Из дневника Церты Абрамской:
23.09.48
Восемнадцатого сентября, в субботу, в четверть одиннадцатого утра погиб мой Иони, Иони, сыночек мой, жизнь моя. Арабский снайпер застрелил его, моего ангела. Он только успел сказать “мама”, пробежал несколько метров (мой чудесный, чистый мальчик играл во дворе) и упал… Я не слышала его последних слов, и на его голос, звавший меня, не ответила. Когда я вернулась, моего чудного, моего сладкого уже не было в живых. Я увидела его только в морге. Он был прекрасен, казалось, он спит. Я обняла его и поцеловала. Под голову ему подложили камень. Камень все время сдвигался, и голова его, небесная его голова, тоже слегка двигалась. Сердце говорило: “Он не умер, сыночек мой. Вот, он двигается…” Глаза его были полуприкрыты. А потом пришли “они” – служители морга, стали грубить мне, кричать, дескать, нет у меня права обнимать его и целовать… И я ушла.
Спустя несколько часов я вернулась Уже был комендантский час (искали убийц графа Бернадота[49]). Мне и шагу ступить не удавалось без того, чтобы полицейские меня не остановили… Спрашивали, есть ли у меня пропуск, позволяющий ходить свободно после комендантского часа. Он, убитый мой сыночек, был моим единственным пропуском. Полицейские позволили мне добраться до морга. Я принесла с собой пуховую подушку. Камень я убрала, не могла видеть его родную голову, лежащую на камне. А потом они снова пришли и снова принялись гнать меня. Сказали, чтобы я не смела прикасаться к нему. Я их не послушалась. Я продолжала обнимать и целовать его, мое сокровище. Они угрожали, что запрут дверь и оставят меня с ним, смыслом моей жизни. А я только этого и хотела. Тогда они передумали и стали угрожать, что позовут солдат. Я не испугалась… И во второй раз я ушла из морга. Перед уходом я обняла его и поцеловала. На следующее утро я вновь пришла к нему, к моему сыночку. Вновь обняла его, поцеловала, вновь молила Бога о мести, мести за моего малыша, и вновь они меня выгнали… А когда пришла я еще раз, мой чудный сыночек, мой ангел был уже в закрытом гробу, но я помню его лицо, все-все, до мельчайшей черточки я помню…
47
Две миссионерки из Финляндии жили в маленькой квартирке в конце улицы Турим, в квартале Мекор Барух. Звали их Эйли Хавас и Рауха Моисио, тетя Эйли и тетя Рауха. Даже если разговор шел о картошке, обе говорили на изысканном, возвышенном, библейском иврите – потому что другого они не знали. Бывало, стучусь я к ним, прошу дать мне какие-нибудь ненужные доски для костра, который по традиции жгут по ночам в праздник Лаг ба-Омер[50]. И тетя Эйли, вручая мне деревянный ящик из-под овощей, с улыбкой цитирует пророка Исаию: “…и сияние пылающего огня ночью!” А когда они заглядывали к нам в гости, то за чашкой чая непременно велась ученая беседа, и тетя Рауха, заметив, как борюсь я с отвращением, готовясь проглотить ложку рыбьего жира, говорила, слегка исказив слова пророка Иезекиила:
– И вострепещут от лица его рыбы морские!
Иногда мы втроем навещали их монашескую келью. Мне казалось, что так должна выглядеть комната в пансионе для девочек в восемнадцатом веке: две простые железные кровати одна против другой по разные стороны квадратного деревянного стола, крытого голубой скатертью, возле стола три простых стула. У изголовья кроватей-близняшек по маленькой тумбочке, на каждой – настольная лампа, стакан для воды и несколько книг религиозного содержания в черных переплетах. Две одинаковые пары комнатных туфель выглядывали из-под кроватей. В центре стола – ваза, а в ней колючий бессмертник с окрестных пустырей. Распятие из оливкового дерева на стене посередине между двумя кроватями. В изножье кроватей по сундуку с одеждой, сундуки были из дерева, какого мы в Иерусалиме не видели. Мама сказала, что это дуб, она даже с пониманием отнеслась к моему желанию прикоснуться к этому дереву, погладить его. Мама всегда считала, что недостаточно знать название вещи, надо познакомиться с ней поближе – понюхать, лизнуть, пощупать, чтобы узнать, теплая она, гладкая или шероховатая, чем пахнет, твердая или податливая, как она откликается, если слегка постучать по ней. У каждого материала, говорила мама, у каждого предмета одежды свой отклик. Но отклик этот может меняться, например, в зависимости от времени года или даже времени суток, от того, кто прикасается к вещи, нюхает ее. Кроме того, отклик зависит от самого человека, от его состояния, от его желаний. Неслучайно ведь неподвижный предмет на иврите – хефец, что означает и “вещь”, и “желание”. И дело не только в том, что у нас есть “желание” или “нежелание” по отношению к той или иной вещи, но и во всякой “вещи” есть свое “желание” и “нежелание”. И тот, кто способен нащупать, услышать, попробовать, ощутить это желание, не проявляя собственного, – только тому дано иногда уловить суть вещи.
