Тетушка превратила главный покой в святилище для отправления буддийских обрядов. Она поклонялась богине Каннон и в центре зала поместила изящное позолоченное деревянное изображение бодхисаттвы, а по бокам – статуи будды Амиды размерами поменьше. Хотя при виде подобного расположения статуй некоторые священнослужители вскидывали брови, тетушка была из тех людей, которые ухитряются все делать по-своему. Я сразу ощутила обаяние безмятежной Каннон, которая отложила свой уход в нирвану и осталась в нашем мире, чтобы служить проводницей и утешительницей страдающих душ. Когда, по прошествии вечности, все разумные существа достигнут просветления, Каннон войдет в нирвану в облике женщины, была убеждена тетушка. В то время я всерьез воспринимала все, что говорила мне родственница, однако позднее выяснилось, что ее богословские представления были весьма своеобразны.
Ради накопления заслуг и улучшения кармы тетушка часами медитировала и переписывала «Лотосовую сутру». Разумеется, я всю свою жизнь слышала, как читают этот священный текст, но впервые узнала его по-настоящему. Тетушкина статуя Каннон происходила из Китая и была очень женственной, с томно изгибавшимися изящными конечностями и без намека на усы. Если у знаменитой статуи Каннон в храме Исияма было одиннадцать лиц и корона из человечьих голов, смотрящих во все стороны, тетушкина богиня имела всего одну голову и держала в руке ветку ивы и сосуд с водой.
В тетушкином доме нашла пристанище и моя дальняя родственница – молодая женщина по имени Рури (мать назвала ее в честь диковинного заморского синего камня, ляпис-лазури, который видела в императорском дворце). Словом, тем летом в усадьбе, если не считать стражи, расставленной снаружи, проживали одни только женщины.
Сколь восхитительным оказалось это место! Нам с Рури дозволялось ходить где угодно. Поскольку вокруг не было мужчин, мы напрочь избавились от занавесей, штор и ширм, и все покои стояли открытыми горному ветерку. Мы начали так беспечно относиться к своей наружности, что я забывала чернить зубы, и они постепенно тускнели, делаясь светло-серыми, а вскоре и вовсе побелели, поэтому я вновь стала походить на ребенка.
Кроме кое‑какой летней одежды, бумаги и кистей для письма я захватила с собой лишь тринадцатиструнное кото [24]. Я намеревалась проводить время, переписывая рассказы о Гэндзи, а также хотела попросить тетушку показать мне приемы игры на кото: когда‑то, еще до увлечения религией, она была отличной музыкантшей. Дома, в Мияко, перебирая в изнуряющую жару шелковые струны кото, я пыталась представить, как звучит музыка, плывущая над безлюдными, поросшими сосной горами. Потом вообразила, как Гэндзи, возвращаясь из какого‑нибудь паломничества, улавливает едва слышную мелодию и разворачивает лошадь, чтобы отыскать источник звука. Принц спешит к уединенному дому, точно пчела к нектару, и, достав флейту, начинает подыгрывать. Девушка, исполняющая мелодию на кото, изумляется, заслышав звуки флейты, подносит руку к груди и с беспокойством косится на улицу, чтобы посмотреть, кто это. Мечтательный, бессвязный мотив, который она наигрывала, сменяется более вызывающими звуками. Поспеет ли за ней флейта? Пальцы девушки пляшут по струнам, а потом она извлекает из кото особенно волнующий низкий, вибрирующий звук, и ее длинные черные волосы рассыпаются по плечам. Принцу, который остался незамеченным, удается мельком увидеть музыкантшу с невысокого холма, где он придержал лошадь. Его флейта уверенно вторит кото.
Тетушка славилась и как писательница. Некогда она была замужем за могущественным Фудзиварой Канэиэ, регентом при императоре Энъю. Отношения их были чрезвычайно неровными, и к поре моего рождения супруги окончательно разошлись. Тетушка написала и распространила дневник о страданиях, которые претерпела, будучи второй женой закоренелого волокиты. Ее жалобы произвели нечто вроде скандала, но, вопреки ожиданиям, колкие укоризны «Дневника эфемерной жизни», как стали называть эту книгу, вместо того чтобы повредить Канэиэ, скорее укрепили его репутацию дамского угодника. Тетушка впала в глубокую хандру, от которой ей удавалось избавиться лишь изредка. Пять лет она посвятила паломничеству, после чего построила себе уединенное жилище в горах и оставила писательство. Ее мнение было крайне важно для меня – настолько, что я боялась показывать ей свои рассказы.
Сперва облик Рури казался мне довольно‑таки грубым. Когда ее подруги начали чернить зубы, она не последовала их примеру. Брови тоже не выщипывала, они оставались густыми, и каждый волосок рос, как ему заблагорассудится. Я предложила подправить форму бровей, но не успела вырвать и нескольких волосков, как Рури отпрянула и на глаза у нее навернулись слезы.
– До чего ж больно! – пожаловалась она. – Не могу терпеть!
