Я решила, что она подтрунивает надо мной, однако ошиблась. Тифуру плохо знала китайские иероглифы, но никогда не глумилась над чтением. Ее мать до замужества несколько лет состояла младшей придворной дамой при принцессе крови. Она считала проведенное при дворе время зенитом своей жизни и, когда у нее родилась дочь, думала лишь о том, как дать Тифуру образование, чтобы та смогла пойти по ее стопам. Когда родители Тифуру познакомились, ее отец был честолюбивым писарем. Он оказался на редкость способным начальником, и на протяжении карьеры его не раз отправляли из Мияко в ту или иную неблагополучную провинцию. При этом императорский двор отнюдь не спешил принимать на службу девушек, выросших в провинциях.
Скоро я поняла, что у меня, как у дочери ученого, тоже немного шансов очутиться при дворе. В детстве мать и бабушка забивали мне голову повествованиями о придворном быте, и мои представления о жизни императоров совершенно не соответствовали действительности: они устарели по меньшей мере на поколение. В любом случае все рассказы моих родственниц по большей части являлись небылицами, ибо ни одна из них при дворе никогда не служила. Их истории основывались преимущественно на слухах.
Какими трогательно невинными были я и Тифуру, лелея в сердцах тайное желание служить при дворе! На протяжении следующих нескольких дней мы с ней предавались сочинению историй о придворной жизни, которые на поверку мало чем отличались от наших детских фантазий, только теперь в них действовал пылкий герой, который вступал в любовные сношения с каждой встречной дамой.
Мы по очереди изображали принца или даму. Ни у одной из нас не было опыта общения с мужчинами, но мы призывали на помощь воображение и пользовались сведениями, полученными от подруг.
Я была в отчаянии, когда Тифуру настало время уезжать. Мы обменялись веерами. Я подарила ей свой, цвета голубой воды, с черными лаковыми пластинами, украшенный китайскими стихотворными строками, а она мне свой – бледно-розовый, из вишни, старинный и довольно ценный. А потом ее кочевое семейство снова пустилось в путь, словно мчалось наперегонки с луной.
Оставшись одна в своей комнате, я сочинила это стихотворение, которое затем переписала и назавтра с посыльным отправила Тифуру:
Новая встреча.
И впрямь я тебя повстречала
Иль показалось?
Ты вмиг скрылась за облаками —
Лик полуночной луны.
За этот короткий промежуток времени я узнала, что такое любовь, и она преобразила меня. Но в тот самый миг, как я обрела подругу, Тифуру уехала.
В конце осени Тифуру с семьей навестила нас в последний раз. Сезон завершался, и все изменилось. Погожие солнечные дни уступили место холодам. Клены и сумахи запылали ежегодным парчовым багрянцем, модницы соперничали с деревьями яркостью своих многослойных нарядов. В траве пели цикады. Семья Тифуру опять уезжала, направляясь в далекую южную провинцию Цукуси, где отец моей подруги получил новую должность. Все произошло весьма неожиданно, и назначение не было почетным, но он едва ли мог отказаться. Правитель провинции умер, оставив дела в беспорядке, и отцу Тифуру поручили как можно скорее все наладить. Цукуси нельзя было назвать обетованным краем: людей туда ссылали.
Перед визитом гостей отец отвел меня в сторонку, чтобы поведать о печальных обстоятельствах их отъезда, но даже после этого я оказалась не готова к горестному виду Тифуру. Лицо ее скрывала широкополая дорожная шляпа итимэгаса [12]; подруга сняла ее, только когда мы остались одни. Веки у нее припухли, точно она долго плакала и лишь недавно перестала.
– Должно быть, я наказана за грех, который совершила в прошлой жизни, – пролепетала Тифуру, теребя вуаль на снятой шляпе.
Когда я предложила расчесать Тифуру волосы, она потянулась назад, чтобы развязать шнурок, стягивавший длинный хвост, скрытый под верхним платьем. Шнурок запутался и никак не развязывался, Тифуру безжалостно дернула его, и на глазах у нее опять выступили слезы. Она воскликнула:
– Ох, проклятый шнурок! Почему все идет не так, как надо?
Я схватила ее дрожащую руку и прижала к своей щеке. Тифуру приникла ко мне и разрыдалась.
– Мне все известно, – проговорила я. – Отец рассказал. Но это временно…
Я попыталась успокоить Тифуру при помощи доводов, которые привел отец. Он знал, что меня будет расстраивать мысль о подруге, пропадающей на грубом, варварском западе. Пока я расчесывала длинные спутанные волосы Тифуру, она молчала.
– Я не поеду в Цукуси, – наконец хрипло пробормотала девушка.
– О чем ты? – спросила я, внезапно похолодев.
