В пятом месяце, как водится, зарядили дожди, но я не слишком досадовала. Мое внимание целиком поглощали заботы о том, чтобы малютка весь день оставалась сухой и не страдала от опрелостей. Даже простое любование прекрасным прудом в саду делало меня счастливой. Я скользила взглядом по большим участкам воды между густыми зарослями ириса и осоки, а сад будто переливался всеми оттенками зеленого. Мне нравилось, что пруд у нас не слишком ухоженный. Предоставленный сам себе, местами он довольно сильно зарос, и ночами зеленоватая гладь воды тускло блистала в бледном лунном свете.
Лето пролетело быстро. Борцовские состязания в седьмом месяце были устроены с особым тщанием, поскольку их решил посетить наследный принц. Нобутака осведомился, не желаю ли я тоже присутствовать, но я отказалась: стояла невыносимая жара.
Мне стало известно, что в столицу вернулась семья Тифуру. Наша переписка на некоторое время прервалась, но теперь я сразу же написала им. И была потрясена, когда мне ответили, что Тифуру умерла в начале лета. Почему мне не сообщили? Я вспомнила, как мы писали друг другу, когда она жила в далеком Цукуси, а я в Этидзэне, на противоположном конце империи. Каждое письмо шло несколько недель, но связывавшая нас нить была прочной. Потом у подруги родился один, второй ребенок. Я обижалась, когда она писала реже, чем мне хотелось, не понимая, что материнство целиком поглощает женщину.
Когда Тифуру уехала в дикий западный край, я так остро тосковала по ней, словно она умерла. Но тогда за подругой, как облака за луной, потянулись мои письма. Теперь она продолжила путь на запад, через облака, в рай будды Амиды, куда мои послания могли добраться разве что в виде дыма. В память о Тифуру я сожгла нашу прежнюю переписку вместе с благовониями и отправила ее родным это пятистишие:
Хочу спросить,
За какими тучами скрылся
Тот дикий гусь,
Что в небеса улетел,
Стаю покинув навек.
Ветер шевелил осоку на берегу пруда, на изогнутых дугами листьях пурпурной леспедецы собиралась роса. Осень всегда навевает печаль, и этот год не стал исключением. Если искать сравнения с каким‑нибудь плодом, я уподобила бы себя хурме, которая начала размягчаться и утрачивать терпкость. Я уже давно размышляла над намерением Гэндзи поселить женщин, которых он любил в разные годы, вместе. Главная трудность состояла в примирении потребностей: женщины нуждаются в постоянстве, тогда как мужчины стремятся к новизне. Я много думала о том, что мужчины не выносят ревнивиц, а женщины опасаются сердцеедов, хотя именно эти качества каждого из полов взаимно обусловливают друг друга.
Гэндзи предстояло бороться со взрывами недовольства, которые обычно портят отношения между полами. Вернувшийся в Мияко Блистательный принц выстроил великолепную усадьбу, где его спутницы могли, подобно временам года, сосуществовать в гармонии. Это была интересная задача: расположить павильоны и сады так, чтобы они соответствовали личностям их обитательниц. Первоначально Гэндзи в моем представлении являлся центром вселенной женщин, но позднее, когда его обширная усадьба приобрела отчетливый облик, я поняла, что гораздо больше меня интересуют подруги принца. Известие о смерти Тифуру застало меня врасплох. Была ли она когда‑нибудь счастлива? Меня беспокоило, что я не знала этого в точности и могла лишь предполагать. Думаю, что, скорее всего, была. В противном случае она бы написала мне. Довольство жизнью – само по себе награда; к общению подвигает неудовлетворенность.
Я выделила Мурасаки, своей любимой героине, юго-восточный павильон с весенним садом, в котором цвели «березовая вишня» и глицинии.
Поглощенная заботами о Гэндзи, я все же с увлечением следила за дворцовыми новостями. Императрица Тэйси тяжело переносила беременность. Нобутака сообщил, что ее родные зазывали в резиденцию почитаемых и знаменитых священнослужителей для чтения сутр, но те поголовно уклонялись от приглашений, дабы не впасть в немилость у Митинаги. Они присылали вместо себя не заслуживающих доверия людей, которые засыпали прямо во время чтения. Брат Тэйси, Корэтика, сам почти уже постригся в монахи, а потому полностью посвятил себя заботам о благополучии императрицы. Сколь непохож он стал на того чванливого красавца-придворного, каким являлся до ссылки: ныне Корэтика практиковал воздержание и вел себя с монашеской серьезностью. В будущем он мог уповать лишь на то, что его сестра выживет, а маленький принц когда‑нибудь взойдет на престол, но вероятность такого исхода, казалось, таяла на глазах.
Мой муж был весьма доволен, когда в десятом месяце его попросили исполнить танец на придворном музыкальном празднестве. Он репетировал в особняке на Шестой линии, а не в главном доме, и я удостоверилась, что Нобутака и впрямь необычайно искусный танцор. Дворец наконец‑то восстановили, и император должен был вернуться туда как раз к танцам Госэти [61], которые проводились в одиннадцатом месяце. Нобутака снова был занят императорским переездом. Он не принимал официального участия в праздничных выступлениях, но ему страшно нравилось присутствовать на репетициях – уверена, отчасти из-за возможности поглазеть на хорошеньких танцовщиц.
