сумеет оценить его стихи. Я искренне надеялась, что так оно и будет, и весь день не находила себе места, пока торжествующий отец не вернулся домой. Господин Цзё действительно был ученым и, кажется, пришел в восторг от написанного отцом китайского приветственного стихотворения. Более того, когда посол сразу сочинил ответ, отец радостно объявил, что это прямо‑таки сцена из классики. Я поняла, что он испытал огромное облегчение. Отец сообщил мне, что счел необходимым проявить гостеприимство и пригласил господина Цзё и четырех его спутников к нам.
Господин Цзё приехал в Японию вместе с тремя чиновниками, имена которых я плохо расслышала, и своим сыном, стройным молодым человеком, на вид примерно моего возраста. Соблюдая условности, на всем протяжении их беседы я должна была оставаться за ширмами. Насколько я уразумела, последние пять лет эти господа жили в Японии, преимущественно в Мияко, в почти безлюдных величественных покоях посольства на дороге Судзаку. Сын господина Цзё, которого звали Мэйкоку (позднее я научилась произносить это имя по-китайски: Мингвок), прекрасно говорил по-японски и показался мне весьма образованным юношей. Пока наши отцы, поднимая чарки с саке, обсуждали соответствие образов в произведениях жанра фу [45], я набралась смелости и обратилась к Мингвоку, и мы, поначалу с заминками, завели беседу о столице.
Через некоторое время Мингвок осведомился, почему я должна сидеть за ширмой, ведь он не видит моего лица, и я не нашлась с ответом. Раньше меня ни разу не спрашивали об этом.
– Значит, китаянки не пользуются ширмами? – спросила я.
– Нет, – отвечал Мингвок. – Это выглядит довольно глупо.
Я снова замялась, почувствовав, как вспыхнуло у меня лицо. Что же делать? Мне будет стыдно поставить отца в неловкое положение перед гостями, но этот вежливый китаец только что назвал мое поведение глупым! Я попыталась выяснить, следит ли отец за нашей беседой, но он, казалось, был всецело поглощен разговором с господином Цзё. Я нерешительно сдвинула ширму в сторону и обнаружила, что смотрю в ясные, любопытные глаза, над которыми порхала пара прекрасных, точно мотыльки, бровей, способных послужить предметом зависти любой женщины.
Выглянув из-за веера, я заметила прямой, с высокой переносицей нос и красивый рот. На губах Мингвока играла почти заговорщическая улыбка. Лицо у него, пожалуй, было слишком худое, чтобы считаться по-настоящему красивым, зато весьма интригующее. Юноша носил подбитое серым беличьим мехом темно-синее шелковое одеяние более узкого покроя, чем японское платье, и белые шелковые шаровары. Рукава тоже были не такие широкие, как у нас. Подобно остальным гостям, Мингвок носил плотно облегающую черную шапочку ученого с лентами, похожими на ласточкины крылья.
Наши отцы нас совсем не замечали. Теперь я сидела, самым дерзким образом выставив напоказ лицо, Мингвок же воспринимал это как должное. Я продолжала держать перед носом веер, но, увлекшись беседой, стала забывать, что разговариваю с мужчиной, к тому же чужестранцем, и даже несколько раз опустила веер, приведенная в изумление его речами. Мингвока отличала поразительная осведомленность о нашей стране и Мияко. И держался он совсем не так, как японцы в подобной обстановке. Когда юноша упомянул о соснах в Осио, к юго-западу от Мияко, рядом со святилищем Охара, я оторопела от удивления и показала ему стихотворение, которое написала только вчера, припомнив тот же самый пейзаж. Мингвок не только бывал там, но даже знал, что это семейное святилище клана Фудзивара. К моему дальнейшему изумлению, он набросал следующий ответ на мое пятистишие:
Когда б сегодня
Снег припорошил сосновые иголки
На горе Осио,
Я бы сказал, что иней на вершинах
Подобен распустившимся цветам.
Я была поражена – не только тем, как быстро Мингвок сложил строфу, но и чутким восприятием моих образов. Мне пришлось напомнить себе, что мой собеседник не японец. Хотя просвещенные жители нашей страны прилагают огромные усилия к изучению китайской литературы, я никогда не подумала бы, что китаец станет утруждать себя изучением наших способов самовыражения. Мингвок отмахнулся от моих восторгов, обворожительно пожав плечами, и сказал, что мое стихотворение напомнило ему строку из «Песни о разлуке» Фань Юня:
Давным-давно, когда уезжал я, снег был подобен цветам.
Теперь же, когда я вернулся, цветы похожи на снег.
Лишь позднее я сообразила, что юноша идеально проиллюстрировал то самое соответствие поэтических образов, которое обсуждали наши отцы! Я начала думать, что зима в Этидзэне в конце концов окажется не такой уж унылой.
