А тот человек из магазина женской одежды тети Греты? Тот добрый араб, что спас меня из ловушки тьмы, человек с кругами под глазами, с коричневым успокаивающим запахом, с портновским сантиметром на шее, с теплой щекой и приятно щекочущей щетиной? Этакий папа Карло, который медленно нес меня в лабиринте вешалок с женской одеждой? Неужели и он тоже? Неужто и он “готовит сейчас свой кривой кинжал, намереваясь зарезать всех нас”? Неужели он прокрадется на улицу Амос во мраке ночи, с длинным кривым ножом в зубах, перережет мне горло, заколет папу с мамой и “утопит всех нас в крови”?
Еврейский Иерусалим походил на провинциальный городок из рассказов Чехова: перепуганный, растерянный, взвинчивающий себя сплетнями и ложными слухами, беспомощный, тонущий в тревоге.
Двадцатого апреля 1948 года Давид Бен-Гурион после беседы с Давидом Шалтиэлем, командующим еврейскими вооруженными силами в районе Иерусалима, запишет в своем дневнике ответ военного на вопрос, каким тот видит еврейский Иерусалим:
Человеческий фактор в Иерусалиме: 20 % нормальных, 20 % привилегированных (университет и тому подобное), 60 % странных (невежественные, темные провинциалы).
Уж не знаю, улыбался ли Бен-Гурион, записывая это в дневнике, но наш квартал Керем Авраам точно не входил ни в первую категорию, ни во вторую.
В лавке зеленщика Бабаева наша соседка госпожа Лемберг кричала:
– Я им больше не верю! Никому я больше не верю! Все это сплошной подлый заговор!
Ей стала возражать госпожа Розендорф:
– Нельзя, нельзя так говорить. Уж простите меня. Вы уж извините меня, но такие разговоры только сильнее подрывают веру. Что вы себе думаете? Что наши парни пойдут сражаться за вас, рисковать собой, если вы станете обвинять всех в заговоре?
Тут вмешался зеленщик:
– Я арабам не завидую. Есть в Америке такие евреи, которые скоро пришлют нам атомную бомбу.
И моя мама:
– Что-то это лук не ахти. И огурцы тоже.
Но госпожа Лемберг (от которой вечно попахивало вареными яйцами, потом и кисловатым душком мыла) не унималась:
– Все это заговор, говорю вам! Сплошной театр! Комедия! Бен-Гурион втихую уже согласился продать весь Иерусалим муфтию, его арабским шайкам, иорданскому королю Абдалле, а за это англичане с арабами согласятся оставить ему его кибуцы, Нахалал, Тель-Авив со строительной компанией Солель Боне, с этим его профсоюзом. Только это его заботит! А что будет с нами – да пусть всех вырежут, пусть сожгут заживо, плевать им! Иерусалим? Да для них лучше всего, если он провалится в тартарары, чтобы в их стране, которую они так хотят себе устроить, было поменьше религиозных и поменьше интеллигенции!
Тут на нее накинулись уже со всех сторон:
– Что с вами такое?! Госпожа Лемберг! С ума вы сошли, что ли?! Тут же ребенок! Он все понимает!
А все понимающий ребенок тут же принялся излагать услышанное от отца:
– Когда британцы уберутся восвояси, все подпольные организации объединятся и победят врага.
С улицы донесся голос невидимой птицы, обитавшей на гранатовом дереве. Она тоже решила внести свою лепту в дискуссию:
– Ти-да-ди-да-да.
И после раздумчивой паузы:
“Ти-да-ди-да-да!!”
44
В сентябре и октябре 1947 года газеты наперебой предполагали, допускали, оценивали и анализировали. Вынесут ли на голосование Генеральной Ассамблеи ООН предложение о разделе? Преуспеют ли арабы в своих злокозненных попытках изменить рекомендации по разделу или вовсе отменить голосование? А если дело дойдет до голосования, то есть ли шансы набрать нужные две трети голосов, чтобы резолюция о разделе прошла?
Каждый вечер после ужина мы все втроем устраивались за кухонным столом. После того как была тщательно протерта клеенка, папа раскладывал на столе свои карточки и принимался подсчитывать в болезненно-желтоватом свете слабой электрической лампочки, каковы наши шансы победить в голосовании. С каждым вечером настроение его ухудшалось. Расчеты показывали, что нас наверняка ждет жестокое поражение.
– Вся дюжина арабских и мусульманских стран, разумеется, объединится против нас. Католическая церковь, без сомнения, дергает за все ниточки, чтобы повлиять на католические государства и заставить их проголосовать против, поскольку государство евреев противоречит основам веры, а Ватикану нет равных в искусстве дергать за ниточки за кулисами. Таким образом, мы, по-видимому, потеряем все двадцать стран Латинской Америки! С другой стороны, Сталин, без сомнения, прикажет всем своим сателлитам проголосовать согласно его антисионистскому курсу – вычитайте еще тринадцать голосов. Не говоря уж об Англии, которая всегда подзуживает против нас, все ее доминионы – Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка, – все тоже будут против создания еврейского государства. А Франция? А другие просвещенные страны вслед за ней? Франция не осмелится восстановить против себя миллионы своих мусульман в Тунисе, Алжире, Марокко. А возьмем Грецию… У нее же тесные торговые связи со всем арабским миром, большие греческие общины в арабских странах. А Америка? Точно ли поддержка Америкой плана раздела – дело решенное и окончательное? И если начнут строить козни нефтяные гиганты?
