и его каллиграфическое мастерство, утверждая, что им самим до него далеко, но, когда отец показал одно из своих стихотворений, поскребли в затылках и напряженно заулыбались.
Из косноязычных объяснений заморских гостей отец узнал, что не все китайцы одинаковы. В действительности, кажется, не все жители Поднебесной даже могут понимать друг друга: особенности речи зависят от региона, из которого человек родом. Однако отца заверили, что высокообразованный китаец без труда прочтет его стихи и писания.
– У меня будет возможность убедиться, так ли это, – мрачно заметил отец. – Вскоре из Мияко прибудет посольство, представляющее китайские власти, чтобы обсудить дальнейшую судьбу этих несчастных. Если я не смогу общаться и с вельможами, мне останется лишь с позором тащиться обратно в столицу.
Только теперь я узнала, почему отца назначили в Этидзэн. В тот снежный весенний день, когда его вызвали во дворец, он встретился с самим Митинагой. Регент обрисовал положение: в Этидзэне в ожидании официального посланника из своей страны содержится группа потерпевших кораблекрушение китайцев. Однако при дворе начали с подозрением относиться к многочисленным китайским и корейским купцам, будто бы случайно прибивавшимся к нашим берегам. Потребовался доверенный человек, который мог бы, проведя некоторое время с чужестранцами, выяснить, что они задумали. Нужен был чиновник с безупречной репутацией и хорошим знанием китайского языка. Кто подходил на эту роль лучше Тамэтоки? Так моему отцу представилась последняя возможность занять государственный пост.
Хитрец Митинага! Он знал наверняка, что отец не откажется стать его шпионом – особенно после того стихотворения, переданного императору. И бедному отцу, который интересовался поэзией куда больше, чем политикой, поручили вести тайную интригу. Я бы только посмеялась над этим, не будь мне так больно за родителя. А теперь в придачу под сомнение было поставлено единственное, чем он гордился: знание китайского. Я молилась о том, чтобы чиновники китайские посольства сумели понять его, а отец – их.
На Этидзэн обрушились осенние бури. В саду еще цвели последние летние цветы, а также осенние хризантемы и только начинающий распускаться клевер. Но с моря налетел сильный шквал, свирепо сминая и валя любые растения на своем пути. Устояли лишь белые метелки веерника, неистово колыхавшиеся на ветру. Конечно, у нас в Мияко тоже случались ураганы, но они не казались такими бессмысленно жестокими, как этот. На сердце у меня отчего‑то стало неспокойно.
Из столицы часто прибывали гонцы, привозя новости и сплетни и забирая подробные, хоть и довольно бессодержательные отчеты отца. Гонцы останавливались в наших гостевых покоях и смаковали местные лакомства, которые непременно приказывал готовить для них отец. Я, спрятавшись за ширмами, слушала их непринужденную болтовню о политике и любовных делах, но сама оставалась невидимой. Но как‑то раз один из приезжих понизил голос и принялся нашептывать отцу на ухо нечто, судя по всему, очень серьезное. Отец отвечал кратко и тоже приглушенно. Я напрягла слух, чтобы разобрать, о чем они говорят.
– Как я слышал, ее нашли в реке…
Последовали обеспокоенные расспросы отца, а затем столичный гость прошептал:
– По-моему, они ровесницы с дочерью вашей милости.
Кто? Кто? Неизвестность сводила с ума. Я подалась вперед, пытаясь извлечь смысл из тех обрывков фраз, которые сумела разобрать. Так и подмывало отодвинуть ширму. Я нетерпеливо раскрыла и закрыла веер, надеясь, что отец услышит. Он прокашлялся и, вероятно, дал понять гонцу, что я нахожусь поблизости, потому что мужчина внезапно напустил на себя веселость, и собравшиеся заказали еще саке.
Позднее, когда гонцы удалились к себе, отец заглянул в мою комнату, догадываясь, что я с нетерпением ожидаю его. Я запрещала себе прикидывать различные варианты, теснившиеся у меня в голове.
– Кто? – выпалила я, как только отец вошел. – Что случилось?
Он тихо промолвил:
– Твоя двоюродная сестра Рури…
– Да?
– …Кажется, она бросилась в реку Удзи.
– И?.. – Но я уже знала, что он скажет.
– Рыбаки нашли ее поздно вечером на следующий день.
– Но почему? – воскликнула я, с трудом соображая.
– Я решил, что тебе это, пожалуй, известно лучше, чем мне, – мягко возразил отец.
Рури! Родители наконец‑то нашли ей жениха, готового принять столь своеобразную невесту, и Рури, судя по моим скудным сведениям, подчинилась их желанию. Мне следовало догадаться, что она лелеет тайное решение.
– Она сообщила родителям, что хочет до свадьбы посетить святилище Удзи. Те с облегчением согласились. Ведь они ожидали, что Рури воспротивится замужеству. Ты знала ее лучше, чем кто‑либо из нас, Фудзи. Неужели мысль о супружестве была ей столь ненавистна?