Я заметила, что зимой мох в саду особенно красив. В это время года можно в полной мере оценить его глубокий, мерцающий зеленый оттенок, не отвлекаясь на цветы. Хотя мох считается исключительно летним растением, я взяла себе на заметку посадить его в зимнем саду Гэндзи.
Нобутака сообщил, что нескольким танцовщицам Госэти покровительствует сама императрица Тэйси. Во дворец прибыл кое-кто из дам ее свиты, в том числе и Сэй Сёнагон. Как оказалось, женщина, написавшая «Записки у изголовья», славится своим остроумием. Нобутака присоединился к небольшому обществу сановников, которые собирались вокруг Сёнагон, чтобы сплетничать и вспоминать старые добрые времена регентства Мититаки. Муж заявил мне, что писательница совсем не в его вкусе, но ее ум и уверенность в себе напрочь лишают языка женщин помоложе.
Император неоднократно вызывал к себе придворных дам Тэйси, чтобы расспросить их о ее состоянии и о том, как она проводит дни. Было заметно, что государь беспокоится, однако мало что может сделать. Он пытался уговорить свою мать, вдовствующую императрицу, вмешаться и облегчить положение страждущей, ведь Сэнси была единственной, кто имел хоть какое‑то влияние на регента Митинагу.
Тэйси должна была родить через месяц, и меня не оставляли дурные предчувствия. Я задавалась вопросом, отчего меня настолько волнует участь императрицы. Вполне возможно, что у нее все еще сложится хорошо. Вероятно, мои сочувственные опасения объяснялись тем, что на нее, как и на меня, падала могущественная тень Митинаги и это так или иначе должно было повлиять на Тэйси. В отличие от императрицы я была всего лишь ничтожной былинкой, но и былинки, случайно очутившись под ногами, бывают растоптаны.
Нашей маленькой Катако пошел второй год. У пухленькой румяной девочки во рту насчитывалось уже четыре зуба. Я подумала, что весной следующего года надо будет уделить особое внимание пище, укрепляющей зубы, и травам. Как сильно меняются взгляды женщины, когда у нее появляется ребенок! Любая ребячья простуда повергает мать в отчаяние: она страшится, что, если не принять самые решительные меры, кашель непременно перейдет в грудную болезнь. Я бы не перенесла, случись с моим ребенком нечто подобное.
Близились последние дни года. В эту пору у меня почему‑то всегда пробуждались дурные предчувствия. Теперь я уже не считала, что все несчастья года позади, прежде чем он не истечет окончательно. Было странно, что это ощущение упорно преследовало меня даже сейчас, во времена, наполненные покоем и довольством.
На всякий случай я, хоть и не соблюдала поста, прикрепила к платью ивовую дощечку с надписью «Удаление от скверны» и перестала выходить из дома. Тем не менее Нобутака явился ко мне прямо перед завершением года и настоял, чтобы его впустили. Он только что вернулся из дворца, и по мрачному лицу супруга я сразу поняла, что случилось нечто ужасное.
За две ночи до того у императрицы Тэйси начались схватки, и после относительно легких родов на свет появилась девочка. Хотя окружение было разочаровано тем, что это не принц, по крайней мере, императрица выжила, и теперь оставалось лишь дождаться последа. Священнослужители принялись усердно молиться, а Корэтика поспешил заказать службы во всех крупнейших храмах. Однако послед не вышел. К рассвету императрица затихла, и к государю отправили гонца с известием о смерти Тэйси.
Двор погрузился в траур, придворные новогодние торжества были отменены. Нобутака, поддерживая свои связи, нанес ряд положенных визитов, но царящее во дворце уныние наложило отпечаток на всю столичную жизнь. Несчастный император заперся в своих покоях и с того снежного дня, когда состоялись похороны Тэйси, отказывался выходить оттуда. Были найдены стихи, нацарапанные императрицей на клочках бумаги в последние дни жизни и прикрепленные к бумажным лентам на занавесах. Тэйси с ужасом предчувствовала надвигающуюся смерть и писала, что, хотя тело ее «не превратится в облако или дым», она надеется, что император вспомнит ее, любуясь росой на траве. Итидзё истолковал текст как нежелание подвергаться кремации. В каком угнетенном состоянии, должно быть, пребывала императрица! Вряд ли Тэйси, заранее соткавшая для себя столь зловещий саван из стихов, вообще могла выжить. Она лишила семью даже последнего горестного утешения – возможности увидеть струю дыма, поднимающуюся над погребальной равниной.
Нобутака ежедневно являлся во дворец. По его словам, обстановка там царила напряженная. В конце концов государь пригласил Сёси навестить его в императорских покоях, чтобы утешить, но она уклонилась от вызова, предпочитая оставаться у себя. Государь не пожелал посещать ее там. Я сочла подобное поведение молодой императрицы скандальным, однако понимала, что Сёси, по-видимому, ощущает неловкость.