Снова и снова пересчитывал папа соотношение сил при голосовании. Каждый вечер пытался он отвратить крушение, составить хитроумную коалицию из стран, идущих в американском фарватере, и стран, у которых, возможно, имеются свои расчеты – немного досадить арабам. А также из маленьких порядочных стран вроде Дании или Голландии, – стран, видевших воочию ужасы Холокоста, может, хватит им мужества действовать по совести, а не в связи с нефтяными интересами?
Неужели и семейство Силуани на своей вилле в квартале Шейх Джерах (каких-то сорок минут ходу от нас) тоже сидит, склонясь над листом бумаги? И ведет те же расчеты, только основываясь на противоположных предположениях? Неужели они, как и мы, опасаются того, что должно случиться, – как, к примеру, проголосует Греция? И у них есть оптимисты и пессимисты, циники и фаталисты? И они каждый вечер в тревоге приписывают нам козни и дерганье за ниточки? Они боятся нас совсем так же, как мы боимся их?
А Айша? А ее родители в квартале Тальбие? Быть может, и они сидят за кухонным столом – усатые мужчины и хорошо одетые женщины, хмуря сросшиеся на переносице брови? На столе блюда с засахаренными апельсиновыми корками, собравшиеся перешептываются, замышляют “утопить нас в крови”. Играет ли Айша на рояле те мелодии, которым научила ее еврейская учительница? Или теперь ей это запрещено?
Или все они молча стоят у постели малыша Аувада. Ему ампутировали ногу. По моей вине. Или у него агония, и он умирает от заражения крови. По моей вине. Удивленные щенячьи глаза, любопытные и наивные глаза, закрыты. Лицо у него исхудало и белое, как снег. Боль пропахала борозду на лбу. Прелестные его кудряшки спутались. Дай мне минутку, нет у меня минутки. Он стонет, дрожит от боли. Или тихонько плачет, тоненьким голоском. Малыш даймненет. А сестра его сидит у изголовья и ненавидит меня. Ибо из-за меня, только из-за меня били ее там смертным боем, жестоко и методично, по спине, по голове, по хрупким плечикам. Как лупят взбунтовавшуюся лошадь. Из-за меня.
Дедушка Александр и бабушка Шломит иногда навещали нас в те осенние вечера 1947 года, сидели с нами, участвовали в папиных биржевых спекуляциях с подсчетом голосов. Заходили Хана и Хаим Торен, Рудницкие, тетя Мала и дядя Сташек, соседи Розендорфы, другие соседи, Тося и Густав Крохмаль. У господина Крохмаля был крохотный закуток на спуске улицы Геула, там он, бывало, сидел целыми днями в кожаном фартуке, в очках с толстыми стеклами и лечил кукол.
Художественное лечение.
Мастер из Данцига.
Доктор игрушек.
Когда мне было лет пять, дядя Густав починил бесплатно мою рыжую куклу-танцовщицу, малышку Цили, у которой откололся бакелитовый носик. Клеем и мастерством своим вылечил ее господин Крохмаль, да так, что даже шрам был почти незаметен.
Господин Крохмаль верил, что с арабскими соседями возможен диалог. По его мнению, жителям квартала Керем Авраам следует собрать маленькую, но представительную делегацию и отправиться на переговоры с мухтарами, шейхами и другими уважаемыми людьми близлежащих кварталов. Разве не царили здесь всегда добрососедские отношения, и даже если вся страна сошла нынче с ума, нет никакой причины, чтобы безумие творилось и тут, на северо-западе Иерусалима, где никогда не было никаких конфликтов.
Если бы он хоть немного владел арабским или английским, то он, Густав Крохмаль, человек, лечивший арабские игрушки точно так же, как и еврейские, не делая между ними никаких различий, он сам бы поднялся, взял свою палку, пересек пустынное поле, лежащее между нами и ими, и, переходя от дома к дому, стучался бы во все двери и объяснял бы все самыми простыми словами…
Сержант Дудек Вилк, стройный красавец, выглядевший как английский полковник из фильма (он и в самом деле служил некогда в британской полиции), тоже заглянул к нам однажды вечером, принес мне в подарок коробку шоколадных “кошачьих язычков”, выпил кофе, смешанного с цикорием, съел два печенья и вскружил мне голову великолепием своего отглаженного черного мундира с рядами серебряных пуговиц, своей кожаной портупеей, своим черным пистолетом в блестящей кожаной кобуре на бедре. Дядя Дудек только после уговоров моих родителей соизволил кинуть пару завуалированных намеков на то, что он сам уловил из туманных намеков британских офицеров.
– Напрасны все ваши подсчеты. Напрасны все догадки. Никакого раздела не будет. Не будет здесь никаких двух государств, ибо Негев весь останется в руках британцев, чтобы они могли защищать свои базы в Суэце. Британцы собираются оставить за собой также и Хайфу, потому что там порт и большие аэродромы в Лоде, в Экроне, в Рамат-Давид, не отдадут и комплекс своих военных баз в Сарафанде. Все остальное, в том числе и Иерусалим, получат арабы, а Америка за это потребует от них уступить евреям полоску земли между Тель-Авивом и Хедерой. На этом клочке евреям будет позволено создать автономный кантон, этакий еврейский Ватикан. И там им разрешат принять еще сто, самое большее сто пятьдесят тысяч беженцев – из тех, что томятся в лагерях для перемещенных лиц. В случае необходимости несколько тысяч морских пехотинцев с американских миноносцев будут охранять эту полосу, поскольку они не верят, что евреи смогут защитить себя сами.