В конце той весны моя приятельница Сайсё получила при дворе отпуск. Я пригласила ее полюбоваться «березовой вишней» в моем саду: она заинтересовалась этими деревьями, прочитав о них в одном из моих рассказов. Я срезала несколько веток (которые в любом случае нуждались в обрезке) и отнесла их к себе в покои. Вид цветущей вишни в вазе навевал столь горькие воспоминания, что я, достав новые кисти, присланные Мингвоком, попыталась нарисовать букет. И в очередной раз поразилась, сколь многому научил меня китайский друг. Но вспоминала я и о Нобутаке, который взял на себя трудную задачу переправить эти деревья с севера и посадить возле усадьбы, чтобы удивить меня.
Сайсё стала вежливо восхищаться моими набросками.
– Какое правдоподобие! – промолвила она, беря один из них в руки. – Где вы научились так рисовать?
День был ослепительно ярок, воздух ласков и благоуханен. Мы сидели на краю галереи, откуда открывался вид на заросли фиолетовых и белых ирисов в цвету. Сайсё выглядела прекрасно. Ее уверенность в себе повергала меня в восторг. Она спросила, что новенького я сочинила о Гэндзи. Хотя Сайсё еще не видела последних рассказов, она прочла почти все написанное ранее. Затем приятельница поведала мне, что показала свои экземпляры трем-четырем придворным дамам в покоях императрицы.
– Все они женщины с отменным вкусом и очень осмотрительные, – заверила меня Сайсё, когда я выразила обеспокоенность тем, что рукописи пошли по рукам. – Не тревожьтесь. Я никому не позволяю их переписывать. Обычно мы собираемся небольшим обществом в одном из наших покоев, и я читаю рассказы вслух. – Моя приятельница вздохнула. – Вы не представляете, как тоскливо бывает порой во дворце. Мы либо в безумной спешке готовимся к какому‑нибудь мероприятию, либо просто сидим и скучаем. Жизнь на женской половине весьма уныла. Чтение ваших сочинений помогает коротать время.
Я поблагодарила ее за добрые слова, однако задумалась: как странно, что все родители юных девиц, независимо от ранга, мечтают отправить дочерей ко двору. Конечно, служба во дворце престижна, но, вероятно, очень тягостна для девушек, которым она по той или иной причине не подходит. Я могла понять привлекательность светской жизни, однако пришла к выводу, что предпочитаю сплетничать о скандалах, а не быть в них замешанной. В конечном счете мне повезло, что я так и не стала придворной дамой.
Последним скандальным слухом были шашни Митинаги с одной из новых дам в свите его дочери. Сайсё заявила, что уже нет мочи терпеть его постоянные приставания. Иметь с ним дело так или иначе приходилось каждой обитательнице дворца. Но теперь Митинага сосредоточил внимание на одной девице, госпоже Дайнагон, и остальные наслаждались передышкой. Неловкость положения усугублялась тем, что главная жена Митинаги, Ринси, была чрезвычайно ревнива. Узнав, что муж кем‑то увлекся, она из кожи вон лезла, чтобы усложнить сопернице жизнь. В данном случае, однако, предсказать действия Ринси было невозможно, ибо госпожа Дайнагон приходилась ей родной племянницей.
Другая новость состояла в том, что несчастная Микусигэдоно забеременела от императора. Поскольку их связь так и не получила законного утверждения, об официальном объявлении не могло быть и речи. Во избежание сплетен Микусигэдоно покинула дворец, но, очевидно, была очень нездорова. Тем временем Корэтика отчаянно молился о благополучном разрешении сестры от бремени.
– Какая жалость, – сказала Сайсё. – У бедняжки постоянные боли. Государю не составило труда влюбиться в Микусигэдоно, которая так похожа на свою сестру, покойную императрицу. Но сама она его отнюдь не поощряла. Сдается мне, за всем этим с самого начала стоял Корэтика. – Сайсё поправила многослойные рукава. Даже ее повседневный визитный наряд был намного изысканнее всего, что я когда‑либо носила. – Единственным желанием Микусигэдоно было находиться рядом со своими маленькими племянниками и воспитывать их, а ныне она разлучена с ними. – Приятельница покачала головой. – Дети, благодаря которым она удостоилась внимания Итидзё, теперь снова одни, несчастные малютки.
В начале лета я узнала, что Роза Керрия, ничего никому не сказав, тайком уехала в храм в восточных горах и приняла постриг. Ее родители были потрясены. Будучи наперсницей Розы Керрии, я не должна была остаться в неведении, однако меня задело, что она ни словом не обмолвилась о своих намерениях. Будет ли она по-прежнему переписываться со мной? Пожелает ли читать мои рассказы после отречения от мира? В отчаянии я сорвала в саду лозу «утреннего лика» и отправила ей вместе с этим пятистишием:
Знаю, как быстро
Сохнет роса и вянет
«Утренний лик».
Но даже зная, скорблю
О бренности существованья.
Я решила, что потеряла не только ближайшую подругу, но и самую проницательную свою читательницу и советчицу.
