Столь откровенная жалоба, без сомнения, покажет отца в лучшем случае неблагодарным. Оставалось лишь надеяться, что юный император Итидзё отнесется к горечи придворного с пониманием. Правителю было всего шестнадцать, и я гадала, способен ли он постичь чувства немолодого человека, у которого осталась последняя возможность добиться успеха в карьере.
Я села перед небольшой статуэткой Каннон, которую тетушка подарила мне на прощание, когда мы виделись в последний раз. Положив в маленькую курильницу несколько ароматических палочек из алойного дерева [33], я помолилась о том, чтобы сердце императора наполнилось божественным состраданием.
Вскоре отец вернулся из дворца. Он передал свое сочинение придворной даме, с которой приятельствовал с первых дней на императорской службе, и выразил надежду, что в подходящий момент она предложит стихотворение вниманию императора. Думаю, вся недопустимость этого поступка была осознана отцом лишь на следующее утро. Он встал поздно, проспавшись после похмелья, вызванного не свойственным для него обильным возлиянием, которым отец завершил тот ужасный день.
Весь наш дом и без того пребывал в трауре по Такако, но теперь добавилось столько иных поводов для скорби, что мрачная обстановка стала удушающей. Меня даже начали раздражать веселые сосновые веточки, украшавшие покои. Они призывали счастье и сулили подъем, что ныне выглядело жестоким.
На третий день после того, как были объявлены назначения в провинции, у наших ворот появился императорский посланец. Отец ожидал отклика на свою запальчивую, неблагодарную жалобу и был готов с достоинством выслушать приговор. Нарочного провели в главный покой, где для обогрева помещения было расставлено несколько хибати [34]. Отец оделся еще до того, как посланец успел согреть руки, и они отправились во дворец.
Вернулся отец ранним вечером. Шел снег. Пушистые тяжелые хлопья облепили листья бамбука в саду, и пейзаж выглядел в точности так, как изображают снег китайские мастера: сплошная белая пустота. Мы все столпились на галерее, дрожа и прислушиваясь к грохоту подъезжающего экипажа. Отец быстро вылез из повозки и, стряхивая с плеч снег, велел нам дожидаться его в главном покое. Там было еще тепло, и Умэ в наступивших сумерках зажигала масляные светильники. Когда вошел отец, мы все притихли. В полутьме было трудно разглядеть выражение его лица.
У него, как всегда при сильном душевном волнении, подергивалась щека. Казалось, общее молчание длилось бесконечно, потом отец кашлянул, кашель перешел в корчи, а корчи стали подозрительно напоминать смех. Мачеха решила, что супруга хватил удар, и бросилась к нему. Он отмахнулся от нее. Глава семьи действительно смеялся, но поначалу мы сомневались, что он не болен и не сошел с ума. На самом же деле отец был счастлив – до упоения. Ни один из присутствующих прежде не видел хозяина дома в подобном состоянии. Мы не сразу сообразили, что с ним творится.
Наконец припадок миновал. Ныне, по прошествии времени, я понимаю, какое облегчение испытал отец, избавившись от десятилетнего напряжения, которое события последних дней превратили в почти невыносимый гнет. Отец утер глаза, откашлялся и торжественно объявил:
– Император счел возможным назначить меня правителем провинции Этидзэн.
Нобунори, точно дикарь эмиси [35], издал восторженный вопль, и даже мачеха негромко вскрикнула от изумления и радости.
– Этидзэн – обширная провинция, и назначению будет сопутствовать щедрое жалованье, – продолжал отец. – Во всяком случае, благосостояние семейства обеспечено, и все вы можете больше не тревожиться об этом. Кроме того, для меня большая честь, что мне доверили руководство столь известным краем. Нашей семье теперь не придется стыдиться отсутствия официальных должностей.
Нобунори вскочил, чтобы выхватить у Умэ, которая только что вошла в комнату с подносом, бутылку саке.
– Твое здоровье! – провозгласил он, протягивая чарку отцу. – Это все благодаря твоему потрясающему китайскому стихотворению!
Отец бросил на меня пронзительный взгляд, и я почувствовала, что покраснела, как камелия.
– Мне Фудзи рассказала, – пояснил брат, усугубляя мой позор. – Знаю, я никогда не уделял достаточного внимания ученью, – продолжал он, – но сейчас мне ясно, почему это так важно. Хвала императору!
У мачехи был задумчивый вид.
– Дорогой, – отважилась промолвить она, – когда ты сказал, что тебе доверили руководство краем, ты, конечно, имел в виду, что будешь руководить человеком, который поедет вместо тебя в Этидзэн? – Она выжидательно уставилась на супруга.
– Нет, жена, я имел в виду, что мне доверено управление провинцией, и это означает, что я буду жить в Этидзэне и заниматься тамошними делами, как и надлежит представителю императора.
Отец взял самый мягкий тон, но его слова поразили мачеху, точно удары. Она закрыла лицо широким рукавом.
– Ты хочешь сказать, что мы должны переехать в Этидзэн? – дрожащим голосом пролепетала женщина. – Покинуть столицу и поселиться в пограничье?
Отец взял ее за руку.
– Мне говорили, там очень красиво, – ласково произнес он. – У нас начнется новая, интересная жизнь.
