топающие в сугробах, в лунном свете отбрасывали густые тени. Порой один из них освобождался от снежного наряда, и тот с глухим шлепком падал на землю, разрывая ватную белую тишину и пугая нас. Я еще крепче сжимала руку Мингвока, и некоторое время мы шагали молча.
Это напомнило мне ту давнюю осеннюю ночь, когда мы с Тифуру засиделись под поздно взошедшей яркой луной. Я никогда не думала, что когда‑нибудь испытаю к мужчине такие же чувства, как к Тифуру, Рури или, если уж на то пошло, Розе Керрии. Меня привлекал Корэтика, но он был столь далек от моего мира, что с таким же успехом я могла влюбиться в призрака. А Гэндзи, будучи куда ближе ко мне, чем Корэтика, являлся всего лишь моей собственной выдумкой. В отличие от них, Мингвок существовал в действительности – и все же в каком‑то смысле был неправдоподобен. Он происходил из столь чуждого мира, что я с трудом понимала природу своих чувств к нему. Впрочем, как ни поразительно, в его присутствии я ощущала себя совершенно непринужденно. По-моему, если вам есть о чем помолчать вдвоем, вы успешно прошли последнюю проверку на кармическую связь.
– Знаете, – прозвучал в тишине голос Мингвока, – теперь я нахожу черные зубы привлекательными, хотя поначалу они казались мне противными.
– Разве китайские дамы не чернят зубов? – удивилась я.
– Никогда. Они выщипывают брови, после чего рисуют над ними на лбу нечто вроде усиков мотылька, как делаете и вы, японки, но зубы никогда не чернят.
– Значит, вы не считаете это варварством? – спросила я.
– Уже нет. – И Мингвок легонько погладил меня по щеке.
Мы продолжали шагать по миру теней. Глубокая белизна, отражающая бесчисленные оттенки серого вокруг сверкающих озер лунного света, поглощала все остальные цвета. Мингвок заметил, что яркая луна вызывает у него в памяти одну китайскую сказку. И, пока мы шли, он рассказал ее мне. Насколько я помню, эта история звучала примерно так.
Жил некогда человек по имени Ван Цзы-ю, который избрал удел отшельника вдали от мирских забот. Он находил большую радость в любовании весенними цветами и осенней луной. Будучи глубоко восприимчивым к красоте вещей, однажды зимним вечером Ван изумился чистоте лунного света, озарявшего землю после обильного снегопада. Это зрелище так взволновало его сердце, что ему захотелось поделиться впечатлениями с другом. И вот он сел в лодку и, отталкиваясь шестом, поплыл навестить Дай Аньдао.
Путь был весьма неблизкий, и к тому времени, как Ван добрался до хижины друга, уже светало. Настроение, побудившее отшельника отправиться в путь, совершенно переменилось. Дойдя до калитки, Ван развернулся и отправился домой, даже не поздоровавшись с Дай.
– Очень странно, – заметила я. – Почему он так поступил?
– Именно об этом спрашивали Вана и остальные, – кивнул Мингвок, скрипя башмаками по снегу. – Он отвечал им стихотворением, которого я не помню наизусть, но суть такова: «Я принял решение и тотчас пустился в путь, чтобы полюбоваться луной вместе с другом. Пускай мы с ним так и не увиделись, почему это должно испортить мне удовольствие?» Таким образом, милая Фудзи, Ван действительно был человеком утонченным и чувствительным. Лично я предпочту увидеться с вами, чтобы вместе полюбоваться луной, но я ведь не столь чувствителен.
Мингвок взял мои холодные руки, сунул к себе за пазуху и прижал к груди. А потом зарылся носом в мои волосы, выбившиеся из-под шапки. Я поддразнила его, заявив, что он и впрямь совсем нечувствителен, если терпит прикосновение моих ледяных рук к своей теплой коже, но молодой человек помотал головой, и я ощутила на шее его теплое дыхание.
Мы набрели на большой сугроб, превратившийся в холмик с пологим склоном.
– Смотрите! – сказал Мингвок. Он встал лицом ко мне, раскинул руки и навзничь упал в снег.
– Что вы делаете? – удивилась я.
– Попробуйте и вы так, – ответил он из сугроба. – Какая оглушительная тут тишина!
Я решила, что это какой‑то китайский зимний обычай, и последовала примеру своего спутника. Раскинув в стороны руки – отсутствие широких рукавов в этот миг показалось мне особенно непривычным, – я тоже упала в снег спиной, приняв позу детской куклы. Кончики наших растопыренных пальцев слегка соприкоснулись. Было очень тихо, и царящее вокруг безмолвие в самом деле почти оглушало. Ухнула сова. С бамбукового ствола опять упала снежная шапка. Эти негромкие звуки делали глубокую тишину еще заметнее. Любые слова стали не нужны.
В конце концов мы замерзли, и Мингвок помог мне подняться. Стараясь держаться в тени, мы вернулись в дом. Солнце еще не взошло, и на западе небосклона низко висела бледно-желтая луна. Когда мы добрались до края галереи, мой спутник подсадил на помост меня, а затем забрался сам. Мы подкрались ко входу в главный покой, где спали гости, и Мингвок тихо скользнул внутрь. Я тоже направилась к двери своей комнаты и уже собиралась войти, когда услыхала кашель отца. Кажется, дверь, отделявшая его спальню от галереи, чуть приоткрылась? Я с колотящимся сердцем юркнула к себе.