Отец через день бывал в усадьбе у китайских гостей или же приглашал их к нам. Я ни разу не поднимала вопрос о том, чтобы сопровождать его, просто собиралась и ждала в экипаже, словно так и задумывалось. Отец нашел в господине Цзё родственную душу. Они с удовольствием коротали время в обществе друг друга, выпивая и сочиняя китайские двустишия. Отец восхищался изысканными манерами посла и сравнивал его со знаменитым философом династии Хань. Он даже упоминал об этом в своих отчетах в столицу. Я сомневалась, что отец узнал много такого, что могло бы пригодиться Митинаге, но, без сомнения, его мечта об идеальном ученом-поэте воплотилась в жизнь. Я же ездила с ним, чтобы видеться с Мингвоком.
К тому времени в Этидзэне установились морозы. По китайскому календарю началось двухнеделье, именуемое «Тигр пустился в скитания». Выяснилось, что Мингвок своими глазами видел настоящего тигра! Я воображала этого зверя похожим на огромного свирепого пса, но мой новый друг уверил меня, что тигр гораздо грациознее любой собаки.
– Вообразите кошку размером с дракона, и вы получите представление о тигре, – сказал Мингвок. – С похолоданием добычи становится намного меньше, и тиграм в поисках пищи приходится забредать все дальше.
Молодой китаец обладал обширными познаниями в самых разных областях. В Японии же тигры, разумеется, не водятся.
Однажды, намереваясь поупражняться, я достала свое тринадцатиструнное кото и с помощью кобылок настроила его в китайской тональности. Однако от холода у меня так онемели пальцы, что я оставила инструмент и подошла к хибати, чтобы согреть руки. В это время явился Мингвок со своим отцом и свитой. Острым взором он углядел отложенное в сторону кото и попросил меня исполнить что‑нибудь.
Его просьба привела меня в страшное замешательство. Я давно не упражнялась, а при мысли о том, что придется играть перед учеными китайскими ценителями искусств, у меня и вовсе опустились руки. Я отказалась, сославшись на замерзшие пальцы. Последовала неловкая заминка, затем Мингвок попросил разрешения самому опробовать инструмент. Я была только рада уступить гостю свое место и протянула ему набор бамбуковых плектров.
Мингвок провел пальцами по струнам.
– Привычный лад, – заметил он. – Посмотрим, знаете ли вы эту вещицу.
И исполнил пьесу в той тональности, которую я установила с помощью кобылок. Мелодия была мне знакома, но сыграна иначе.
– Это «Харусуги», «Воспоминание о прошлых веснах», – определил мой отец, когда молодой человек закончил играть. – Но вы добавили украшения, которых я никогда прежде не слышал. Превосходно, юноша! – Он сиял от восторга.
Однако господин Цзё даже не улыбнулся.
– Довольно, – резко бросил он сыну.
Мингвок, ничего не ответив, покорно снял с пальцев плектры. Мой отец, кажется, был несколько ошарашен подобной суровостью.
– Сын потратил слишком много времени на исполнение фривольных песенок, – объяснил господин Цзё. – Лучше бы он упражнялся в игре на гуцинь и изучал ее тонкости.
Мой отец оживился, ведь он питал большое пристрастие к семиструнному гуцинь, или, по-нашему, киннокото.
– А вы, господин Цзё, – спросил он, – играете на достопочтенном гуцинь?
Господин Цзё признался, что действительно посвятил некоторое время этому инструменту, хотя утверждал, что он всего лишь любитель. Отец велел слуге принести из его комнаты семиструнное кото, бережно развернул шелковую ткань, которой был обмотан инструмент, и положил его перед господином Цзё.
– Прошу, доставьте нам удовольствие, – попросил он.
И господин Цзё начал играть. В комнате воцарилась полная тишина, нарушаемая только певучими, негромкими, печальными звуками, которые издавали струны киннокото под умелыми пальцами господина Цзё. Когда смолкла последняя нота, отец вздохнул.
– Могу я спросить у вас совета? – робко проговорил он. – Я никогда не слышал колеблющегося звука такой глубины и диапазона, как у вас.
Господин Цзё любезно согласился поделиться своими знаниями. Позднее я записала все, что запомнила из сказанного им, поскольку разъяснения посла оказались довольно подробными.
– Я расскажу вам о той разновидности колеблющегося звука, которая именуется йинь, – начал он. – Существует более десяти видов йинь, но наиболее полезны следующие. Первая: палец левой руки быстро скользит вверх и вниз по струне. – Он показал нужное движение. – Этот прием известен под названием «Замерзшая цикада оплакивает наступление осени». Надо подражать печальному звенящему стрекоту насекомого. Далее, существует протяжный йинь, напоминающий воркование голубя, возвещающее о дожде. Нитевидный йинь – тонкий вибрирующий звук. Он должен отождествляться у слушателя с доверительным шепотом. Игривый йинь – широкое колебание струны, вызывающее перед мысленным взором образ опавших лепестков, плывущих по течению.
Господин Цзё сыграл короткий отрывок, чтобы продемонстрировать каждый из упомянутых звуков. Я видела, как отец лихорадочно пытается усвоить объяснения.
– И, разумеется, самым изощренным считается устойчивый йинь, когда исполнитель почти не шевелит пальцем. В некоторых руководствах говорится, что фаланга остается неподвижной, а на окраску звука влияет пульсация крови в подушечке пальца, прижимающей струну к деке чуть сильнее обычного.