Случай пустяковый, но мне он показался прелестным. Пускай, живя в столице, я не имела касательства к блистательному дворцовому быту, само сознание, что я совсем рядом и до меня порой доносятся отрывочные подробности из жизни этого утонченного общества, облагораживало и возвышало меня. Теперь же, застряв в Этидзэне, я чувствовала, что постепенно превращаюсь в деревенщину.
Далее госпожа Сёнагон сообщала, что на следующую ночь, когда все разошлись, Корэтика предложил проводить ее до комнаты. Она описала его придворное одеяние, ослепительно белевшее в лунном свете. Иногда Корэтика предупредительно касался рукава своей дамы, чтобы она не споткнулась. И процитировал строку танского поэта Цзя Дао: «Путник шагает вдаль при свете ущербной луны», которая взволновала писательницу до глубины души. Да и кто бы не ощутил волнения, очутившись наедине с таким мужчиной, как Корэтика? Мне было любопытно, провел ли он с ней ночь. Сёнагон об этом не упомянула.
Также меня заинтересовали многочисленные перечни, составленные этой дамой. Ее реестры птиц, насекомых, цветущих деревьев напомнили мне о Рури и тех списках, которые мы с ней составляли позапрошлым летом. В «Записках у изголовья» многие перечни дополнялись личными мнениями автора по тому или иному поводу. Хотя чтение составленных Сёнагон списков «того, что утонченно-красиво» и даже «того, что неприятно» нагнало на меня тоску по Мияко, мне показалось, что сама автор – человек весьма непростой. С какой стати она включила в каталог утонченно-красивых вещей яйца дикого гуся? Писательница начала производить на меня впечатление женщины с извращенным вкусом.
Вообще, чем больше я читала, тем больше замечала, что ее записки затрагивают по преимуществу модные вопросы и призваны продемонстрировать острый ум автора. Вначале меня покорили доверительный стиль и необычные темы, к которым обращалась Сёнагон, но через какое‑то время я решила, что эта дама довольно‑таки тщеславна. Ее рассуждения были обильно уснащены китайскими образами, к которым, при ближайшем рассмотрении, писательница прибегала лишь для того, чтобы порисоваться. Я не заметила, чтобы они придавали особую выразительность ее высказываниям. Это тем более удивительно, если учесть, что отец Сёнагон был уважаемым поэтом из кружка «Грушевый павильон».
А затем я с величайшим изумлением обнаружила в одной из главок упоминание о Нобутаке! По словам Сёнагон, отправившись в паломничество, он напоказ облачился в парадные придворные шелка, и все встречные разевали рты от изумления при виде необычного зрелища [43]. Это случилось как раз перед тем, как его назначили правителем Тикудзэна. Не намекала ли автор, что получить высокую должность Нобутаке помог пышный наряд?
Столь нелестный портрет заставил меня задуматься, удосужился ли вообще Нобутака прочесть эту книгу, прежде чем отправлять ее мне. Я начала беспокоиться: быть может, на самом деле он глуп? Однако я предположила, что Нобутака все же мог ознакомиться с записками и с достоинством отмел оскорбление со стороны писательницы как не заслуживающее оправданий. Или же так стремился порадовать меня, что послал мне свой экземпляр, не оставив себе времени на прочтение. Итак, Нобутака либо не знал, что над ним насмеялись, либо знал, но отмахнулся. Я продолжала тревожиться: возможно, ему стало известно об упоминании его имени уже после того, как рукопись была отправлена мне, и теперь он чувствует себя униженным. Было чрезвычайно трудно прийти к какому‑то мнению, и всякий раз, когда я пыталась составить суждение о Нобутаке, у меня начиналась головная боль.
Я наткнулась на черновик письма, которое отправила Розе Керрии примерно в то же время. По большей части я жаловалась ей на Нобутаку, но помимо сетований написала и это:
Итак, моя дорогая старшая сестрица, что ты думаешь о «Записках у изголовья», которыми все теперь зачитываются? Сдается мне, эта Сэй Сёнагон ужасно высокого мнения о себе. Она полагает, что было очень умно с ее стороны нашпиговать текст китайскими образами, однако, если присмотреться к ее суждениям попристальнее, не столь уж они хороши. Тот, кто из кожи вон лезет, доказывая свою восприимчивость, и усердно старается запечатлеть на бумаге любой интересный эпизод, даже самый ничтожный, неизбежно выглядит смешным и поверхностным. Мне кажется, когда настолько себя ценишь, ни к чему хорошему это не приведет. Разве может быть благополучное будущее у такой женщины?
С каким самодовольством предсказывала я со своего деревенского насеста в Этидзэне падение знаменитой писательницы! Даже в мечтах я не могла представить, что однажды, после того как мое пророчество сбудется, мы с Сёнагон встретимся.
