е каменный, выложенный внутри голубыми керамическими плитками, украшенными арабской вязью. В центре бассейна негромко журчал фонтан. Стайки золотых рыбок медленно сновали среди водяных лилий.
Мы трое, взволнованные, пораженные, поднялись по каменной лестнице, ведущей на широкую веранду, – с нее открывался вид на северные стены Старого города, за которыми виднелись минареты и купола. На веранде стояли плетеные кресла с подушками и скамеечки для ног. Рядом с креслами – небольшие инкрустированные столики. И здесь, как и в беседке, тянуло расположиться на отдых, любоваться видом на холмы и стены, дремать в тени крон или умиротворенно впитывать безмолвие гор.
Но мы не задержались ни в саду, ни в беседке, ни на веранде, а осторожно дернули за шнурок колокольчика у железной двустворчатой двери, покрытой замысловатыми металлическими барельефами: симметрично свисали виноградные гроздья, плоды граната, венки из цветов с усиками и тычинками. Пока дверь не открылась, дядя Сташек обернулся к нам и приложил палец к губам, словно подавая тете Мале и мне последний предупреждающий сигнал: вежливость! сдержанность! тактичность!
Вдоль всех четырех стен просторной прохладной гостиной тянулись мягкие диваны. Они стояли так близко друг к другу, что их деревянные резные подлокотники соприкасались. Мебель в комнате была изукрашена искусной резьбой: цветы, листья, венки – казалось, это представители сада, что окружает дом. Диваны были обтянуты полосатой тканью – красное с небесно-голубым. На диванах толпились пестрые, вышитые подушки. Пол покрывали ковры с богатым орнаментом, на одном из ковров в райских кущах резвились райские птицы. Перед каждым диваном стоял низкий столик, только вместо столешниц там были металлические подносы, круглые и вместительные. Поверхность этих подносов тоже покрывала затейливая гравировка, но уже не цветы и плоды, а абстрактный орнамент, напоминающий лабиринт. Его линии походили на арабские буквы, а возможно, это и в самом деле было стилизованное арабское письмо.
Из этого зала выходило не то шесть, не то семь дверей, которые вели во внутренние покои. Стены комнаты были затянуты вышитыми тканевыми панно, между которыми проглядывала кладка, и даже она была выкрашена в лилово-красные и зеленоватые тона. Потолки были высокие. На стенах украшения – старинные дамасские сабли, ятаганы, кинжалы, а также копья, пистолеты, длинноствольные ружья. Прямо напротив входа стояло массивное бордовое кресло, справа от него такое же кресло, но лимонного цвета, а слева – огромный, невероятно изукрашенный буфет в стиле барокко, настоящий дворец, с бесчисленными отделениями, где за стеклянными дверцами было не счесть фарфоровых чашек, хрустальных бокалов, серебряных кубков, начищенной медной посуды и безделушек из хевронского и сидонского стекла.
В глубокой нише между окнами расположилась зеленая ваза, инкрустированная перламутром, из нее торчали разноцветные павлиньи перья. В других нишах обосновались большие медные кувшины и сосуды из стекла и керамики. Четыре вентилятора, подвешенные к высокому потолку, с неумолчным жужжанием разгоняли воздух, наполненный густым сигаретным дымом. Из центра потолка, между четырьмя вентиляторами, прорастала гигантская медная люстра, похожая на густое ветвистое дерево, роскошная крона которого цвела хрустальными подвесками, плодоносила сверкающими грушами электрических лампочек, горящих даже теперь, хотя через широкие окна лился свет летнего утра. Верхнюю арочную часть окон венчали витражи, где симметрично повторялись букетики из клевера. Каждый лист окрашивал дневной свет по-своему: в красный, зеленый, золотистый, фиолетовый.
На двух противоположных стенах раскачивались подвешенные на крюках две птичьи клетки. В каждой клетке обитала пара нарядных попугаев, яркие перья их переливались всеми оттенками оранжевого, бирюзового, желтого, зеленоватого, синего. Время от времени один из попугаев грубым, хриплым, словно у старого курильщика, голосом выкрикивал: “Тфадаль!”[41], “Силь ву пле! Инджой!” А из клетки с другого конца комнаты тут же любезно отвечало сладкое сопрано: “Вери свит! Вери лавли!”[42]
Над притолоками дверей и над окнами по цветной штукатурке шла арабская вязь – зеленой краской были выписаны строки из Корана. В просветах между вышитыми панно висели портреты предков хозяев дома: тщательно выбритые эфенди, круглощекие и упитанные, в красных фесках с черной кисточкой, втиснутые в голубые плотные костюмы. Поверх необъятного живота спускались две золотые цепи, которые, описав дугу, исчезали каждая в своем кармане: одна в правом, а другая в левом. Тут же были портреты патриархов семейного клана – мрачные, властного вида мужчины с роскошными усами, явно привыкшие наводить трепет, они были закутаны в расшитые арабские накидки, на головах национальные платки, стянутые черными обручами. И были там еще два старинных портрета: всадники, грозные в своем великолепии, угрюмые бородачи. Они сидели верхом на благородных арабских скакунах, их головные платки развевались, как и лошадиные гривы. За пояс у всадников заткнуты кинжалы, а изогнутые полумесяцем сабли обнажены и вскинуты вверх.
