участок на берегу ручья. Младшим детям разрешалось бродить по скользкому руслу, вытаскивая корневища из ила. Ребятишки возбужденно обшаривали дно в поисках лучших экземпляров, и тот, кто находил самый длинный, получал награду. Дети относили свою добычу в крестьянский дом, который по случаю визита хозяина, явившегося из столицы с особой целью, был убран цветами. Крестьяне смывали с корневищ ил и раскладывали их на досках.
Поэтические состязания были забавой придворных и ученых, а вот конкурсы на самую красивую картину, самую сладкоголосую певчую птицу, самый красивый бонкэй [8]или самое длинное корневище аямэ нравились всем. Очевидно, для отца, который проводил детство среди книг, это была редкая возможность развлечься. Когда он рассказывал нам о соревновании, смакуя приятные воспоминания, нежно лелеемые на протяжении многих лет, глаза у него сияли от удовольствия.
В тот раз мы впервые делали из благоуханных листьев ароматические шарики без матушки. На карнизах дома мы развесили свежий аир, чтобы он уберег нас от нездоровых летних испарений.
К осени тайфуны один за другим пронеслись по земле свирепыми бурями. В восьмом месяце нам пришлось срочно покинуть наш дом, поскольку Камо вышла из берегов. Вся восточная, низменная часть Мияко [9] была затоплена. Отец позволил нам вернуться, лишь когда слуги выгребли из дома весь ил и речной мусор, однако сам возвратился еще до того, как вода ушла, чтобы попытаться спасти хоть что‑то из собрания драгоценных китайских книг. Стоя под яркими солнечными лучами в нашем жалком заиленном саду, я заметила у подножия каменного столба какую‑то грязную кучку. Я давно боялась спросить у слуг, не попадалась ли им после наводнения какая‑нибудь из наших кошек. Крепко зажмурившись, я сказала себе, что это всего лишь клубок речных водорослей, но когда вновь открыла глаза, то вместо травы увидела спутанную шерстку и оскал крошечных белых зубов. Пока я таращилась на трупик, из-за дома вышел садовник с еще одной кошкой, которая ожесточенно пыталась вырваться. Она неистово выла и царапалась, но мужчина как будто ничего не замечал. Он подхватил животное одной рукой и крепко прижимал к себе.
– Взгляни-ка, юная госпожа, – обратился садовник ко мне, растягивая толстые губы в широкой ухмылке, – кого я нашел на гранатовом дереве!
Пленница выкрутилась из-под его грязной смуглой руки, спрыгнула на слякотную землю и бросилась ко мне. Выяснилось, что это не кошка, а кот. Издали два наших белых китайских кота были неотличимы друг от друга. Я взяла питомца на руки, дивясь, как ему удалось остаться белоснежным, и указала садовнику на несчастное тельце у подножия столба:
– Вон там…
Помню, как стояла, ошарашенная горем и радостью, столь несовместными друг с другом.
Тифуру
Уже к первой годовщине смерти матери я научилась управляться с домашним хозяйством. Мы по-прежнему через день навещали бабушку, но в том, что касалось руководства прислугой и повседневных забот, отец полагался теперь на меня. Моей старшей сестре Такако это, разумеется, было не под силу: по умственному развитию она оставалась ребенком. Нобунори, при удачном стечении обстоятельств, впоследствии можно было пристроить при дворе, но пока что братец требовал неусыпного надзора. Мне было семнадцать, и хотя окружающие, без сомнения, задавались вопросом, когда же дочь Тамэтоки наконец выйдет замуж, я выбросила мысль о свадьбе из головы. Не то чтобы я не любила мужчин, просто уже несла на себе груз домашних обязанностей, и сердечные дела меня не занимали.
Начало осени, как обычно, выдалось жарким. Я убрала подальше белое летнее нижнее платье и носила сине-зеленую тонкую сорочку, но желанной прохлады не ощущала и едва могла заставить себя шевелиться. Ночами я принимала в саду лунные ванны, а днем спала дома, в полутемных внутренних покоях. Отец предупредил меня, что с лунным светом поглощается слишком много инь (по его словам, эта сущность порождает меланхолию), но мне было все равно. Тогда он напомнил, что моя мать страдала от приступов уныния, однако от запретов воздержался, и я продолжала сидеть в саду по ночам. Я втайне подозревала, что отец считал, будто в моей натуре преобладает мужское начало ян и дополнительные дозы лунной субстанции помогут мне стать женственнее.
Поскольку седьмой месяц называют месяцем стихосложения, я решила сделать перерыв в освоении китайского языка и выучить наизусть весь «Кокинвакасю» [10], чтобы удивить бабушку. Она вечно корила меня за неподобающее для дамы пристрастие к китайской словесности и мягко, но настойчиво пыталась пробудить во мне интерес к вака [11]. И вот, погрузившись в сборник нашей родной классической поэзии, я с удивлением обнаружила: чем больше чужих вака я изучаю, тем легче мне сочинять собственные. Вскоре пятистишия начали естественным образом, почти безо всяких умственных усилий, складываться у меня в голове. Отныне каждое событие, каждое природное явление, каждое душевное переживание приводили к рождению вака. Иногда я даже записывала их.
