В субботу, после завтрака, незадолго до того, как мы двинулись в путь, я переоделся в свою парадную одежду. Папа и мама позаботились оставить ее тете Мале в честь предстоящего визита.
– Арабы весьма ценят внешние признаки этикета, – подчеркнул папа.
Выглаженная белоснежная рубашка с тщательно подвернутыми, словно вырезанными из картона рукавами, темно-синие брюки с двойными манжетами и острой стрелкой, строгий пояс из черной кожи с металлической пряжкой, на которой почему-то красовался герб Российской империи – двуглавый орел. Обут я был в сандалии, которые дядя Сташек, вставши рано поутру, начистил вместе со своими ботинками и туфлями тети Малы.
Несмотря на августовскую жару, дядя Сташек облачился в темно-синий шерстяной костюм (это был его единственный костюм), белую шелковую рубашку, привезенную им пятнадцать лет назад из родительского дома в Лодзи, и шелковый галстук спокойных голубых тонов, который повязывал он еще в день своей свадьбы. Что же до тети Малы, то она промучилась почти час перед зеркалом. Примерила вечернее платье, отказалась от него, попробовала сочетание темной плиссированной юбки и светлой льняной блузки, отказалась и от них, оценила, как сидит на ней легкое летнее платье, недавно купленное в магазине “Мааян Штуб”, – с брошкой и косынкой, с бусами без брошки и без косынки, с бусами и другой брошкой, но без косынки, с сережками в форме сосулек и без них.
И в результате тетя Мала решила, что воздушное платье выглядит слишком уж легкомысленно для предстоящего визита, и вернулась к вечернему платью, с которого начинала. Погрязнув в сомнениях, тетя Мала обратилась за помощью к дяде Сташеку и даже ко мне, взяв с нас клятву говорить правду и только правду, пусть даже самую обидную, – не слишком ли она расфуфыренная в вечернем платье? Не слишком ли оно театрально для неформального утреннего визита? Сочетается ли оно с прической? И если уж коснулись прически, то что думаете? Только чистую правду! Уложить косы вокруг головы или не укладывать? Может, вовсе распустить, пусть волосы падают на плечи?
Но в конце концов она остановилась на простой коричневой юбке и блузке с длинными рукавами, которую дополнила милой брошью бирюзового цвета. И надела голубоватые сережки-сосульки в цвет своих прекрасных глаз. А светлым волосам позволила свободно струиться по плечам.
По дороге дядя Став (его крепкое тело было плотно упаковано в шерстяной костюм, доставлявший ему жуткие страдания) давал мне разъяснения по поводу исторических различий между двумя культурами. Семейство аль-Силуани, говорил он, безусловно, достойное уважения европейское семейство: сыновья получили образование в престижных колледжах Бейрута и Ливерпуля, и все они отлично говорят на европейских языках. И мы тоже, со своей стороны, несомненно, – европейцы, но в несколько ином понимании. У нас, к примеру, не придается особого значения внешнему виду человека, главное – его внутренний, духовный мир. Даже такой гений, как Лев Толстой, не колеблясь, ходил в одежде крестьянина, а великий революционер Владимир Ленин презирал буржуазный стиль, предпочитая кожаное пальто и кепку простого рабочего.
Но наш визит на виллу Силуани – это особый, пожалуй, даже исключительный случай. Здесь не годится ни пример Ленина, отправляющегося к рабочим, ни пример Льва Толстого, общающегося с простым людом. Следует знать, объяснил дядя Сташек, что в глазах наших соседей, богатых и образованных арабов, живущих по стандартам европейской культуры, мы, новые евреи, – сброд, шумный, нищий, с дурными манерами, лишенный всякого воспитания и образования, совершенно не умеющий себя вести. Даже некоторые из наших лидеров, по-видимому, кажутся нашим соседям-арабам выскочками – из-за грубоватых манер и простецкой одежды. На почте дядя Сташек не раз мог убедиться, что новый еврейский стиль (сандалии и шорты цвета хаки, засученные рукава, полурасстегнутая рубаха) воспринимается британцами и особенно арабами как бескультурье, неуважение к окружающим. Конечно, это совершенно ошибочная оценка, и нет нужды вновь и вновь повторять, что мы верим в простую жизнь, в идею довольствоваться малым, не желаем производить впечатление. Но в ситуациях, подобных этому нашему нынешнему визиту, следует вести себя так, словно на нас возложена некая дипломатическая миссия. А посему мы должны крайне внимательно отнестись к своему внешнему виду, к своим манерам, к стилю разговора.
К примеру, от детей, подчеркнул дядя Сташек, ожидается полное невмешательство в беседу взрослых. Если к ним обратятся, и только в этом случае, дети обязаны отвечать вежливо и предельно кратко. Если будет подано угощение, то мальчику следует выбрать только то, что не рассыпается крошками и не течет. Если ему предложат добавку, то мальчик должен очень вежливо отказаться, даже если он до смерти хочет этих сладостей. И на протяжении всего визита мальчику следует сидеть прямо, не глазеть по сторонам, а главное, ни в коем случае не корчить рож. Рожи – это проявление самого недостойного поведения, а арабское общество, как известно, весьма чувствительно и ранимо, склонно к мести и никогда не забывает обид. Рожи станут не только дерзостью и оскорблением, но и нанесут непоправимый ущерб диалогу между двумя народами. Они станут тем маслом, что плеснут в костер ненависти, рожи могут привести к кровавой войне.