Из окон с широкими подоконниками открывались склоны горы Скопус и Масличной горы, сосновая роща, скалистые спуски, южный склон Храмовой горы. Хорошо видна была цитадель Августы Виктории с башней, прусская крыша которой, серая и покатая, напоминала шлем кайзера Вильгельма II, построившего эту крепость в честь своей супруги. Чуть левее цитадели Августы Виктории виднелось здание с узкими окнами-бойницами, увенчанное куполом, – Национальная библиотека, где работал мой папа. Вокруг сгрудились остальные строения Еврейского университета и больницы “Хадасса”. По склонам далеких гор были разбросаны отдельно стоящие домики, между скалами можно было разглядеть овец и оливковые деревья – оливы были такие старые, будто росли они там еще с доисторических времен.
Летом 1947 года мои родители уехали погостить к друзьям в Натанию, а меня на пятницу и субботу отдали на попечение семейству Рудницких, Мале и Сташеку, а также их котам Шопену и Шопенгауэру.
Веди себя там как следует! Образцово! Слышишь? Помогай тете Мале на кухне. Не беспокой дядю Сташека. Развлекай себя сам, возьми книгу и почитай, чтобы они вообще не замечали тебя, а в субботу дай им поспать подольше! Будь молодцом, ты умеешь, когда захочешь.
Писатель Хаим Хазаз однажды посоветовал дяде Сташеку сменить свое польское имя, “от которого так и веет духом погромов”, на еврейское, убедил его принять имя Став (на иврите – осень), поскольку оно звучит почти как Сташек, но от него веет не погромами, а ароматом Песни Песней. На их двери почерком тети Мали было написано:
МАЛКА И СТАВ РУДНИЦКИЕ
Просьба не стучать
в принятые часы отдыха.
Дядя Сташек – коренастый, плотный, широкоплечий, курчавый. Его заросшие волосами ноздри темны, словно пещеры, у него густые брови, одна из которых всегда приподнята кверху, что придает ему выражение то ли сомнения, то ли насмешливости. Одного из передних зубов у него нет, и потому лицо у дяди Сташека мальчишески-задиристое, особенно когда он улыбается.
Служил он в отделе заказных писем на Центральном почтамте Иерусалима, а в свободное время собирал материалы для нового жизнеописания средневекового еврейского поэта Иммануэля Римского.
Что же до устаза[43] Наджиба Мамдуха аль-Силуани из квартала Шейх Джерах, что лежит на северо-востоке Иерусалима, то это был богатый торговец, представлявший крупные французские компании, чья деятельность простиралась до Александрии и до Бейрута, а уж оттуда распространялась на Хайфу, Шхем и Иерусалим.
И вот случилось так, что в начале лета на почте потерялся крупный денежный перевод – то ли в виде векселя, то ли пакета акций. Подозрение пало на Эдуарда Силуани, старшего сына и компаньона устаза Наджиба из фирмы “Силуани и сыновья”. Парень был допрошен самим помощником главной английской полиции, а затем помещен в хайфскую тюрьму на время следствия. Устаз Наджиб, после безуспешных попыток помочь сыну, отчаявшись, обратился к мистеру Кеннету Оруэллу Нокс-Гилфорду, в ведении которого находились почта и телеграф, умоляя вновь провести поиски затерявшегося пакета. Он самолично отправил этот пакет, в чем готов присягнуть. Он, а не сын его и не клерк из конторы отправил этот конверт еще зимой заказным письмом. Он заявляет это со всей ответственностью. Да вот беда: квитанция потерялась, исчезла. Словно шайтан проглотил ее.
Мистер Кеннет Оруэлл Нокс-Гилфорд выказал устазу Наджибу свою симпатию, но с искренним сожалением объяснил, насколько мало шансов у новых поисков. Однако поручил Сташеку Рудницкому все заново проверить и выяснить все, что еще можно выяснить, о судьбе злосчастного заказного письма, отправленного несколько месяцев назад.
И дядя Сташек не поленился, перевернул все вверх дном, выяснил все детали, связанные с отправкой письма. И обнаружил, что исчезло не только само письмо. Исчезла запись о нем. Из книги регистрации был аккуратно вырван лист – словно его никогда и не было. Открытие это немедля возбудило подозрения у дяди Сташека, он зарылся в записи и нашел фамилию чиновника, принимавшего в тот день заказную корреспонденцию в почтовом окошке. После чего расспросил всех сотрудников почтамта и выяснил, в какой именно день, скорее всего, вырвали лист с записью. После этого было уже несложно выйти на виновного. Парень, сортировавший почту, заинтересовался солидным конвертом, посмотрел его на просвет и разглядел вексель, который он принял за крупную купюру и не устоял перед соблазном.
Потеря была доставлена адресату, молодого Эдуарда аль-Силуани немедленно выпустили из хайфской тюрьмы, честь уважаемой фирмы “Силуани и сыновья” была восстановлена, а “дорогой господин Став” со всем почетом и уважением был приглашен с супругой на чашечку кофе на виллу Силуани. Что же до милого мальчика (сына друзей семьи, которого не на кого оставить в субботнее утро), то, конечно же, какие вопросы, пусть вместе с четой Рудницких прибудет на виллу и милый ребенок. Вся семья аль-Силуани с нетерпением ждет возможности выразить благодарность и признательность господину Ставу, неподкупному труженику почты.