Новорожденную принцессу, лишившуюся матери, взяла под свое крыло вдовствующая императрица Сэнси.
Весна прошла под серым покровом траура. В третьем месяце так пышно расцвели персиковые деревья, что я принесла ветки в дом и решила рассадить вокруг всех кукол Катако. Я достала из кладовой собственные игрушки, а Нобутака принес несколько новых, в том числе принцев и принцесс, которых заказал у того же знаменитого кукольника, который делал кукол для государевых отпрысков. Катако была еще слишком мала, чтобы играть с ними, но ее привлекали красочные ткани и красивые лица. Мы разместили кукол на подставках в главном покое.
Под вечер, услышав детский плач и громкие крики няни, я выскочила из кабинета. Выяснилось, что в главный покой забралась кошка, которая стала обнюхивать разложенные перед куклами подношения. Потом она вспрыгнула на одну из подставок, та опрокинулась, упавшие куклы напугали Катако, и девочка разрыдалась. Вбежав в комнату и увидев, что произошло, я подняла кукол и стала поправлять маленькие мисочки и блюдца. Катако, наблюдавшая за мной с колен няни, успокоилась. Мне стало ясно, что моя дочь – очень чувствительный ребенок. Некоторые дети, надо думать, смеялись бы и хлопали от восторга в ладоши.
Погода стояла не по сезону теплая. Я подняла все решетки в доме, открыв вид на сад. В главном покое рядом с куклами стояли в огромных китайских вазах толстые ветви цветущего персика, у входа размещались вазы поменьше с цветущей сакурой. Я ждала мужа, который обещал зайти полюбоваться на кукол. Стемнело, и я велела служанкам зажечь масляные лампы. Парчовые наряды игрушек, на которых мерцали отсветы огня, казались еще красивее, чем при дневном свете, и я предвкушала, какое удовольствие получит Нобутака, увидев изысканную выставку. Он вложил в сооружение усадьбы всю душу и являлся сюда при любой возможности.
Было уже очень поздно, свечи в фонариках почти догорели. Я успела задремать и теперь, вздрогнув, проснулась в полной темноте. Нобутака так и не пришел. Я кликнула заспанную служанку, чтобы она опустила решетки, и вернулась в северный покой, где отдыхали ребенок и няня. На рассвете я отправила посыльного в главный дом выяснить, что задержало Нобутаку. С цветущей сакуры, которой я украсила вход, уже начали опадать лепестки, и я смела их с пола.
Посыльный вернулся около полудня в сопровождении главного слуги Нобутаки.
– С сожалением вынужден сообщить вам, госпожа, – сдавленным голосом объявил тот, – что вчера вечером господин занемог и на рассвете его душа покинула нас. Вы можете присоединиться к другим женам и попытаться вернуть ее обратно.
Я была так потрясена, что не смогла ответить. Слуга поклонился и мягко добавил:
– Нужно поторопиться.
Я кивнула и велела принести дорожное платье, но слуга поднял руку и возразил, что карета уже ждет и придется ехать в чем есть.
Мы прибыли в главный дом в тот самый момент, когда гадальщик, проводивший ритуал возвращения, поднимался на кровлю с одним из платьев Нобутаки. Встав на гребень крыши лицом к северу, мастер гаданий крикнул в направлении тьмы и призраков:
– Фудзивара Нобутака! Вернись!
Этот долгий, протяжный оклик прозвучал во второй, затем в третий раз. Попутно гадальщик заманивал дух платьем, пытаясь заставить его вернуться из своего путешествия на север, во тьму. После третьего оклика мастер церемоний сложил одеяние и бросил перед домом. Один из сыновей Нобутаки бережно подобрал платье и, положив в железную коробку, унес в дом, где покоилось тело. Мы последовали за ним.
Если гадальщик преуспел и душу удалось завлечь обратно в платье, позднее, когда его набросят на Нобутаку, она вернется в тело. Я присоединилась к другим женам и детям, и мы стали ждать. К вечеру сделалось ясно, что дух моего мужа не вернется. Перед нами лежала пустая оболочка.
Моему отцу было позволено сократить свое пребывание в Этидзэне, и в начале того лета он с семьей вернулся в Мияко.
Мрачная дымка печали
В течение года после смерти мужа я носила строгий траур. И вообще перестала писать. Я не только изгнала из мыслей Гэндзи, но даже не делала заметок в дневнике. Вряд ли за все это время у меня родилось хотя бы одно стихотворение. Предаваясь скорби, я бралась за кисть лишь для того, чтобы переписывать «Лотосовую сутру». Однажды в поисках бумаги я взяла дневник и на оборотных сторонах листов стала переписывать молитвы [62]: то был единственный способ начать искупать грехи многолетней непокорности и себялюбия, который пришел мне в голову.
Мой отец со всей остальной семьей вернулся в Мияко. До конца лета они жили у меня, в доме на Шестой линии. Поскольку отец, мачеха и трое их детей поселились в северном флигеле, а Нобунори – в западном, мы постоянно сталкивались друг с другом, но шумливая оживленность родичей делала жизнь сносной и обеспечивала мне связь с людьми. Если бы не они и моя маленькая дочь, я, вероятно, вообще отреклась бы от мира. Осенью отец перевез семью в свою официальную резиденцию, однако почти ежедневно навещал нас с Катако. Сама я из дому не выходила.