Короче, заключил дядя Сташек, на свете полно вещей, которые нельзя взваливать на плечи мальчика восьми лет от роду, но кое-что от него все же зависит. А ты, Малинька, дорогая, уж пожалуйста, помалкивай там, так будет лучше. Вообще ничего не говори, ни хорошего, ни плохого, кроме лишь необходимых слов вежливости. Как известно, в культурных традициях наших соседей, подобно традициям наших собственных праотцев, не принято, чтобы женщина вдруг открыла рот в мужском собрании. Посему, моя дорогая, лучше позволь своему природному женскому обаянию обходиться без слов.
В десять утра маленькая дипломатическая делегация, начищенная и надраенная, должным образом проинструктированная, выдвинулась из квартирки семейства Рудницких, расположенной на углу улиц Пророков и Чанселор. Шопен и Шопенгауэр, лысая птица Альма-Мирабель и птица-шишка остались дома. Мы держали путь на восток, к вилле Силуани, стоявшей на краю арабского квартала Шейх Джерах, у дороги, ведущей к горе Скопус.
Мы миновали подворье “Бейт Тавор”, бывшее некогда резиденцией чудаковатого немецкого архитектора Конрада Шика, ревностного христианина, чья душа была отдана Иерусалиму. Над воротами своей резиденции архитектор Шик возвел маленькую башню, что дало мне повод воображать истории про рыцарей и принцесс. По улице Пророков спустились мы к Итальянской больнице, построенной по образцу флорентийских дворцов – с зубчатой башней и черепичными крышами.
У Итальянской больницы повернули на север, в сторону улицы Сент-Джордж, обогнули религиозный квартал Меа Шеарим и углубились в мир высоких кипарисов, глухих заборов, решеток, каменных стен… Это был чужой, неведомый мне Иерусалим – эфиопский, арабский, оттоманский, Иерусалим паломников и миссионеров, Иерусалим монастырский, Иерусалим немецкий, греческий, армянский, американский, итальянский, русский, Иерусалим сосновых рощ, Иерусалим, замышляющий козни, пугающий и притягивающий своим колокольным звоном и чарами, чуждыми и потому притягательными… Город под вуалью, скрывающий опасные секреты, насыщенный крестами, минаретами, мечетями, город таинственный и молчаливый. Плывут по иерусалимским улицам, словно темные тени, служители разных религий в черных сутанах, рясах и мантиях, попы, монахини, кадии и муэдзины, муллы и нотабли разных этнических общин, богомольцы и паломники, плывут женские покрывала и капюшоны священников…
Было субботнее утро лета сорок седьмого года. Всего через несколько месяцев вспыхнут в Иерусалиме кровавые столкновения. Меньше года остается до ухода британцев, до блокады Иерусалима и бомбардировки, до голода, до раздела города между арабами и евреями. Но в ту субботу, когда шли мы в дом семейства аль-Силуани, над северо-восточными кварталами еще был разлит тяжелый покой. Но в нем уже ощущалось дуновение нетерпимости, дыхание сдержанной враждебности: откуда здесь эти евреи, мужчина, женщина и ребенок? И уж если вы зачем-то явились сюда, то не задерживайтесь здесь…
Человек пятнадцать-двадцать гостей и домочадцев уже собрались в гостиной, когда мы вошли. Словно паря в сигаретном дыму, сидели они на диванах, стоявших вдоль стен. Были тут и мистер Кардиган, и мистер Кеннет Оруэлл Нокс-Гилфорд, начальник Центрального почтамта и дяди Сташека. Он издали поприветствовал дядю Сташека, слегка приподняв бокал. Почти все двери, ведшие во внутренние комнаты, были закрыты, и лишь в просвете одной увидел я трех девочек, примерно моих ровесниц, – наряженные в длинные платья, они сидели на скамеечке, тесно прижавшись друг к дружке, разглядывали гостей и перешептывались.
Наджиб Мамдух аль-Силуани, хозяин дома, представил нам своих домочадцев и кое-кого из гостей. В том числе двух английских не слишком юных леди, пожилого французского ученого, греческого священника в рясе, с квадратной курчавой бородой. Хозяин восхвалял по-английски, а иногда и по-французски почетного гостя, коротко рассказывал, как дорогой Став предотвратил огромную беду, нависавшую несколько мрачных недель над семейством Силуани.
Мы пожимали руки, кивали, улыбались, отвешивали легкие поклоны, бормотали “хау найс”, “аншанте”, “гуд ту мит ю”. И даже преподнесли семейству аль-Силуани скромный символический подарок – альбом фотографий из жизни кибуцев: сцены в кибуцной столовой; портреты кибуцников – в поле и на животноводческой ферме; голые ребятишки, весело резвящиеся под струями дождевальной установки; старый араб-феллах, держащий под узду осла и удивленно разглядывающий огромный гусеничный трактор. Все фотографии сопровождались пояснениями на иврите и английском.