Там я быстро сняла мокрую китайскую одежду и спрятала ее. Кожа у меня была горячая, но волосы сохранили холод, царивший снаружи. Еще на улице в какой‑то момент шапка упала у меня с головы, и Мингвок, подхватив мои распущенные волосы тонкими белыми пальцами, зарылся в них лицом. Он сказал, что когда‑нибудь пришлет мне китайское ароматическое масло, которым пользовалась его мать. Я заползла под груду теплых покрывал, но из-под них по-прежнему торчали мои холодные сбившиеся волосы. Сны мои тоже были сбивчивыми.
Черные пряди
Мне никак не распутать,
Не расчесать.
Так же и мысли мои
Спутаны и бессвязны.
Мингвок не походил ни на кого из моих прежних знакомых. Мы гуляли одни, под луной, по снегам Этидзэна! Опиши я подобную сцену в «Гэндзи», люди сочли бы ее неправдоподобной. Мне вспомнилось, как мы с Рури ужасно поспорили насчет того, можно ли вводить в «Гэндзи» небывальщину. Теперь я видела, что действительность порой бывает неправдоподобнее любой писательской выдумки.
Восточный ветер плавит лед
Наступила весна. Первое двухнеделье нового года называлось «Восточный ветер плавит лед», а следующее – «Куколки шевелятся в коконах». В Этидзэне по-прежнему было холодно, но в воздухе уже ощущались близкие перемены. Мы уделяли новогодним ритуалам непривычно много времени, поскольку отцу, как представителю императора, следовало поддерживать в провинции видимость цивилизации. В минуту редкого ныне досуга он сообщил мне, что написал Нобутаке, и у меня перехватило дыхание. Я не осмелилась спросить, о чем говорилось в письме, ибо почти не сомневалась: отец видел, как я прокралась домой той снежной ночью, хотя никогда не упоминал об этом. Он лишь осведомился, завязалась ли у меня наконец переписка с Нобутакой.
Чувствуя себя виноватой, однако не желая сочинять ничего похожего на любовные стихи, я переписала несколько рассказов о Гэндзи и отправила их Нобутаке вместе с благодарственным письмом за подаренные им «Записки у изголовья» пресловутой Сёнагон. По-прежнему избегая каких бы то ни было откровений, я лишь попросила никому не показывать мои рассказы.
Вскоре после этого я получила от Нобутаки письмо, в котором он сообщал, что желает в новом году приехать, чтобы познакомиться с китайцами. «Я хочу сказать им, – многозначительно заявлял он, – что весной всё тает». И я совершенно уверилась, что отец кое-что сообщил моему жениху. Неужели Нобутака всерьез угрожал прибыть в Этидзэн? После долгих раздумий я сочинила пятистишие и отправила ему:
Пусть и пришла весна,
Но на горе Сиранэ снег
Все так же глубок.
Едва ли скоро увижу,
Как тает и сходит он.
Как правило, я показывала свои сочинения отцу, но поскольку это стихотворение содержало в себе довольно грубый намек, я послала его тайком: зная, что не в характере отца принуждать меня, я позволяла себе некоторое непослушание. В конце концов, если мое стихотворение придется Нобутаке не по вкусу, он всегда может порвать со мной. Пока же я убедила себя, что, написав ему, выполнила свою часть сделки.
Красота великолепной поры весеннего равноденствия, приходившегося на второй месяц, одурманила меня. Даже знаменитые сакуры горы Ёсино в наших краях не могли сравниться по благоуханию с цветущей дикой вишней, покрывавшей здешние горы. Жители Этидзэна называли ее березовой вишней. Продолжая описывать разных женщин, в которых влюблялся Гэндзи, я часто представляла их в виде цветущих растений, ибо считала, что растения, как и люди, обладают неповторимым нравом. Образ «березовой вишни» запал мне в голову. Позднее, придумывая характер Мурасаки – девочки, которую Гэндзи случайно встретил, а затем тайно забрал к себе, чтобы воспитать из нее идеальную женщину, – я посадила в ее саду «березовую вишню».
Но вообще той весной я почти забросила Блистательного принца. Мне было трудно сосредоточиться на его похождениях, ведь и моя жизнь теперь напоминала сочиненную кем‑то любовную историю. Отец закрывал глаза на то, что мы с Мингвоком часами бродим вдвоем по благоухающим холмам. Этидзэн – не Мияко, здесь можно не опасаться сплетен. Мы редко встречали кого‑нибудь, не считая одного-двух дровосеков, которые тут же убегали, вероятно приняв нас за призраков. У нас было любимое место: заросли дикой вишни на берегу ручья, до того густые, что, когда мы лежали на замшелой земле, нас было совсем не видно.
Мы коллекционировали образы, чтобы потом превращать их в стихотворения. Мингвок рассказал мне историю китайского поэта Ли Хэ, который пускался в путь верхом на осле, с потрепанным парчовым мешком за спиной. Когда на него находило вдохновение, он тут же записывал пришедшую на ум мысль на клочке бумаги и бросал его в свой заплечный мешок. По возвращении домой Ли Хэ вытряхивал из мешка свои сокровища (точно пахучие грибы из короба, по выражению Мингвока) и превращал их в стихи.