Я подумала, что мне повезло: у меня брови от природы были не такие густые, как у нее, и я почти не замечала боли. Хотя Рури и отказалась от моей помощи, сама она охотно выщипывала брови мне. Я ложилась в залитом солнцем углу комнаты, смотревшем на сад, клала голову ей на колени, и она нежно растягивала мне кожу двумя пальцами.
– Когда кожа туго натянута, не так больно, – ворковала она и серебряным пинцетом вытаскивала волосок за волоском.
За подобными занятиями могло пролететь целое утро. Я знала, что Рури не поливает духами свои платья, но само ее тело, по-видимому, источало естественное сладковатое благоухание. В навевающей дремоту жаре, лежа у девушки на коленях, я видела ее пышную грудь, почти касавшуюся моего лица. Сквозь белое летнее нательное платье просвечивали темные, как сердцевинки макового цвета, соски. Обычно Рури собирала волосы в узел на затылке, но когда я уговорила ее позволить мне расчесать их, то черный густой поток, хлынувший по плечам, заструившийся по спине и разлившийся озером у ног, ошеломил меня. Волосы на добрую ладонь превышали ее рост! Если бы какой‑нибудь молодой человек мельком увидел Рури со спины, он изнемог бы от желания прикоснуться к этим сверкающим волнам. Но если бы их обладательница обернулась, продемонстрировав сверкающие белоснежные зубы и кустистые брови, она напугала бы беднягу до полусмерти! Словом, Рури совершенно не походила на жеманницу, хотя этого вполне можно было ожидать от девушки, чья мать столько времени провела в императорском дворце.
От родительницы, в прошлом придворной дамы, Рури знала много историй о жизни императорской свиты, и ее рассказы существенно отличались от тех, что я годами слышала от отца, причем разница была ошеломительная. Мой отец подвергал каждый случай разбору с точки зрения политических последствий или, если речь шла о китайской словесности, научной строгости. Поэтому запутанные повествования Рури о соперничающих кланах благородных дам, страдающих от гордыни и безделья, поразили меня. Беседы с молодой родственницей оказались весьма полезны для меня, ведь я уже задумывалась над происхождением Гэндзи.
Некоторое время назад я стала ощущать, что написанные мною эпизоды неубедительны: основа вроде бы прочная, но по прочтении нескольких рассказов подряд легковесность становится заметной. Гэндзи нуждался в прошлом, которое придало бы его приключениям достоверность. Я намеревалась собрать все рассказы и несколько переделать, предпослав им новое начало: историю появления Гэндзи на свет.
Было ясно, что персонаж должен быть принцем царских кровей, но не наследником, иначе высокое положение ограничит его в действиях. Кроме того, читатели могли подумать, будто я описываю определенного вельможу, что повлекло бы за собой всяческие недоразумения. И я решила сделать своего героя сыном неназванного императора давних времен, воссоздав картину придворной жизни, почерпнутую из бабушкиных рассказов о годах правления императора Мураками.
Девушки, голова у которых забита любовными историями, вполне могут считать завидным удел возлюбленной императора. Ни в одной из прочитанных или услышанных мною историй никто ни на миг не задумался о том, какой бедой это способно обернуться. Я изобразила матушку Гэндзи совершенством во всех отношениях, за исключением одного: она была красива, изысканна, наделена грацией и чувствительностью – но не высоким происхождением. И все же император предпочитал ее прочим наложницам, так что его даже сравнивали с китайским императором Сюаньцзуном, до безумия влюбленным в прекрасную Ян Гуйфэй [25].
В китайской истории одурманенный любовью повелитель пренебрег государственными обязанностями, и в конце концов армия пригрозила взбунтоваться, если он не прикажет умертвить Гуйфэй. Сюаньцзун со слезами подчинился, и красавицу задушили шелковой веревкой. Рури пришла в ужас, когда я прочла ей эту балладу.
– Китайцы – варвары! – воскликнула она. – В нашей просвещенной стране такого никогда не случится!
Тогда я спросила у Рури, как могли обходиться с возлюбленной императора при нашем дворе, и она заверила меня, что той пришлось бы несладко. От своей матери Рури слыхала историю о придворной даме скромного ранга, которую как‑то ночью вызвали из ее покоев в спальню императора. Тем самым бедняжка возбудила ревность более высокопоставленных наложниц, которые замыслили сделать ее жизнь невыносимой. Однажды ночью они велели прислужницам запереть несчастную в переходе, соединявшем ее комнату с императорской спальней. На рассвете ее обнаружили там рыдающей от унижения. В другой раз негодяйки приказали разбросать по перекидным мостикам и переходам собачий помет и отбросы, чтобы испачкать подолы служанок соперницы, которые там проходили.
– Представь, что тебя всюду, куда бы ты ни направилась, неотступно преследует зловоние, а потом выясняется, что всему виной собачий кал, измазавший подол платья! Что может быть омерзительнее?
Мы поморщились, и я включила этот эпизод в повествование. В моей истории чувствительная дама тоже подверглась унизительной травле, столь коварной, что ее не мог предотвратить даже сам император, и наложница начала чахнуть.