В ответ я лишь недоуменно покачала головой. Когда‑то мне и впрямь казалось, что я знаю Рури, но теперь стало ясно, что мне не удалось проникнуть в ее сердце. Я понимала, что она не была бы счастлива, выйдя замуж, но даже не думала, что ей присуща такая необычайная решимость. Я представила, как Рури отправляется в Удзи в сопровождении двух прислужниц. Дожидается, пока все уснут, затем тихонько открывает заднюю дверь постоялого двора и выскальзывает наружу… Испугали ее завывания ветра и грохочущие воды Удзи или только укрепили в принятом решении? Я с содроганием вспомнила высокий обрыв над берегом: достаточно лишь сделать шаг вперед. Меня охватил настоящий ужас. Как она могла покончить с собой?
Достаточно лишь сделать шаг вперед. Я представила, как во тьме одеяния моей подруги развеваются вокруг ног, будто лепестки камелии, сорванной с ветки ветром. Но цветок поплыл бы, а одежда и волосы Рури потащили ее на дно. И погибший цветок, бледный, насквозь промокший, опутанный речными водорослями, обнаружили рыбаки. Я ненавидела поток образов, которые один за другим возникали в сознании, пока я сидела, лишившись дара речи. Рури, которой было куда уютнее во власти природных стихий, чем за надежными ширмами! Возможно, только такой человек, как она, мог выбрать дикие ревущие воды, чтобы избавиться от страданий.
Я подумала о собственной жизни и поняла, что мне недостало бы сил на такой поступок. Я трусиха, которая сбежала в Этидзэн, вместо того чтобы встретиться со своей судьбой лицом к лицу.
Хотя мы с Рури перестали быть близкими подругами, ее смерть явилась для меня страшным потрясением. Я постоянно вспоминала о ней, устремив взор на густые леса, которыми поросли крутые горные склоны Этидзэна, и мне было невыносимо видеть бушующую Драконью реку. Ощущение новизны дикой природы прошло, и я отчаянно скучала по Мияко.
Я приступила к сочинению истории, в которой Гэндзи изгоняют из столицы. Мне надо было придумать, куда его отправить, и я рассматривала Суму или Акаси – места ссылки Корэтики и его брата. На пустынное побережье Сумы, подобно Корэтике, некогда был сослан Юкихира [40], один из героев бабушки, и в конце концов я выбрала этот край. Теперь мне было понятно, что по-настоящему начинаешь ценить свой дом, лишь когда расстаешься с ним. Хотя я и раньше радовалась возвращению домой после недолгих поездок, это чувство было ничтожным по сравнению со счастьем, которое я чаяла испытать по возвращении из Этидзэна.
Тем временем я получила подарок от Нобутаки. Зная о моей любви к чтению, он прислал мне экземпляр чьих‑то записок у изголовья [41], которые, по его словам, наделали много шума среди столичных читательниц. Он счел, говорилось в сопровождающем письме, что я пожелаю быть в курсе литературных новинок просвещенного мира. В Этидзэне я читала очень много, но исключительно произведения из китайской библиотеки отца. Когда я увидела присланную книгу в изящном переплете, мне вдруг страстно захотелось прочесть что‑нибудь новое на японском языке.
Мое отношение к Нобутаке несколько смягчилось. Я чувствовала себя виноватой из-за того, что, вопреки обещанию, не пишу ему; отчасти я избегала переписки потому, что с самого начала сожалела о заключении брачной сделки. Благодаря скандалам я добилась своего – и теперь томилась в захолустье! Каждую ночь я твердила заклинания и выворачивала наизнанку платье в надежде, что мне приснится Роза Керрия [42], но в мои сны неизменно вплывало бледное, мокрое лицо Рури, и я с содроганием просыпалась.
В течение нескольких дней я была полностью поглощена чтением присланной книги, которую написала придворная дама по имени Киёвара Нагико, состоявшая на службе у императрицы Тэйси. По совести говоря, «Записки» представляли собой всего лишь подборку разнородных заметок, но это оказалось именно то, чего я жаждала. Их стиль отличался дерзостью и одновременно доверительностью, точно болтливая наперсница нашептывала читателю на ухо последние дворцовые слухи. Меня заинтересовала личность писательницы: судя по всему, во дворце ее прозвали Сёнагон. Я надеялась отыскать в ее произведении что‑нибудь о брате императрицы Корэтике, ибо слыхала от одного из гонцов, что тот был застигнут в столице, куда приехал тайком навестить умирающую мать, и получил приказ возвратиться к месту ссылки. На этот скандал в записках не было ни намека, но я не разочаровалась, ибо обнаружила другие сплетни об интересующем меня господине. Так, я узнала об эпизоде, который, по-видимому, имел место года четыре назад. Корэтика посещал чету монархов и беседовал с ними о литературе; они так припозднились, что придворные дамы стали засыпать. Даже государь в конце концов задремал. К тому времени уже рассвело, и Нагико, как она пишет, обратила на это внимание. «Что ж, если уже рассвело, то незачем ложиться в постель, не так ли?» – заметил Корэтика, и они с сестрой рассмеялись. Император уже не слышал их насмешек. Но в это мгновение на галерее громко закукарекал сбежавший откуда‑то петух. Итидзё, вздрогнув, пробудился, после чего Корэтика продекламировал строку китайского стихотворения: «…Будит криком просвещенного монарха». Его находчивость произвела на присутствующих большое впечатление, утверждала автор записок.