Еще я вспомнила, что эта птица встречает души умерших, когда они добираются до загробного мира. Ее прозвали «вечерний лик», «воскрешающая ночь». Но в одном из самых ранних стихотворений на родном языке упоминается голос кукушки на рассвете. И снова я представила, как Рури говорит: «Что ж, тут никакого противоречия нет, ведь кукушка поет и утром, и вечером».
Хототогису Рури нравились. Помню, она захотела включить их в наш список летних птиц. И сказала, что их еще называют сёккон, «душа зеленой гусеницы». «Наверное, потому, что она поедает бедных червячков, – простодушно заметила моя подруга, – и брюшко у нее набито их маленькими зелеными душами».
В конечном счете это‑то и подводило Рури: она была чрезвычайно наблюдательна, но лишена воображения. «Хочешь узнать нечто действительно любопытное про эту птицу? – сказала она однажды, когда мы обсуждали наши списки. – Она не вьет гнезд!»
Рури дождалась моего вопроса: «А как же она высиживает потомство?», улыбнулась и сообщила, что кукушка подкладывает яйца в гнезда других птиц, чтобы те выкармливали ее птенцов. «Никого тебе не напоминает?» – лукаво осведомилась подруга. Я, кажется, ответила, что мне такие люди неизвестны, но позднее вспомнила ее слова, которые натолкнули меня на новую мысль для «Гэндзи».
Погрузившись в свои мысли и не желая возвращаться из святилища домой, я не заметила, что небо начало заволакиваться тучами. И сочинила такое стихотворение:
В тихом лесу
Дожидаюсь, когда прокричит
Хототогису.
Я, верно, промокну насквозь,
Пока она голос подаст.
Пока Великий совет решал, кого назначить регентом, отец каждый день посещал Митиканэ в поместье Накагава. Он находился там и в третий день пятого месяца, когда прибыл императорский гонец с указом о назначении Митиканэ регентом. К резиденции стеклись с поздравлениями толпы знати; чудилось, будто тут сгрудились все городские волы и экипажи. Поздно вечером отец вернулся домой странно притихший. Я помогла ему снять жесткую придворную шапку.
– У нас начинается новая жизнь, не так ли? – отважилась спросить я.
Отец устало улыбнулся:
– Надеюсь, Фудзи. Я слишком долго прозябал в забвении, и теперь мне трудно представить, что я опять займу ответственную должность.
– Но, мне казалось, именно об этом ты мечтал много лет, с тех пор как умерла матушка, – возразила я.
Отец почему‑то не оживился. Он вытянул ноги на циновке и окинул меня задумчивым взглядом: явно решал, чем со мной можно поделиться, а что оставить при себе. Ему было невдомек, что я вижу его насквозь.
– Меня тревожит Митиканэ. Он тщится доказать, что полон сил, но, боюсь, ему очень нездоровится. Я подслушал, как его лекари обсуждали достоинства чая из коры магнолии. Это наводит меня на мысль, что у него умственное истощение. – Отец зевнул. – Хотя, возможно, просто сказывается напряжение последних недель. Посмотрим, как будут разворачиваться события в ближайшие дни. Я устал. По крайней мере, вопрос о регентстве решен и можно перестать бояться Корэтику.
Я никогда не сказала бы этого отцу, но Корэтика пленял мое воображение. Ему шел двадцать второй год, и, как я слыхала от своих подруг при дворе, он отличался необычайной красотой. И даже некоторые приключения Гэндзи были навеяны рассказами о подвигах племянника регента. Однако Корэтика и впрямь успел нажить много недругов. Он был умен, но не слишком беспокоился о том, какое впечатление производит на окружающих. Несколько лет назад отец Корэтики продвинул его по службе через головы других сородичей, в частности двух дядюшек, и те не забыли оскорбления. Затем, после смерти отца, Корэтику назначили временным регентом. Будь он дипломатичнее, ему, возможно, удалось бы удержаться на этой должности.
Повелительные замашки молодого вельможи отчетливо проявились всего за месяц его пребывания у власти, и людей вроде моего отца это тревожило. Даже во время траура по своему усопшему родителю Корэтика не смог удержаться от издания предписаний, касающихся самых незначительных мелочей придворной жизни, которые, по его мнению, нуждались в улучшении, таких, например, как длина чиновничьих шаровар. Придворные негодовали. Неудивительно, что им не нравилось, когда столь неопытный человек указывал им, как исполнять обязанности. Корэтика, очевидно, понял, что регентство ускользает у него из рук, и предпринял некоторые шаги, чтобы выбить почву из-под ног у соперников – в первую очередь у собственного дяди. И все же мне с трудом верилось, что он действительно нанял монахов, чтобы навести порчу на Митиканэ. Полагаю, будущий регент был чересчур подозрителен.
У меня, как и у отца, тоже имелись опасения насчет Митиканэ, хотя меня беспокоило вовсе не его здоровье. Мое отношение к правому министру было обусловлено тем, что я слышала о нем на протяжении многих лет и сама наблюдала на пирах. Митиканэ был невероятно уродлив: низенького роста, коренастый, с рябым от оспы лицом и сросшимися на переносице густыми бровями, напоминающими длинную гусеницу. Даже на руках у него росли волоски. Хотя и уродец может быть наделен прекрасной душой, как правило, это большая редкость.