Отец с трудом приспосабливался к жизни в большом городе. Я поддразнивала его, утверждая, будто он похож на Бо Цзюй-и, вернувшегося в Лоян после трех лет службы в провинции. Все, что волновало поэта, – это привезенные им с собой два причудливых садовых камня и ручной журавль. Но отец превзошел меня, процитировав строки из другого стихотворения под названием «Недавно посаженный бамбук»:
Должность городского главы меня не удовлетворяла;
Я закрыл свои ворота, когда выросла осенняя трава.
Как я смог удовлетворить свою любовь к природе?
Посадив сотню стеблей бамбука.
По-видимому, это натолкнуло отца на мысль (когда он не сочинял китайские стихи, то обращался к садоводству).
– А не посадить ли сотню стеблей бамбука? – решил он. Любовью к китайской поэзии отец подпитывал свою вновь возродившуюся страсть к садоводству.
Я подхватила:
– А не обзавестись ли в придачу причудливыми камнями и ручным журавлем?
Той осенью вдовствующая императрица Сэнси пышно справляла свое сорокалетие; отец присутствовал на торжестве и преподнес ей в подарок стихотворение. Он подробно описал мне праздник, но сплетен об императоре и императрице, которыми обычно потчевал меня муж, я больше не слыхала и знала только то, что знали все. Когда недавно восстановленный императорский дворец опять сгорел, я думала о том, что Нобутака непременно оказался бы в самой гуще событий; а когда вскоре после этого заболела Сэнси, мне было неоткуда взять подробные ежедневные отчеты о ее состоянии. Она умерла под Новый год. Не осталось никого, кто мог бы сравниться с ней по влиянию на Митинагу. Шептались, будто разрушительные пожары и смерти в императорской семье предвещают век конца Закона Будды [63] и в ближайшие годы нас ждут бедствия похуже.
Одну из моих приятельниц, поступившую на службу к Сёси, стали называть госпожой Сайсё. Однажды туманным весенним вечером, вскоре после ухода вдовствующей императрицы, эта дама прислала мне стихотворение. Официальный траур по мужу еще не закончился, и я по-прежнему предавалась скорби. Сайсё написала:
Этой весною
Даже над облаками
Траур царит.
Заволокла небеса
Мрачная дымка печали.
Ее стихотворение разом избавило меня от жалости к себе. В конце концов, не я одна скорблю. Начав потихоньку выбираться из кокона уныния, я подыскала нужные слова для ответа Сайсё:
Мне ль упиваться
Ничтожным горем своим,
Орошая слезами рукав,
Когда весь мир облачился
В траур глубокий?
Все это время я выходила за ворота лишь для того, чтобы присутствовать на поминальных обрядах по мужу в главном доме. В конце первого года вся семья и многочисленные друзья Нобутаки собрались на ежегодное поминовение. Я заметила на службе его вторую дочь, которая в тяжелом траурном одеянии густого черного цвета выглядела совсем хрупкой. Черные одеяния взрослых детей Нобутаки выделялись на фоне серых одежд остальных, словно тени куликов на пасмурном речном берегу, над которым нависли тучи. Девушка сообщила мне, что нашла пачку бумаг с записями, сделанными как будто рукой ее отца, и спросила, не хочу ли я на них взглянуть. Несомненно, среди этих бумаг были и стихи, адресованные другим женщинам, что вызывало у меня такое отвращение до нашей свадьбы, однако я ответила, что буду признательна за возможность просмотреть заметки. Я была тронута тем, что она предложила их мне, а не кому‑нибудь еще. Сдается мне, дочери моего мужа было столь же больно читать записи отца. Я отправила ей это стихотворение:
В вечернем тумане
Скрылась мандаринка.
Только и может
Птенец потерявшийся
Разглядывать след на воде.
Я не могла не заметить, что за год, миновавший после смерти мужа, его семья запустила сады и перестала содержать в порядке огромный дом. Пышно цвела сакура, но у построек уже был несколько обветшалый вид. Вскоре после того, как я вернулась домой, мне принесли красивую ветку цветущей сакуры и стихотворение, написанное дочерью Нобутаки:
Оплакивая
Слетающие лепестки,
Верно, знал уже он,
Как будут скорбеть его дети
Под вишней отцветшей.
Хотя мой супруг не отличался переменчивостью, порой он внезапно впадал в уныние и начинал рассуждать о беспредельной печали, царящей в жизни. Даже постоянные собутыльники Нобутаки плохо знали его с этой стороны.
Когда срок официального траура вышел, отец стал уговаривать меня снять серые одежды и облачиться в более яркие цвета. Он назвал меня упрямицей, заявив, что чувства, которые я вечно держу в узде, подобны медленно влекущейся церемониальной повозке, запряженной волами. И напомнил, сколько лет я упорствовала в своем нежелании выходить за Нобутаку.