Конечно же, и мои родители, и Сташек с Малой намеревались позвонить и справиться о здоровье малыша Аувада, узнать, насколько серьезна травма. Наверняка собирались они выразить сожаление и стыд. Должно быть, размышляли о какой-то компенсации. Быть может, им казалось важным, чтобы гостеприимные хозяева своими глазами увидели, что и наша сторона не вышла без потерь: на рассеченный подбородок пришлось наложить пару-тройку швов. Вполне вероятно, что мои родители, посоветовавшись с Рудницкими, планировали нанести визит на виллу устаза аль-Силуани, визит примирения, отнести бедному малышу подарки, а мне, смиренному и изъеденному раскаянием, мне предстояло облачиться во вретище и лежать на пороге – в соответствии со старинными обрядами покаяния. Таким образом мы должны были показать семейству Силуани, да и всему арабскому народу, насколько мы сожалеем, насколько мы в смятении от происшедшего – и то, что мы достаточно благородны, чтобы не искать оправданий и смягчающих обстоятельств, что мы готовы нести тяжкую ношу стыда, раскаяния, вины.
Но пока они советуются, спорят относительно подходящего момента, возможно, даже поручают дяде Сташеку обратиться к его начальнику мистеру Нокс-Гилфорду с просьбой прощупать настроение семейства аль-Силуани – насколько все еще пылает там гнев, и как можно погасить его, и будет ли польза от визита с извинениями, и как воспримут наше намерение возместить причиненный ущерб. И пока советуются, выясняют и прощупывают, наступают праздники. Но еще до праздников, в конце августа 1947 года, на стол Генеральной Ассамблеи ООН ложится отчет с рекомендациями, подготовленными специальным комитетом ООН по Палестине.
И Иерусалим – хотя беспорядки еще не вспыхнули, – казалось, мгновенно напряг некие невидимые мускулы. И посещать те кварталы стало весьма неразумным.
Папа, набравшись мужества, позвонил в контору “Силуани и сыновья”, располагавшуюся в самом низу улицы Принцессы Мэри. Представившись по-английски и по-французски, папа попросил – опять же по-английски и по-французски – предоставить ему возможность поговорить с господином Силуани-старшим. Секретарь, молодой и вышколенный, с прохладной вежливостью попросил – по-английски и по-французски – оказать любезность и подождать пару минут, после чего вернулся к разговору и объявил, что он как секретарь фирмы уполномочен принять и записать все предназначенное господину Силуани. Папа продиктовал юному секретарю – по-английски и по-французски – краткое сообщение о наших чувствах, принес извинения, выразил беспокойство о состоянии дорогого малыша, сказал о нашей готовности нести все расходы, связанные с лечением, а также сообщил о нашем искреннем желании встретиться, чтобы выяснить все обстоятельства и исправить то, что можно исправить.
Ответа от семейства Силуани мы не получили ни напрямую, ни через мистера Нокс-Гилфорда. Пытался ли папа иными путями выяснить, насколько тяжела травма малыша Аувада? И что рассказала про меня Айша, а о чем умолчала? Если и удалось папе что-либо выяснить, мне он не сказал ни слова. Никогда мы с папой не говорили о той субботе. Даже случайно не упоминали. И даже спустя много лет, через пять лет после Шестидневной войны, то есть в 1972 году, в день поминовения Малы Рудницкой, когда несчастный Сташек, сидя в своем инвалидном кресле, полночи все говорил и говорил, вспоминая всевозможные ситуации, хорошие и ужасные, даже тогда ни словом не обмолвился он о той субботе на вилле Силуани.
Однажды, в 1967 году, сразу после Шестидневной войны, в результате которой Восточный Иерусалим перешел под израильскую юрисдикцию, я отправился туда сам. Ранним летним утром, в субботу, в точности той же дорогой, какой мы шли в ту субботу. Новые железные ворота в каменной ограде, перед домом черный, лоснящийся немецкий автомобиль, стекла которого закрыты серыми шторками. Верх каменной стены, окружавшей виллу, утыкан битым стеклом. Было ли так в прошлом, я не помнил. Поверх стен виднелись кроны деревьев. А над кронами развевался на легком ветру флаг иностранного государства. Рядом с новыми железными воротами сверкала начищенная медная табличка, которая на одном из европейских языков и на арабском указывала название державы. Ко мне уже направлялся охранник, вопросительно глядя на меня, я извинился и зашагал в сторону горы Скопус.
Рана на подбородке зажила довольно быстро.
Доктор Голландер, детский врач из поликлиники на улице Амос, со всей осторожностью удалила швы, наложенные в ту субботу на станции скорой помощи.
И в тот день, когда мне сняли швы, опустился непроницаемый занавес, скрывший все, что имело отношение к той катастрофе. И тетя Мала, и дядя Сташек тоже включились в эту операцию умолчания. Ни единого слова. Ни о квартале Шейх Джерах, ни об арабских малышах, ни о железной цепи, ни о фруктовых садах и тутовых деревьях, ни о шрамах. Табу. Не было. Никогда. Только мама в своей манере бросила вызов цензуре: однажды, когда сидели мы с ней вдвоем за кухонным столом, рассказала она индийскую притчу.