В случае Митиканэ наружные черты, как зеркало, отражали личность. Он был человеком властным и расчетливым; окружающие трепетали перед ним. Отец указывал на его верность жене как на свидетельство добродетели. Безусловно, никто не мог обвинить Митиканэ в ветрености, но мне отчего‑то казалось, что он просто использует собственное безразличие к любовным похождениям, чтобы с холодной головой оценивать увлечения других. Я чувствовала, что Митиканэ не столько добродетелен, сколько лицемерен. Отцу так страстно хотелось уважать покровителя, что любовь последнего к китайской поэзии, боюсь, сильно исказила отцовское представление о личности министра.
Существует поговорка: чтобы узнать сына, посмотри на отца, но справедливо и обратное. Первенец Митиканэ имел репутацию изверга. Так, на праздновании юбилея его дедушки Канэиэ он с младшим братом должен был исполнить танец, но вместо этого закатил такую сцену, что все присутствовавшие на церемонии помнят ее по сей день. Кроме того, мальчику, по-видимому, нравилось мучить животных. Поговаривают, что причиной его смерти в возрасте всего лишь одиннадцати лет стало проклятие духа змеи, с которой он живьем содрал кожу.
Могу представить себе ужас матери несчастного ребенка. Может, Митиканэ и был верным мужем, но явно винил жену в том, что она не произвела на свет дочь, которую в дальнейшем можно было бы выдать за императора. Бедняжка рожала одних только сыновей, но все они оказывались чудовищами. В довершение всего у братьев Митиканэ, Митинаги и Мититаки дочери имелись в изобилии. Жена Митиканэ в то время была беременна и, без сомнения, страстно молилась о рождении девочки. В любом случае меня беспокоило, что благополучие моего отца всецело зависит от такого человека.
Тревога отца за здоровье Митиканэ была вполне обоснованной: поздно расцветшая сакура была обречена увянуть всего через неделю. Через три дня после внезапной смерти Митиканэ был назначен новый регент. Власть, вопреки ожиданиям молодого Корэтики, перешла не к нему, а к другому его дяде, Митинаге.
Мой отец вместе с немногими товарищами остался в доме почившего покровителя, чтобы помочь с устройством похорон, тогда как подавляющее большинство придворных устремились к новому очагу влияния, средоточием которого стал Митинага. Мой отец был не из тех, кто выслуживается подобным образом. Он исполнил свой последний долг перед Митиканэ, а затем спокойно вернулся домой. В любом случае о назначениях следующего правления должны были объявить не ранее наступающего нового года. Отца несколько утешало, что свежеиспеченный регент любил своего уродливого брата и разделял кое‑какие его ученые пристрастия.
Отцу нечем было занять свой ум, пока не уладится вопрос о назначениях регента Митинаги, и он снова начал подумывать о том, чтобы найти мне мужа. Мачеха только что родила еще одного ребенка, на сей раз девочку, и была очень довольна. Вероятно, отец решил, что семейные радости пойдут на пользу и мне.
Действительно, я не была счастлива. Писалось мне с трудом, а с тех пор, как я перестала видеться с Рури, мне было совсем не с кем поговорить. С красноносой принцессой отношения не сложились: хватило и одного урока игры на кото. Я мечтала, чтобы Тифуру была не так далеко, но у нее родился ребенок, и она с головой погрузилась в семейную жизнь. И все же я сомневалась, что брак – это выход для меня. Я полагала, что мне не слишком нравятся мужчины – по крайней мере, те, которым нравилась я.
В конце концов мне показалось, что настало время сообщить отцу о моем решении не выходить замуж. Я надеялась, что он почувствует облегчение, избавившись от необходимости искать мне супруга, хотя, если говорить начистоту, облегчение испытала бы только я. И я уведомила родителя, что желаю обсудить одно весьма важное дело. Он откликнулся на мою просьбу о беседе с неожиданной готовностью.
– О да, разумеется! – воскликнул он. – Мне тоже надо обсудить с тобой одно весьма важное дело.
И мы, оба неестественно оживленные, приступили к беседе. Одно это должно было навести нас на подозрения. Отец заговорил первым.
– Тебе известно, что меня очень волнует твое будущее, – начал он. – Нас всех беспокоила сложившаяся политическая обстановка, она претерпела большие изменения, но это отнюдь не значит, что я ничего не предпринимал в отношении тебя.
Вероятно, глаза у меня вспыхнули чересчур ярко, так как отец отвел взгляд.
– Одно время казалось, что есть возможность пристроить тебя при дворе, но, полагаю, сейчас не стоит слишком на это рассчитывать.
Я с трудом удержалась, чтобы не воскликнуть: «Мне известно о твоих переживаниях, отец, но можешь не тревожиться!»
Однако я, разумеется, придержала язык и дождалась окончания его речи. Отец принялся рассказывать о своем дальнем родственнике и друге Фудзиваре Нобутаке, благодаря которому еще в начале карьеры получил должность при дворе императора Кадзана. Нобутака был лет на пять моложе отца. Я всю свою жизнь слышала, скольким обязан его благорасположению отец и какой он замечательный человек, а потому рассеянно внимала тому, что говорилось сейчас о Нобутаке, пока не раздались слова: