Явь походила на сон. Лишь ночью, когда я оставалась одна, меня терзали угрызения совести. Я плохая дочь: отец подобрал для меня такую выгодную партию, а я всеми силами стараюсь увильнуть от брака!
Ранее я согласилась начать общение с Нобутакой с переписки, но избегала даже этого, отправив ему послание лишь с целью выполнить условия сделки. Мысль о том, что дочь чиновника с таким положением, как у моего отца, завяжет столь тесные отношения с чужестранцем, поражала: я совершенно уверена, что подобное никому и в голову не приходило. В любом случае я могла лишь отдаться во власть кармической связи, которая соединила меня с Мингвоком, пусть даже на очень короткий срок. Взирая на лепестки сакуры, уже начавшие один за другим опадать на землю, мы остро чувствовали, что недолго пробудем в мире грез.
Дикая красота сельских просторов вдохновила меня достать из сундука альбом для набросков, к которому я почти не прикасалась с тех пор, как приехала в Этидзэн. Больше всего мне нравилось рисовать цветы и растения, хотя пробовала я изображать и те необычные крестьянские жилища, которые мы видели по пути в провинцию. Рисованием я занималась только в одиночестве, поскольку стеснялась своей неумелости.
Однажды Мингвок застал меня врасплох за рабочим столиком. Я углубилась в рисование цветущей сакуры и не услышала прихода китайцев. Долго ли молодой человек наблюдал за мной, я не знала и чуть не сгорела со стыда. Попыталась было спрятать рисунки с глаз долой, но Мингвок сел рядом и тихонько потянул меня за рукав.
– Пожалуйста, позволь мне посмотреть, – попросил он. – Ты не говорила, что занимаешься рисованием.
– Моя мазня едва ли заслуживает подобного названия, – возразила я с наигранной беспечностью, ибо очень уж серьезным выглядел гость. – Я просто рисую, только и всего. Окружающие всегда бранят мои наброски, поэтому я никому их не показываю.
– Но ведь ты так хорошо пишешь! Как же могут быть плохими твои наброски? – настаивал Мингвок. Я уже ознакомила китайского друга со своими рассказами о Гэндзи, и они как будто заинтересовали его. – В Китае, когда я был ребенком, мне давали уроки рисования, – продолжал Мингвок. – А мой отец вообще в некотором роде художник. Как‑нибудь я покажу тебе его произведения. По дороге сюда он вел дневник, чтобы, вернувшись домой, на основе путевых заметок составить отчет для императора.
До сей поры ни один из нас не упоминал об отъезде из Этидзэна: полагаю, ввиду неизбежности этого события обсуждать его не было нужды. И все же меня бросало в дрожь при мысли о том, что, возможно, очень скоро настанет время расставаться и я никогда больше не увижу Мингвока.
– О чем задумалась, Фудзи? Так одолжишь ты мне свою кисть или нет?
Я поняла, что пропустила мимо ушей предложение Мингвока показать мне, как он рисует цветущую сакуру. Справившись с внезапно охватившим меня мрачным ознобом, я протянула молодому человеку кисть и чистый лист бумаги.
Тот осмотрел кисть и заявил:
– Она хороша для письма. А нет ли у тебя более толстой, для рисования?
Я достала коробку и показала ему все свои рисовальные принадлежности. Мингвок выбрал две кисти, сказав, что эти сгодятся, однако в следующий раз он принесет более подходящие, а потом, когда вернется в Китай, пришлет мне по-настоящему хорошие. Затем он внимательно изучил ветку дикой «березовой вишни», которую я принесла в дом и поставила в вазу на письменном столике.
– Она очень отличается от столичной, – заметил молодой человек.
– Да, эта вишня очень душистая.
– А еще у цветков больше лепестков и бутоны имеют другие очертания.
Он еще с минуту размышлял, после чего приступил к рисованию. Результат поразил меня.
– Настоящая дикая вишня в цвету! – восхитилась я.
Мингвок отложил кисть.
– Просто надо изображать то, что видишь, а не свое представление об увиденном.
Я засмеялась и спросила:
– Значит, ты не сможешь нарисовать нечто воображаемое?
– Вовсе нет. Я умею видеть и с закрытыми глазами.
Чтобы доказать это, Мингвок быстро изобразил сценку из истории об отшельнике Ване, поплывшем на лодке к хижине своего друга Дай Аньдао, которую рассказал мне той снежной зимней ночью. Я лишилась дара речи. Несколькими умелыми штрихами он передал самое главное в облике человека, лодки и реки – а ведь река даже не была нарисована!
– Ты царь рисовальщиков! – совершенно серьезно заявила я ему.
Мингвок фыркнул.
– Существуют разные трюки, – пояснил он. – Конечно, когда упражняешься, получается лучше с каждым разом. Ты тоже сможешь так рисовать. Я могу показать тебе, чему учил меня мой наставник.
Я напомнила ему, что родные упорно считают меня хорошей писательницей и плохой художницей. Мой друг с презрением отмахнулся:
– Раз умеешь обращаться со словами, овладеешь и кистью. Вот что главное. Скажу откровенно, Фудзи, – только, пожалуйста, не принимай на свой счет, – то, что ценят в живописи твои соотечественники, китайцу показалось бы довольно грубым.