Много лет тому назад жили два монаха, державшие всевозможные строгие обеты и налагавшие на себя всяческие запреты. В частности, дали они обет пешком исходить всю Индию из края в край. И обет полного молчания: ни один из них не произнесет ни единого слова, даже во сне, во все дни их пешего путешествия. Не издаст ни звука. Но вот однажды, когда шли они берегом реки, услышали крик о помощи – кричала женщина, тонувшая в бурном потоке. Без слов младший монах бросился в воду и вынес женщину на берег, молча положил ее на песок, и оба аскета продолжили путь в полном безмолвии. И вот спустя полгода или даже целый год вдруг спросил молодой монах своего товарища: “Скажи, как ты думаешь – я согрешил, неся ту женщину?” Но товарищ ответил ему вопросом на вопрос: “А ты все еще продолжаешь нести ее?”
Что же до папы, то он вернулся к своим исследованиям. Погрузился в литературу Древнего Востока, аккадскую, шумерскую, вавилонскую и ассирийскую, изучал архивы, результаты раскопок в таких знаменитых местах, как Тель-эль Амарна и Хаттусас, был увлечен легендарной библиотекой царя Ашшурбанипала из Ниневии (папа называл его иногда на русский лад “Сарданапал”), странствиями Гильгамеша, искавшего тайну бессмертия, а также одной аккадской легендой про Адапа, правителя города Эреду, сына бога Энки. Груды книг, справочников, словарей громоздились на его столе в окружении исписанных листов и небольших карточек. Он пытался развеселить маму и меня своими вечными шуточками, навроде: если твоя мудрость украдена из одной книги, то ты всего лишь литературный вор, плагиатор, но если зачерпнул ты полные пригоршни мудрости в пяти книгах, то исследователь, а уже если потрудился и украл из пятидесяти книг, то прославленный исследователь.
С каждым днем все более напрягались некие невидимые мускулы Иерусалима. Страшные слухи, от которых стыла кровь, разлетались по нашим кварталам. Утверждали, что Лондон в ближайшее время эвакуирует из Эрец-Исраэль на две-три недели своих чиновников, чтобы позволить регулярным армиям стран Арабской лиги усмирить евреев и захватить Эрец-Исраэль. После чего арабы откроют дверь британской администрации, которая вернется через черный ход, когда евреи исчезнут. Иерусалим, считали стратеги в бакалейной лавке господина Остера, станет вскоре столицей короля Трансиордании Абдаллы, а мы, евреи… всех нас погрузят на корабли и переправят в лагеря беженцев на Кипре. Или разбросают по лагерям для перемещенных лиц на островах посреди Индийского океана – на Сейшельских или на острове Маврикий.
Были и те, кто винил еврейское подполье, – это Эцель, ЛеХи и Хагана своими кровавыми акциями против англичан и особенно взрывом в гостинице “Царь Давид”, центре британской администрации, навлекли на нас несчастье. Ни одна империя не спустит такого, не простит столь унизительных провокаций, и можно не сомневаться, что британцы решили наказать нас кровопусканием. Глупые, поспешные действия наших лидеров-фанатиков привели к тому, что британцы ненавидят нас, и Лондон решил позволить арабам вырезать нас всех до единого. До сих пор британские военные стояли между нами и арабами, но теперь англичане отойдут в сторону, а мы…
Были и такие, кто рассказывал: богачам из квартала Рехавия, подрядчикам и поставщикам, тем, у кого есть связи с британской администрацией, намекнули, что надо бы им покинуть Эрец-Исраэль или хотя бы переправить свои семьи в безопасное место. Рассказывали о тех, кто уже перебрался в Америку, а также о чиновниках, произносивших высокопарные речи; под покровом ночи они оставили Иерусалим и с семьями перебрались в Тель-Авив. Уж наверняка они знают то, что неведомо нам.
И были те, кто точно знал про группы арабской молодежи, ночами прочесывающие наши кварталы: в руках у парней кисти и ведерки с краской, и они помечают дома евреев, заранее распределяя их между собой. Рассказывали, что арабские вооруженные шайки, состоящие из приверженцев иерусалимского муфтия, уже заняли практически все склоны гор вокруг города, а британцы якобы этого не замечают. И еще говорили, что силы Арабского легиона Трансиордании под командованием бригадира сэра Джона Б. Глобба, он же Глабб-паша, заняли различные ключевые позиции по всей стране, чтобы нанести евреям сокрушительный удар. А вблизи кибуца Рамат Рахель на южной окраине Иерусалима вовсю окапываются “Мусульманские братья”, которым британцы позволили прибыть из Египта с оружием.
Были и те, кто надеялся, что с уходом британцев вмешается в наши дела Гарри Трумэн, что пришлет он сюда американские войска – дескать, два гигантских авианосца замечены неподалеку от Сицилии, и направляются корабли на восток. Президент Трумэн не позволит, чтобы еврейский народ пережил вторую Катастрофу, и это всего через три года после того, как были уничтожены миллионы. Богатые и влиятельные евреи Америки наверняка окажут на него давление.