– А как же образование детей? А мои родители?
Мысль о том, что ее вырвут из средоточия цивилизованного мира и забросят в варварские края, овладела воображением мачехи, и она принялась всхлипывать. Нобунори же, напротив, был так взволнован предстоящим переселением на дикий север, что издал еще несколько оглушительных воплей. Это несколько разрядило обстановку. Младшие сводные братья и сестры, заразившись шумными восторгами Нобунори, начали возбужденно носиться по комнате. Что касается меня, то посреди всего этого переполоха я придумала замечательный план.
Сколько бы мачеха ни сопротивлялась переезду в Этидзэн, я знала, что отец в конце концов одержит верх и она с детьми тоже отправится с ним. И сколько бы отец ни настаивал на моей свадьбе с Нобутакой еще до отъезда родных, я была уверена, что сумею убедить его вместо этого взять меня с собой в Этидзэн.
На третий день третьего месяца я в одиночестве отправилась на берег реки Камо, в место, находившееся чуть ниже святилища. У меня был с собой букет апостасий, которые я нарвала в заросшем уголке нашего сада. Когда брат застал меня там и спросил, чем я занята, я ответила, что собираю цветы, чтобы поупражняться в рисовании: у меня имеется несколько китайских набросков с изображением апостасий, бамбука и цветов сливы, где показаны различные виды мазков кистью, и листья апостасии рисовать проще всего. Нобунори, как обычно, оскорбительно прошелся насчет моих художественных способностей.
Однако я вовсе не собиралась рисовать растения. Накануне я постилась и молилась об успехе моего плана по спасению от замужества благодаря отъезду в Этидзэн. Я водила букетом по своему телу, мысленно приказывая любым тревогам, самолюбивым мыслям и своенравным порывам излиться наружу и перейти на листья. На следующий день я отправилась к Камо и, стоя на берегу, еще раз помолилась, после чего швырнула охапку апостасий, отягощенную моими грехами, в стремительные воды.
Разумеется, в тот день не я одна совершала на берегу обряд очищения. Наблюдая за тем, как пучок колышущихся стеблей распадается, смешивается с другими растениями и уносится разбухшим от дождя потоком, я ощутила, что на душе у меня становится легче. К сожалению, соседний экипаж был битком набит буддийскими священнослужителями в дурацких бумажных шапках, которые они носят, когда притворяются мастерами предсказаний. Их недостойный вид оскорблял священное место и присущий ему дух надмирной возвышенности. Я старалась не отвлекаться, но в голове само собой сложилось пятистишие:
Чисты и священны
Бумажные ленты и подношенья
Богам.
Но сколь нечестивы, нелепы
Монахи в бумажных шапках.
Готовясь к переводу в Этидзэн, отец проводил много времени во дворце. Мачеха, как я и думала, согласилась на переезд, хотя даже не притворялась, будто рада этому. Ее родители постоянно находились у нас дома, якобы желая помочь с устройством перевозки домашнего скарба, но на деле это был лишь предлог для того, чтобы побыть с дочерью и внуками. Старики тоже не испытывали радости. Возразить против повышения зятя им было нечего, но в глазах у тестя и тещи читался упрек. Неудивительно, что отец предпочитал коротать дни во дворце.
Я повела борьбу за то, чтобы сопровождать семью в Этидзэн, однако отец заявил, что женщине моего возраста немыслимо покидать столицу незамужней. Бедная Тифуру! Через это пришлось пройти и ей: она была поспешно выдана замуж, когда ее отца перевели в Цукуси. Оказалось, что Нобутака несколько месяцев проведет в Мияко в отпуске, и отец настоял, чтобы мы встретились и договорились о дате. Я молилась, чтобы в глубине души отец не сумел примириться с нашей грядущей разлукой. С кем он будет делиться мыслями в захолустном Этидзэне – со страдалицей-женой? с моим дурковатым братцем? Как‑то я вскользь заметила, что блестящего общества в Этидзэне не будет, однако отец и ухом не повел.
В итоге я закатила шумную сцену, пригрозив принять постриг и уйти в монастырь, если меня оставят в Мияко. Выдвинув ультиматум, я согласилась на сделку: пообещала поддерживать переписку с Нобутакой и вступить с ним в брак по возвращении в столицу, но только в том случае, если мне позволят отправиться в Этидзэн. До той поры много воды утечет, рассуждала я, возможно, Нобутака успеет потерять ко мне интерес. Едва ли стоит беспокоиться о столь далеком и неопределенном будущем.
Когда мой план покинуть столицу вместе с семьей осуществился, я так упивалась победой, что не обратила особого внимания на скандал, привлекавший всеобщее внимание с начала года. Если для нас назначение отца в Этидзэн обладало громадной важностью, то остальному обществу оно служило пищей для пересудов разве что один день. Всех удивило, что император настолько проникся жалобами моего отца и походатайствовал за него перед Митинагой. Но еще поразительнее, что Митинага пожаловал отцу должность, на которую уже был назначен один из его родственников! Уверена, это вызвало множество толков в чиновничьих кругах. Нам повезло, что именно в то время разразился скандал вокруг Корэтики. Иначе туман злобы, который постоянно витает над двором, мог бы сгуститься в зависть и запятнать удачу отца.