Думаю, в первую очередь Мингвок имел в виду иллюстрированные свитки с повестями.
– Конечно, цвета бывают довольно приятными, раз уж тебе нравятся подобные картинки, да и в композиции есть свое очарование, но если тебя критикуют за то, что твои работы не соответствуют представлениям об образцовом японском рисунке, – что ж, тем лучше! Следует стремиться к другим образцам.
В Китае, как я узнала, самым благородным жанром живописи считается пейзаж. Художники упражняются в изображении всевозможных предметов – деревьев, скал, облаков, цветов и зданий, – но точность линий не имеет значения, если автор не умеет объединить части в одной сцене. Большого художника распознают по композиции.
Господин Цзё был пейзажистом-любителем. Помимо коллекционирования камней, еще одной великой его страстью была живопись. Сын не разделял интереса отца к минералам, но унаследовал любовь к живописи. Он рисовал с детства. Когда‑нибудь, говорил Мингвок, он попробует обратиться к пейзажу, но еще не готов. Пока что ему необходимо побольше упражняться в изображении отдельных элементов.
Я нерешительно спросила, не возьмется ли Мингвок обучать меня рисованию, и он согласился.
От моего предложения изобразить апостасии, в которых я была уверена, Мингвок пренебрежительно отмахнулся:
– Это скучно. Такое рисуют пятилетние дети.
Он решил начать обучение с изображения собаки. Мы вышли во двор и позвали Снежка.
– Обрати внимание, как он трусит к нам, подняв голову в ожидании угощения, – сказал Мингвок. – Запомни его движения. – Он поднял палку. – Смотри, как пес в ожидании припадает к земле.
Мингвок швырнул палку, и Снежок радостно устремился за ней. Пес принес палку обратно и залился лаем, прося, чтобы ее бросили снова.
– Видишь, как он машет хвостом, когда возбужден?
Поразительно, сколько мелочей в простых действиях пса я упускала из виду раньше! Наконец Снежок устал и улегся на солнышке. Голова его покоилась на лапах, хвост обвивал задние ноги. До чего выразителен собачий хвост! Я никогда прежде этого не замечала.
Мы вернулись ко мне за кистями и бумагой. Мингвок изобразил Снежка в тех позах, которые нам довелось наблюдать. Я скопировала его рисунки. Во время работы мой друг спросил, слышала ли я китайскую сказку о двух девушках и пегом псе.
– Напомни, чтобы я рассказал ее тебе, когда закончим, – попросил он.
В эту минуту по коридору бурно протопал Нобунори.
– Вылупились! – громко крикнул он. – Мои богомолы вылупились!
Брат принес коробочку, переполненную крошечными ярко-зелеными личинками богомола. Мачеха приказала ему унести коробочку на улицу, прежде чем эти твари расползутся по дому, хотя в Мияко была такой стеснительной, что боялась даже взглянуть на пасынка. Мингвок попросил у Нобунори разрешения осмотреть его насекомых, и польщенный брат отвел его к себе, я же продолжила упражняться в рисовании. Некоторое время спустя мой друг вернулся, принеся с собой коробочки с кузнечиком, жуком и взрослым богомолом. Молодой китаец взял лист бумаги и начал рисовать. Предварительно заставив меня скопировать его наброски, он подарил их моему брату, когда возвращал насекомых. Нобунори пришел в восторг и в дальнейшем перестал отпускать дурацкие замечания в адрес китайцев, особенно Мингвока, как делал раньше, чтобы позлить меня.
Наконец мы сполоснули кисти и убрали рисунки. Теплый весенний воздух навевал дремоту. Я положила голову Мингвоку на колени и напомнила, что он собирался рассказать мне китайскую сказку о пегом псе, а когда услышала ее, не знала, что и думать.
Китайская сказка
– Давным-давно, – начал Мингвок, – в столице жили супруги, у которых была единственная дочь. Они переехали в маленькую деревню, чтобы вырастить девочку вдали от порочных влияний. Когда дочь достигла совершеннолетия, родители подыскали ей мужа. Но они так холили и лелеяли ее, оберегая от малейшего дуновения ветерка, что сама мысль о замужестве вызвала у девицы отвращение.
– Она пригрозила остричь волосы и облачиться в монашеское одеяние? – спросила я.
– Так ты знаешь эту сказку?
– Нет, просто догадалась.
У меня мелькнула мысль, не является ли история одной из Мингвоковых шуток: я как‑то рассказывала ему, как пригрозила принять постриг, если отец не разрешит мне поехать в Этидзэн.
– Да, девица заявила, что отречется от мира, а затем сбежала. Она взяла с собой всего одну спутницу – свою лучшую подругу, дочь нянюшки, такую же красавицу, как ее госпожа. Вдвоем они ушли далеко в горы, где построили себе по тростниковой хижине и жили счастливо, общаясь лишь друг с другом.
И вновь я задалась вопросом, не сам ли Мингвок выдумал сюжет, чтобы подразнить меня. Я поведала ему многого такого, чем никогда ни с кем не делилась: например, рассказала о чувствах к Тифуру и другим женщинам, а также об ужасном нападении начальника отряда лучников. Однако жестокость была несвойственна моему другу, поэтому я промолчала.