Яркая страна
В начале зимы из столицы пришли тревожные вести. Из соседней провинции Вакаса прибыл посланец, сообщивший отцу, что известному китайскому купцу Сю Нинсё предъявлены официальные обвинения в причинении беспокойства правителю. Сю был известен тем, что торговал с нашей страной дольше прочих китайцев. Он прожил здесь почти десять лет и бегло говорил на нашем языке. Отец передал неприятное известие китайцам с постоялого двора «Мацубара», и те, разумеется, огорчились. Я же задалась вопросом, следовало ли отцу делиться с ними новостями. В конце концов, это он должен был получать от них сведения, а не наоборот.
Отец сказал, что китайцев чрезвычайно возмутило несправедливое обращение с Сю. На протяжении многих лет купец был главным поставщиком китайских предметов роскоши для императрицы Тэйси и других членов императорской семьи. Он предоставлял государыне кредит даже в те времена, когда ее родные подверглись гонениям. Само собой, ее брат Корэтика находился не в том положении, чтобы оплачивать долги сестры. Очевидно, Сю предъявил свои требования через правителя Вакасы. Однако императорский суд едва ли мог стать на сторону купца и пренебречь достоинством императрицы, а потому Сю обвинили в причинении беспокойства, чтобы выслать его из страны без возмещения убытков. Мне пришло в голову, что Митинага вполне мог разрешить затруднение, оплатив счета Тэйси, но он и пальцем не шевельнул. Затем меня осенило: вероятно, втайне он радуется неловкому положению, в котором очутилась императрица. В конце концов, она ведь не его дочь.
В ту первую этидзэнскую зиму с наступлением холодов я все глубже погружалась в уныние. Сидя в одиночестве в своей комнате, я грезила о доме, листая альманах столичных церемоний, и вдруг сообразила, что уже началось двухнеделье, именуемое «Первым снегом». Из моих окон виднелась давным-давно заснеженная гора Хинотакэ.
Стихии бушевали в Этидзэне в любое время года. Летом внезапно сгущались тучи, разражаясь таким сильным дождем, что чудилось, будто земля в мгновение ока стала морем; осенью налетали неистовые ураганы, а теперь и зима обещала быть снежной и морозной.
Завалены снегом
Кедры на склонах Хино.
Смотрю на них,
Взгляд отрывая от строчек,
И вспоминаю сосны в Осио.
Рыбаки приносили нам бледно-зеленых полузасушенных кальмаров и длинноногих красных крабов. Нежное мясо белого краба не походило ни на один известный мне деликатес. Вот бы разделить его с Розой Керрией! Я не могла не думать о столичных пирах, танцах и празднествах, которыми изобилует конец года. Дома, когда выпадал первый снег, все любовались кружащимися хлопьями и замороженными красными ягодами нандины [44]. Мы насыпáли в хибати древесный уголь и жарили рисовые лепешки. Дрожа от холода, я вспоминала, какой уют царил в нашем поместье. В Этидзэне же морозы наступили так быстро, что казалось, будто зима в самом разгаре, хотя в действительности она только началась. Дети по большей части сидели взаперти, и меня раздражал издаваемый ими шум – неважно, были ли то веселые возгласы или недовольное хныканье, – ведь я была занята рассказами о Гэндзи. Я предпочитала проводить дни в мечтах о Мияко и Блистательном принце, стараясь не замечать окружавшей меня унылой обстановки.
День за днем с небес безостановочно падал снег, пока все созданное человеком не оказалось погребено под огромными белыми курганами. Никакой красоты тут не было, одно лишь досадное безобразие. Несколько слуг расчистили дорожки, чтобы мы смогли выйти из дома. Дети выскочили на улицу, соорудили маленькую снежную горку и вскарабкались на нее.
– Выходите! – закричали они. – Выходите и посмотрите!
Нобунори присоединился к ним, но меня выманить не удалось. Я написала такое пятистишие:
Если б сейчас
Я возвращалась в столицу
Через Каэруяму,
Сердце мое ликовало б
При виде пушистого снега.
Но увы. Меня уже тошнило и от снега, и от Этидзэна. Я отчаянно стремилась в Мияко, однако ни о каких путешествиях, разумеется, не могло быть и речи, пока не растает снег. В моем китайском календаре нынешнее двухнеделье назвалось «Замуровав нас, зима вступает в свои права», что в точности соответствовало моим ощущениям: я была замурована. Вероятно, погода в Китае больше похожа на погоду в Этидзэне, чем в Мияко. Раньше китайские описания зимы казались мне преувеличениями, но теперь я всё понимала.
Наконец, в один светлый снежный день нас уведомили о прибытии китайского посольства. Ввиду холодов оно с трудом высадилось на побережье Вакасы, после чего направилось в глубь суши, в город Этидзэн. Китайцы остановились в усадьбе близ постоялого двора «Мацубара», где проживали их соотечественники. Глава посольства прислал достопочтенному правителю Этидзэна изысканное приветственное китайское стихотворение. Звали посла Сю Сэйсё – во всяком случае, именно так я прочитала вслух, заглянув через отцовское плечо. Отец поправил меня, произнеся имя по-китайски: Цзё Шичан. Сам не свой от страха, подавлявшего нетерпение, он надел официальные одеяния и отправился поприветствовать прибывших. Отец ожидал увидеть высокообразованного китайского чиновника из числа тех, кто, по словам купцов,