В тот год затяжные дожди повергли меня в особенно глубокое уныние; я постоянно думала о том, сколь преходяще все самое дорогое. Потом заболела маленькая Катако, и я обезумела от страха. Моя мачеха, вырастившая троих малышей и никогда не терявшая ребенка, пыталась внушить мне, что это обычная детская лихорадка, но я опасалась худшего. А вдруг эти бледность и вялость – первый признак оспы? Тянулись серые дни; я ни на шаг не отходила от постели дочери. Священнослужитель предложил поставить в вазу стебли пятнистого бамбука, чтобы молитвы о выздоровлении малышки оказались более действенными. Наблюдая за кормилицей Катако, горячо молящейся перед бамбуком, я ощущала, как мое материнское сердце раздирают горестные противоречия:
Хотя бремя жизни
Печальной меня тяготит
Все сильней,
Молюсь, чтобы долгая жизнь
Ростку бамбука досталась.
Что станется с этим ребенком? Я невыносимо страдала. Если Катако выживет, ждет ли ее в грядущем что‑нибудь кроме несчастий? Но даже будь мне наверняка известно, что не ждет, одна лишь мысль о том, что эти пухлые, румяные щечки покроются мертвенной бледностью, а крошечные ручонки, сжимающие мои пальцы, обмякнут, приводила меня в отчаяние.
Через четыре дня жар у Катако спал, и она поправилась, мне же потребовалось куда больше времени, чтобы избавиться от терзавшего меня страха.
Наступила осень, принеся с собой ясные, прохладные дни, которые заставляют чувствовать, что мир слишком прекрасен, чтобы существовать вечно. Мной овладело уныние и вместе с тем неизбывное беспокойство. Не будь у меня дочери, я бы, возможно, поддалась безрассудному порыву. Если бы мы умели удерживаться от привязанности к земным вещам, то не переживали бы их утрату так сильно. Я страшно скучала по Розе Керрии, да к тому же завидовала решимости, с какой она порвала связи с миром. Стыдясь сама себя, словно плаксивый ребенок, дергающий мать за подол, я время от времени посылала ей записки или стихи. Роза Керрия не отвечала. Я отправила ей это стихотворное послание, но оно вернулось нераспечатанным:
Без писем твоих
Оставшись, горюю.
В лесу сожалений
Блуждаю печально,
Другом покинута.
А потом умерла Микусигэдоно. После того, как она покинула дворец, Корэтика взял ее к себе в дом, но все заботы оказались напрасными. Увы, нерожденное дитя уничтожило последнюю слабую надежду Корэтики на возвращение к власти. Повсюду твердили о том, что эту семью сковала мрачная цепь несчастий. Император заперся у себя в покоях. Похоже, он действительно любил Микусигэдоно. Ей не исполнилось и восемнадцати лет.
Над облаками
Каждый раз, устраивая поэтический пир, Митинага приглашал моего отца. Последнему нередко предоставлялись почетные места даже на официальных церемониях, не имеющих отношения к китайской поэзии. Например, в том году во время Праздника святилища Камо отца пригласили на смотровую галерею для свиты Митинаги, установленную на Первой линии для наблюдения за процессией очищения жрицы. Для регента перед этим шествием всегда сооружали большое возвышение, но в том году посланцем Камо назначили маленького сына Митинаги, и регент с особенным тщанием готовился к предстоящим торжествам. Они сулили быть необыкновенными.
Отец стал уговаривать меня поехать с ним. И даже сказал, что Митинага отдельно упомянул мое имя, выразив надежду, что дочь Тамэтоки «воспользуется возможностью насладиться великолепием праздника, которым мог бы гордиться даже принц Гэндзи». Польстило ли мне это? Я терялась в догадках, как следует расценивать подобное приглашение, однако искушение оказалось слишком велико. Слишком долго просидев в четырех стенах, я была рада возможности снова увидеть свет. Впрочем, предложение занять место на галерее для зрителей я отклонила и решила поехать в нашем экипаже.
Празднично украшенные повозки, подобные моей, заполнили все свободное пространство вдоль Первой линии. Толчея слегка напугала меня. Я нарочно приехала пораньше, чтобы занять место, откуда будет хорошо видно процессию и главный помост для зрителей напротив, где собирался разместиться отец. Экипажи продолжали прибывать все утро, пока я не оказалась полностью окружена ими. Я рассматривала возведенную на другой стороне просторной улицы длинную галерею с кровлей из кипарисовой коры и красивыми перилами. Она была очень обширной, поэтому я так и не увидела отца, который, как выяснилось впоследствии, находился в дальнем, западном конце. Перед галереей колесила взад-вперед великолепная плетеная повозка, покрытая золотым лаком, в которой сидел отрекшийся император Кадзан.
Свита бывшего государя устроила настоящее представление. Из его храма вышли сорок жилистых старших стражников, за которыми шествовали двадцать младших стражников в венках из мальвы. Вслед за ними пространство перед галереей пересекла толпа нарядных придворных, махавших красными веерами. Было ясно, что Кадзан тщательно продумал свое появление. Здесь же присутствовал и принц Ацумити со своей свитой. От повозки к повозке передавался слух о женщине, ехавшей в экипаже принца. Я узнала, что это не кто иная, как Идзуми Сикибу – поэтесса и бывшая возлюбленная Тамэтаки, покойного брата Ацумити. Скандальное зрелище заставило меня