На этой странице имелась лишь одна строчка. Возможно, что это и была первая строчка, которую я прочел. Не угадывал слова по их виду, а прочел букву за буквой. И отныне буквы перестали быть для меня картинками, а превратились в звуки.
МИШКА-МИШУК ПОЛОН РАДОСТИ!
Вот только радость уже спустя неделю-другую превратилась в страсть, в манию, в неутолимый голод: никакими силами не могли родители оторвать меня от книг.
Отныне они, настойчиво подталкивавшие меня к чтению, стали подмастерьями волшебника, а я – потоком, который невозможно остановить. Подобно тому, как Голем – чудище, которое сотворил в шестнадцатом веке пражский раввин Иехуда Лива бен Бецалель, – замирал, только когда хозяин вытаскивал у него из-под языка записку с четырехбуквенным именем Всевышнего, так и я мог бы остановиться, только если бы у меня изо рта вытащили заклинание, но сделать это было некому.
– Ну ты только глянь, твой сын голым почти уселся на пол в коридоре и читает.
– Мальчик читает под столом!
– Этот ненормальный ребенок снова заперся в ванной и читает себе на унитазе, если только не провалился туда вместе со своей книжкой.
– Он притворялся, будто спит. А сам только и ждал, когда я выйду из комнаты, а через несколько минут в комнате включился свет. Наверняка сейчас сидит на полу, привалившись спиной к двери, чтобы никто не мог войти, и угадай, что же он там делает?
– А мальчик-то уже читает вполне бегло.
– У нас в доме завелся еще один запойный читатель. Всю субботу не вылезал из постели, разве что в туалет, но и туда только с книгой.
– С утра до вечера глотает все без разбору: рассказы Ашера Бараша и Гершона Шофмана, роман Перл Бак о Китае, путешествия Марко Поло, приключения Магеллана и Васко да Гама, памятку заболевшим гриппом, историю царей дома Давидова, хронику резни в Хевроне в 1929-м, рекламные брошюры кибуцев.
– Еще немного – и он станет пожирать переплеты, запивая их типографской краской.
– Нет, пора положить этому конец. Мы обязаны вмешаться. Все это становится слишком странным.
37
В доме, стоявшем на спуске улицы Зхария, было четыре квартиры. Квартира четы Нахлиэли находилась на втором этаже, окнами во двор. Часть запущенного дворика была замощена, другая каждую зиму зарастала буйными сорняками, превращавшимися после первых летних хамсинов в западню из колючек. Во дворе висели веревки для сушки белья, стояли мусорные баки, какой-то скособоченный ящик, в колючках громоздились останки шалаша, который сооружают в праздник Суккот, каменная ограда заросла страстоцветом.
Квартира была оснащена кухней, ванной, прихожей и выводком кошек – то ли из восьми, то ли из девяти. Одна из комнат была гостиной, а другая, тесная и маленькая, служила спальней чете Нахлиэли и кошачьему воинству. Каждое утро супруги сдвигали мебель, а кое-что и вовсе вытаскивали из гостиной и спальни в прихожую, превращая две комнаты в классы – расставляли четыре и три маленьких столика, за каждым из которых размещалось по два ребенка.
Каждый день, с восьми утра и до двенадцати, скромная квартирка становилась домашней частной школой, которая называлась “Отчизна ребенка”.
В школе было два класса, восемь учеников в первом классе и шесть во втором, и две учительницы. Изабелла Нахлиэли исполняла обязанности директора, завхоза, счетовода, завуча, классной дамы, школьной медсестры, уборщицы-поломойки и учительницы первого класса. Мы звали ее “учительница-Изабелла”, произнося это слитно, на одном дыхании.
Ей было лет сорок – полная, шумная, смешливая, с волосатой бородавкой, похожей на таракана, заблудившегося над ее верхней губой. Она легко впадала в гнев, была сентиментальной, но вместе с тем властной и настойчивой. От нее исходила грубоватая теплота. Одевалась она в простые льняные платья с множеством карманов. И походила на опытную сваху из еврейского местечка, эдакую прожженную тетку с толстыми руками и цепкими глазами, которой достаточно одного пронзительного взгляда и парочки наивно-хитрых вопросов, чтобы оценить тебя со всеми твоими потрохами. За какие-то две секунды она увидит тебя насквозь, до самого донышка – чего ты стоишь и чем дышишь. Она еще прочесывает тебя оценивающим взглядом, словно перетряхивает все твои внутренности, а руки ее, красные, словно лишенные кожи, уже беспокойно роются по карманам, будто она собирается извлечь из кармана красотку, соответствующую твоим запросам подругу. Ну или щетку для волос, или пузырек с каплями от насморка, или носовой платок, чтобы с его помощью снять зеленый нарост, который – стыд и позор! – повис у тебя на кончике носа.
