Несмотря на наставления отца, меня отчего‑то по-прежнему манила личность Корэтики, от которого отвернулась удача. Моя приятельница Сайсё поведала, что император Итидзё – любящий отец. По ее словам, величайшей радостью для государя было проводить время со своими царственными отпрысками. О юном принце, оставшемся без матери, заботилась его тетушка Микусигэдоно, которая после смерти своей сестры Тэйси ради племянника бросила всё. Само собой, император часто общался с этой дамой, когда навещал детей; их встречи обернулись любовной связью, о которой судачил весь двор.
Я осведомилась у Сайсё, что думает по этому поводу юная императрица. Подруга ответила, что госпожа не ревнива и похождения государя ее ничуть не волнуют. Даже если и так, мелькнуло у меня, Митинага, наверное, отнюдь не столь безразличен к сложившейся ситуации. Он не почувствует себя в безопасности, пока дочь не принесет ему внука императорских кровей. А связь Итидзё с женщиной из семейства Корэтики может помешать этому. Сайсё сообщила, что Микусигэдоно как две капли воды похожа на покойную императрицу; неудивительно, что Итидзё увлекся ею. Корэтика ликовал, что единственная из его сестер, оставшаяся в живых, обзавелась столь блистательным поклонником.
С тех пор, как Корэтика и его брат впервые перешли дорогу Митинаге и поплатились за это, их пути разошлись. Такаиэ взял за правило часто наведываться к регенту и даже сопровождал его на соколиной охоте. Корэтика же держался на расстоянии и торжествовал всякий раз, когда Митинага злился. Мне казалось, что опальный вельможа все время испытывает судьбу.
Тем летом я узнала, что Роза Керрия подхватила заразу и очень больна. Никто не ждал, что она выживет, и родные готовились к худшему, но, ко всеобщему изумлению, Роза Керрия выздоровела. Мы долгое время не переписывались, но я страстно желала повидаться с ней. Навестив давнюю подругу, я поначалу была несколько уязвлена тем, что она принимает меня, отгородившись занавесом. Мне казалось, что она все еще сердится и отрекается от нашей прежней близости. Беседа не клеилась. Я уже было решила, что оставаться здесь дольше бессмысленно, но тут из-за ширмы донеслись приглушенные рыдания. Я подползла к краю занавеса и осторожно отодвинула его, чтобы увидеть Розу Керрию. Та сидела пригнувшись к полу и набросив на голову бледно-серое платье. Я протянула руку, коснулась ее плеча, и она резко выпрямилась.
Что стало с ее лицом! Должно быть, я содрогнулась, потому что Роза Керрия тут же снова съежилась и заплакала. Ее чудесная гладкая кожа, изуродованная оспой, ныне напоминала плохо выделанную шкуру.
– Я должна была умереть, – простонала несчастная.
Она вновь набросила подол платья на голову и принялась раскачиваться взад-вперед на подушках. Ее горе ужаснуло меня. В доме царила тишина, и негромкий плач отдавался в покоях бесконечным эхом. Не говоря ни слова, я обняла свою названую сестру, прижала к себе и качалась вместе с ней, разделяя ее страдание, пока она не успокоилась. Я медленно провела по бедному милому лицу подруги кончиками пальцев, и та не отстранилась.
По дороге домой я сделала крюк, чтобы проехать мимо храма, где много лет назад мы с Розой Керрией впервые сблизились. На диких склонах за садом пышно цвели кусты махровой керрии. Я отломала ветку и велела одному из сопровождавших меня слуг отнести ее домой к подруге. На следующий день я получила простой, немахровый цветок, который ей где‑то удалось отыскать, хотя дикие керрии уже почти отцвели. Я была глубоко тронута и отправила в ответ это пятистишие:
Когда‑то
Я так любила
Оттенок
Этих скромных лепестков.
Разве они увяли? Не для меня.
Навещая Розу Керрию, я стала брать с собой дочь. Поначалу подруга смущалась и не выходила из-за ширмы, но постепенно все больше отодвигала ее, прикрывая лицо веером. В конце концов она отказалась и от веера, а Катако настолько привыкла к ней, что вид изрытого оспинами лица не вызывал почти никаких эмоций.
Однажды Роза Керрия очень спокойно сообщила мне, что решила принять постриг. Родные возражали против ее намерения, но моя подруга справедливо заметила, что никогда не была замужем и ей ничто не препятствует, ибо она не связана узами, которые мешают большинству людей уйти от мира. Я не стала ее отговаривать, хотя позднее ко мне явился отец Розы Керрии в надежде заручиться моей поддержкой, чтобы разубедить дочь.
Роза Керрия поведала мне, как пришла к своему решению. Она призналась, что до болезни очень гордилась своей внешностью. Это меня изумило.
– Ты никогда не казалась мне тщеславной.
– Дело не в тщеславии, – ответила она. – Я не придавала этому значения в отношениях с окружающими, но для меня самой красота была очень важна. Я никогда не забывала выщипывать брови и чернила зубы каждые четыре дня. Однажды ты заметила, что кожа у меня похожа на свежий персик, и я дорожу этими словами больше, чем всеми стихами, которые ты мне присылала.
Ее откровенность заставила меня улыбнуться.