Той знойной ранней осенью в столицу вернулась семья Тифуру и прожила у нас пять дней. Тифуру была годом старше меня. Детьми мы вместе играли, пока ее отцу не дали должность в провинции. Было странно встретиться спустя столько лет, но, может быть, именно поэтому мы очень быстро сблизились. Я запомнила подругу толстушкой, шустрой и шумной в противоположность мне, застенчивой тихоне. У нее были густые, как лошадиная грива, волосы, и в сырую погоду короткие жесткие пряди, обрамлявшие лицо, щетинисто топорщились. Теперь Тифуру превратилась в стройную красавицу, но и в этой восемнадцатилетней девушке я до сих пор могла разглядеть черты той маленькой непоседы, которая когда‑то водилась со мной и, будучи старше всего на год, была непререкаемой заправилой в любой игре.
У Тифуру во рту был лишний зуб. Он торчал из-под верхней губы, перекрывая резец. Когда она улыбнулась, я промолвила:
– Луна показалась из-за облаков.
Это была наша старая детская шутка. Я тотчас испугалась, что Тифуру рассердится, но та рассмеялась и закрыла лицо широким рукавом.
– Матушка говорит, что я всегда должна прятать рот. По крайней мере, сейчас луну затянули облака, – добавила она, имея в виду изысканное чернение на зубах. Я вдруг осознала, что у меня самой зубы безупречно белы.
Тифуру опустила рукав и принялась пристально разглядывать меня, будто ища во мне черты той семилетней малышки, которая беспрекословно подчинялась ей, восьмилетней, даже когда мы лежали под одеялом, которым вместе укрывались ночью. Мы придумали друг другу прозвища. Я звала ее Обородзукиё, Туманная Луна, а она меня – Кара-но-ко, потому что уже тогда меня тянуло ко всему китайскому. Прошло десять лет с тех пор, как мы играли в «представление ко двору», словно нам обеим всерьез улыбалась подобная возможность.
Когда видишься с кем‑то ежедневно, изменения, которым его подвергает время, совершенно неуловимы. Кажется, что человек не меняется или же вы меняетесь вместе, потому ничего и не замечаете. Возможно, именно по этой причине так трудно влюбиться в того, с кем с рождения живешь по соседству. Когда же встречаешь совершенно незнакомого человека, в нем все ново и вас не объединяют общие воспоминания. Приходится тратить уйму времени, устанавливая связи и обзаводясь сходным восприятием или опытом, однако это требует огромных усилий. Я обнаружила, что гораздо интереснее искать в этой необычайно красивой молодой женщине, которая приехала к нам погостить, мимолетные черты девочки, которую я когда‑то знала.
Тифуру жила со мной в одной комнате. Когда мы припудривали лица белой китайской глиной, я отмахивалась от ее прядей, и внезапно меня пронзило яркое детское воспоминание о подруге. Был тихий весенний день, шли затяжные дожди, мы сидели на ароматных новых циновках в матушкиной комнате, расчесывая друг другу волосы, смоченные рисовой водой, и меня охватило острое ощущение красоты, уловленной невидимой сетью, которая в это мгновение связала нас воедино.
Впоследствии на протяжении многих лет, припудривая лицо китайской пудрой, я всякий раз мимолетно вспоминала тот миг. Удивительно думать, что подобные ассоциации возникают у любого живого существа, поскольку каждое мгновение на пути, предначертанном кармой, неизбежно вырастает из предыдущего. Возможно, это касается и неживых предметов, ибо, сдается мне, даже у камня есть прошлое, однако у живых такие связи проявляются ярче, поскольку время производит в нас значительные перемены. Что за сила пробудила во мне изысканно-печальное ощущение красоты, которое я столь остро почувствовала в тот день? Я решила, что это, вероятно, работа памяти. Вот почему мы никогда не сочтем красивым что‑либо совершенно новое для нас.
Лежа рядом с Тифуру в утренней прохладе, я смогла поведать ей о своем позоре. Отец упомянул при своих друзьях, что я знаю наизусть китайскую классику, которую полагается учить моему брату. Отец говорил не без гордости, поскольку не видел ничего дурного в образованной женщине, однако ему следовало бы понимать, что похваляться тут нечем. Многие люди находили странным, если не смешным мое стремление к знаниям, а я была столь наивна, что обижалась. Моя подруга Сакико, которая служила при дворе и была превосходно осведомлена обо всем и вся, сообщила мне, будто слышала, как сыновья Ёсинари потешались над «девицей, знающей китайский язык».
– Значит, твоя репутация погублена, – вздохнула Тифуру, погладив мой локоть тыльной стороной ладони. – Теперь ты никогда не найдешь хорошего мужа. – Она встряхнула свою мятую, чуть влажную нательную рубашку и накрыла ею нас обеих, после чего добавила: – Если бы изучение китайского могло избавить от замужества, я бы тоже им занялась. К сожалению, это не поможет. – И Тифуру горько усмехнулась.