Учительница-Изабелла обожала кошек, и эти создания, жаждавшие ее любви, так и отирались возле нее, крутились под ногами, куда бы она ни шла, терлись о нее, мешали передвигаться – словом, всячески проявляли свою привязанность. Цепляясь за платье, кошки взбирались вверх – серые, белые, пятнистые, рыжие, полосатые, дымчатые. Они устраивались на ее пухлых плечах, сворачивались в ее корзинке для книг, забирались в ее туфли, с отчаянным мяуканьем сражались друг с другом за право понежиться в ее объятиях. На уроках котов присутствовало больше, чем учеников. И удивительно, в классе кошки вели себя образцово – сидели неподвижно, звуков не издавали, явно преисполненные величайшего уважения к процессу образования. Они больше напоминали собачек, до того были воспитанные и послушные.
Время от времени учительница-Изабелла покрикивала на питомцев. Подняв палец, грозила тому или иному представителю кошачьих, а то и дергала за ухо, если проказник сей же момент не корректировал свое поведение в лучшую сторону. Но кошки обычно слушались ее тотчас, безо всяких условий и без возражений.
– Стыдись, Зерубавель! – внезапно вскрикивала она.
И в ту же секунду несчастный кот выбирается из компании собратьев, расположившихся на циновке возле учительского стола, и пристыженно – живот почти касается пола, хвост поджат, уши прижаты – тащится в угол комнаты. Все глаза – и котов, и учеников – устремлены на провинившегося, наблюдают за его позором. А кот – истинное воплощение кающегося грешника. Возможно, он смиренно надеется на чудо всемилостивейшего прощения, которое будет даровано ему после полного и абсолютного раскаяния.
Из угла комнаты несчастный шлет нам жалостливые взгляды, исполненный вины, мольбы и глубочайшего душевного страдания.
– Позорный сын помойки! – выносит вердикт учительница-Изабелла, возвещая тем самым конец наказанию, и прощает кота легким взмахом руки: – Ладно уж. Возвращайся. Но только помни, что если еще хоть раз…
Продолжать нет нужды: грешник, удостоившийся помилования, уже скользит к ней. Шаг у него пританцовывающий, он явно желает понравиться, обворожить, на этот раз окончательно и бесповоротно. Он с трудом может совладать со своим счастьем, хвост трубой, ушки торчком, он так и подпрыгивает на мягких своих лапах. Он излучает обаяние и прекрасно сознает его силу. Усы образцово топорщатся, блестящая шерстка лоснится, а глаза мерцают коварной кошачьей праведностью, вопрошая: разве видели вы более благочестивого кота?
Кошки учительницы-Изабеллы не только хорошо воспитаны, но они умеют быть полезными – хозяйка научила их приносить карандаш, мел, носки из шкафа, вытаскивать из-под мебели закатившуюся туда чайную ложку. Вспрыгнув на подоконник и глядя на улицу, они сообщают мяуканьем о появлении знакомого или, напротив, чужака. Большинство этих чудес мы своими глазами не видели, но верили нашей учительнице. Мы бы поверили, скажи она, что ее коты решают кроссворды.
Что же до господина Нахлиэли, низенького мужа учительницы-Изабеллы, то мы почти никогда его не встречали – как правило, уходил Нахлиэли на службу еще до нашего появления, а если же находился дома, то предписано было ему пребывать на кухне, пока у нас не закончатся занятия. Если бы мы не сталкивались с ним изредка у туалета, то никогда бы и не узнали, что господин Нахлиэли – это не кто иной, как тот коротышка, кассир из кооперативного магазина. Был он моложе своей жены почти на двадцать лет, на улице они вполне могли сойти за мать и сына. А когда он пару раз, набравшись смелости, заглянул в комнату и вызвал ее на кухню во время урока (то ли котлеты подгорели, то ли он обварился кипятком), то обращался к жене не по имени, а “мама”. Она же своего малолетку-мужа звала каким-то птичьим именем, не то воробышком, не то щеглом. Но точно не трясогузкой, хотя именно так и переводится с иврита фамилия Нахлиэли.
Примерно в получасе ходьбы от нашего дома находились две начальные школы. Одна – уж слишком социалистическая, а вторая – уж чересчур религиозная.
“Дом просвещения для детей трудящихся” имени Берла Кацнельсона[38] на улице Турим поднял над своей крышей рядом с национальным флагом красное знамя пролетариата. В этой школе с огромным воодушевлением праздновали Первомай. И учителя, и ученики называли директора школы “товарищ”. Летом воспитатели носили шорты цвета хаки и библейского вида сандалии из ремешков. Работая в школьном огороде, ученики приобщались к крестьянству. В мастерских их обучали рабочим профессиям – столяр, слесарь, автомеханик, строитель. Там же преподавали нечто не совсем мне понятное, но ужасно интриговавшее меня – “точную механику”.
В классах “Дома просвещения” детям разрешалось сидеть на любом понравившемся им месте, даже мальчику рядом с девочкой. Почти все носили голубые блузы на шнуровке вместо пуговиц. Мальчики ходили в шортах, которые закатывали до самой промежности. Что же до девичьих шортов, тоже коротких до неприличия, то внизу они были стянуты резинками. Ученики обращались к учителям исключительно по имени – Надав, Эльяхин, Эдна, Хагит. Изучали там арифметику, краеведение, литературу, историю, а кроме того, историю еврейского заселения Эрец-Исраэль, историю рабочего движения. И во все горло распевали гимны и марши.