– А главным моим занятием, – продолжала подруга, – являлось создание красивого окружения для себя. Я проводила время, выбирая цвета для нарядов, составляя ароматы для благовоний, а также упражняясь в каллиграфии, чтобы почерк всегда соответствовал настроению пятистишия. Мне казалось, что подобные вещи делают жизнь прекрасной и осмысленной.
– Они и впрямь помогают, – вставила я.
– Но этого недостаточно, – возразила Роза Керрия. – У тебя есть дочь. Вот ради чего стоит жить. Хотя мысль о замужестве мне претит, я всегда буду сожалеть о том, что осталась бездетной. Я пресытилась страстью. Волнение, которое приносит с собой влюбленность, мгновения тайной близости, муки ревности и слезы при расставании, – чтобы познать любовь, вовсе не нужен мужчина.
– Но когда ты заболела, что‑то изменилось?
Катако, гулявшая по галерее, пыталась приманить крошками воробьев. Роза Керрия взглянула на ребенка и вздохнула.
– Да. Я очень страдала и не сомневалась, что умру. Какое‑то время я, должно быть, была в бреду, ибо не помню, сколько дней прошло. Потом жар наконец спал, и выяснилось, что я все‑таки жива. Я очнулась и обнаружила, что внешность моя изменилась. Теперь у меня была изрытая оспой кожа, как у какого‑нибудь адского демона. Мысль о том, что я продолжу проводить дни, создавая красоту, показалась мне нелепой. – Роза Керрия медленно открывала и закрывала тяжелый веер, который держала в руках. Ее красивые белые руки оспа не тронула. – Я единственный оставшийся в живых ребенок своих родителей. Ты ведь помнишь, что мы с тобой познакомились в храме, куда пришли поминать наших сестер, скончавшихся почти одновременно. Мои мать и отец давно отказались от попыток уговорить меня выйти замуж; похоже, они счастливы, что у них вообще есть потомок, какой бы никчемной дочерью я ни была. Им не понять, почему я, оставшись в живых, страдаю от этого.
– Да, разумеется, – сказала я. – Они решили, что их молитвы были услышаны, раз ты выздоровела, и потому твое желание отречься от мира стало для них жестоким ударом. Я понимаю их чувства, как понимаю и твои. Я и сама подумывала о том, чтобы предаться благочестивой жизни, хотя в моем случае это нецелесообразно, особенно учитывая, что моя дочь еще очень мала.
На галерее вдруг началась оживленная возня: старый садовник, помогавший Катако приманивать птиц, плюхнул на землю корзину, в которую угодила‑таки пара воробьев. Восхищенная малышка примчалась к нам, умоляя оставить ей воробьев в качестве домашних питомцев.
В комнате и саду Розы Керрии все свидетельствовало о ее утонченном вкусе. Мягкие шелковые занавеси пестрели криволинейными разводами, напоминающими срез древесины, а полностью поднятые бамбуковые шторы, обрамляющие вид на сад, были отделаны идеально подобранным по цвету китайским шелком с узорами в виде ромбов. Клены за окном напоминали парчовую ткань насыщенных рыжих, золотистых, желтых и темно-красных оттенков. На темной глади пруда кружилась россыпь ярких листьев. Стоявшая на циновке между нами печь-хибати была вырезана из цельного куска дзельквы с перламутровой инкрустацией в виде перепелок и трав. Для тепла она не требовалась, но шарики благовоний, тлеющие в углях, наполняли комнату многосоставным ароматом сливы, соли и мха. Роза Керрия была мастерицей по части создания необычных ароматов.
Однако красота окружающей обстановки, по сути, лишь подчеркивала то, о чем говорила моя подруга. Что может быть эфемернее кленовых листьев, умирающих в алом пламени? Шелка пылятся и ветшают, благовония улетучиваются вместе с дымом. Порой бессмертие обретают стихи, но куда чаще чувства, которые мы стараемся выразить столь искусственным образом, теряют смысл, после того как человек, которому мы писали, уходит из жизни. Истинная красота преходяща. В жизни каждого может наступить миг, когда ее окажется недостаточно, чтобы справиться с тщетой сущего.
И все же правильно ли причинять страдания другим, пусть даже самые сокровенные желания неизбежно приводят к подобном итогу? В голосе отца моей подруги звучали слезы, когда он заклинал меня отговорить ее от пострига. Ее родители были очень немолоды, и я рассудила, что Роза Керрия довольно скоро получит возможность беспрепятственно осуществить свои религиозные устремления. Кроме того, если она впоследствии пожалеет, что не проводила родных в последний путь, ей будет еще труднее обрести покой, которого она ищет. Поэтому я посоветовала подруге немного отсрочить последний шаг. И подала мысль переходить к монашеской жизни постепенно, проводя время за переписыванием сутр, чтобы прояснить и успокоить разум.
С годами мы обе изменились, получили различный опыт, взгляды наши смягчились. Многие из тех, с кем я когда‑то была близка, покинули наш мир, и ныне, после возрождения нашей дружбы, я еще сильнее дорожила Розой Керрией. Она первая знакомилась с моими рукописями и всегда делала тонкие и ободряющие замечания.
Той зимой я закончила два рассказа, которые писала почти одновременно. В первом повествовалось о связи Гэндзи с гордой и прекрасной высокопоставленной дамой, вдовой наследного принца; во втором – о его встрече с робким цветком, прятавшимся среди сорняк