По этому поводу папа шутливо заметил:
– Мама наша превосходит даже царя Соломона: про него повествовали наши мудрецы, что знал он язык всякого зверя и всякой птицы, а мама наша разумеет даже языки полотенца, кастрюли и щетки. – И добавил, загоревшись от собственной веселой язвительности: – Она прямо-таки беседует с камнями. “Коснется Он гор – и задымятся они”, как написано в Книге Псалмов.
А тетя Рауха сказала:
– Как возвестил пророк Иоэль: “Источат горы вино, а холмы истекут молоком”. А еще говорится в Книге Псалмов: “Глас Господа разрешает от бремени ланей…”
Папа тут же увлекся:
– Но из уст того, кто не является поэтом, подобные разговоры могут слегка отдавать… как бы это сказать… красивостью. Словно кто-то изо всех сил пытается выглядеть чересчур глубокомысленным. Чересчур таинственным. Разрешает от бремени ланей? На этом примере поясню, что я имею в виду. За такими оборотами прячется очевидное, не совсем здоровое желание затуманить действительность, замутить свет логического мышления, сделать неясными все определения, смешать все понятия…
Тут мама сказала:
– Арье?…
И папа ответил примирительно, он хоть и любил подшучивать над мамой, а иногда и позлорадствовать даже, но еще больше он любил отказаться от своих обидных слов и извиниться. Он желал всегда быть только хорошим. Совсем как его отец, дедушка Александр.
– Ну ладно, Фаничка. И вправду хватит. Я ведь не перебрал с шутками?
В дни осады Иерусалима эти две миссионерки не оставили город. Они ревностно относились к своей миссии, ведь сам Спаситель возложил ее на них – поддерживать дух осажденных и помогать им, ухаживать в больнице “Шаарей Цедек” за ранеными. Они полагали, что каждый христианин обязан делом, а не на словах искупить то, что сотворил Гитлер по отношению к евреям. Создание Государства Израиль они воспринимали как волю Божью. Тетя Рауха сказала на своем библейском языке и со своим финским акцентом (казалось, она перекатывает во рту гальку):
– Это словно появление радуги после вселенского потопа.
А тетя Эйли с едва заметной улыбкой изрекла:
– Ибо пожалел Господь обо всем том великом зле и не стал более уничтожать их.
Между артобстрелами они – в высоких ботинках, покрыв голову платками – ходили по улицам нашего квартала с огромными кошелками, сшитыми из серой мешковины. Из кошелок этих доставали они банки с солеными огурцами, половинки луковиц, куски мыла, шерстяные носки, редьку, кулек с перцем. И вручали свои дары каждому, кто готов был принять их. Неизвестно, где они раздобывали эти богатства. Кое-кто из религиозных евреев с отвращением отвергал подарки миссионерок, а кое-кто даже с руганью гнал их прочь, стоило им показаться на улице, а иные принимали подношение, но едва тетя Эйли и тетя Рауха поворачивались спиной, тут же плевали на дорогу, по которой ступали ноги миссионерок.
Они не обижались. На устах у них всегда были библейские стихи с пророчествами и утешениями. Из-за их диковинного финского акцента, звучавшего для нас примерно так же, как скрип их башмаков, стихи эти казались нам чуждыми и странными: “Я буду защищать град сей и избавлю”, “И не войдет враг устрашающий во врата града сего”, “Как прекрасны на горах твоих ноги вестника, возвещающего мир… ибо не пройдет более по тебе злодей”… И еще: “Не бойся, раб Мой Иаков, так сказал Господь, ибо с тобою Я, ибо истреблю совершенно все народы, к которым Я изгнал тебя…”
Иногда одна из них вызывалась постоять вместо нас в длинной очереди за водой, которую доставляли в цистернах по нечетным дням. Выдавали по полведра воды на семью, если, конечно, цистерна доезжала невредимой до нашего квартала. Случалось, одна из миссионерок протискивалась по закуткам нашей тесной квартирки, окна которой были завалены мешками с песком, и раздавала всем по полтаблетки “комплексного витамина”. Дети же получали целую таблетку. Где раздобывали две миссионерки свои изумительные подношения? Где наполняли они свою глубокую кошелку из мешковины? Одни говорили так, другие этак, но были и такие, что предупреждали меня ни в коем случае ничего не брать у них, ибо у них одно намерение: “использовать наше трудное положение и приобщить нас к их Иисусу”.
Однажды, набравшись смелости и заранее зная ответ, я спросил тетю Эйли – кем был Иисус? Кончики губ ее слегка дрогнули, когда, чуть поколебавшись, она ответила, что Он не “был”, а есть, и Он любит всех, а особенно любит Он тех, кто презирает Его и насмехается над Ним, и если наполню я сердце свое любовью, Он придет и будет жить в моем сердце и принесет мне мучения и огромное счастье, а из мук воссияет счастье. Эти речи показались мне столь странными и противоречивыми, что я решил спросить отца. Отец взял меня за руку, подвел меня к матрасу на полу в кухне, где нашел прибежище дядя Иосеф, и попросил прославленного автора книги “Иисус из Назарета”, чтобы тот вкратце объяснил мне, кем и чем был Иисус.