– По дороге туда мне предстоит выйти замуж, – с горечью ответила она. – Мой отец счел, что, если я несколько лет буду прозябать в Цукуси, это напрочь лишит меня видов на будущее. Маловероятно, что там найдется муж для меня, поэтому я останусь в Бидзэне.
– В Бидзэне? – ошарашенно переспросила я. По правде говоря, я ощутила облегчение. Когда Тифуру сказала, что не поедет в Цукуси, я испугалась, что она задумала нечто страшное.
– Тамошний правитель недавно овдовел и подыскивает себе новую жену из столицы. Отец решил, что это лучший выход из положения.
Вечерний воздух был свеж, по небу неслись облака, то и дело заслоняя луну. Яркий лунный свет затмевал звезды, в саду неумолчно трещали и звенели насекомые. Мы сидели на террасе, тесно прильнув друг к другу, и тихо беседовали. Когда мы умолкали, тишину заполняли насекомые, и, прислушавшись к ним, мы различили четыре разных голоса: сверчка-колокольчика судзумуси, соснового сверчка мацумуси, жука-усача и кузнечика киригирису. Мой брат весь месяц собирал образцы этих и многих других насекомых, мастерил для них бамбуковые клетки и кормил огурцами и арбузными корками. Наблюдая за его подопечными, я узнала, какие звуки издают разные букашки. Некоторые пели только днем, другие – лишь по ночам.
Мы стали рассуждать о предстоящем замужестве Тифуру, и мне стало ясно, что она единственный на свете человек, которому я могу по-настоящему открыть свое сердце.
– По крайней мере, когда закончится срок службы правителя, ты опять вернешься в Мияко, – отважилась заметить я.
Но тогда она уже будет замужней женщиной, а каков окажется мой удел, я не могла и предположить. Судьба Тифуру внезапно бросила густую тень на мое грядущее положение. Глупо, в самом деле, воображать, что все останется как прежде.
Мы обе были в одинаковых белых рубахах, заправленных в темно-рыжие шаровары из шелковой саржи. Тифуру куталась в темно-красную накидку со светлым бирюзово-зеленым подбоем, а я – в бежевую с блекло-розовым подбоем. Моя накидка была старой, ярко-розовая ткань подбоя давно выцвела и приобрела линялый оттенок. Мы попытались представить друг друга замужними дамами. Нам придется остричь волосы на висках и носить не рыжие, а ярко-красные шаровары. Вместо того чтобы донашивать разномастные вещи своих матерей, мы обзаведемся собственным гардеробом из тщательно подобранных нарядов. И мы поклялись друг другу всегда обращать внимание на модные цветовые сочетания, даже если придется влачить жалкое существование в провинции.
Когда Тифуру гостила у нас в прошлый раз, она чернила зубы дурнопахнущим раствором железа, и мне страстно захотелось иметь такой же. Когда Тифуру уехала, я по ее рецепту смешала железные опилки не с уксусом, как делают некоторые, а с саке и, применяя этот состав каждые три дня, добилась того, что зубы приобрели тот же изысканный темный оттенок, что и у подруги.
Весело смеясь, мы сочинили историю о том, как придуманный нами герой посещает дом правителя провинции и соблазняет его красивую молодую жену. А когда опомнились, луна уже висела над западными холмами. Мы тихонько пробрались в дом и легли; ночные насекомые к этому времени умолкли. Я сонно подумала: чувствуют ли эти существа, как скоротечна жизнь? В их жалобном стрекотании мне слышалось прощание с осенью, с затянутой облаками луной, с Тифуру… После отъезда подруги я написала это стихотворение:
Смолкают сверчки,
Что пели в саду у ограды.
Осенней разлуки
Им избежать не удастся.
И как же, должно быть, грустят…
Спустя месяц после того, как семья Тифуру отбыла в западные провинции, мой отец собрал всех детей у себя в кабинете, чтобы объявить о том, что в жизни нашей семьи грядут перемены. Мой брат был озадачен, я же сразу обо всем догадалась. Невестой отца стала женщина двадцати с чем‑то лет. Ее отец и дед служили провинциальными чиновниками; отец невесты, любитель китайской поэзии, был счастлив породниться с нашим семейством. Было довольно забавно наблюдать, как мой бедный родитель борется с желанием сообщить нам новость. За несколько дней до того я заметила, что он достал свой старый гребень в лаковом футляре, и сообразила, в чем дело: этим гребнем он пользовался, когда жил в доме моей матери. После матушкиной смерти ее семья вернула отцу гребень, и тот убрал футляр с глаз долой, запрятав в ящик шкафчика, стоявшего в углу кабинета. Я задавалась вопросом, не запрятал ли он подальше и свои воспоминания о покойной жене.
Мне был прекрасно знаком каждый уголок в доме, включая кабинет, ибо отец всегда говорил, что я могу свободно пользоваться его книгами и бумагами, и я ловила его на слове. Случайно наткнувшись на его черновики с набросками любовных стихов, я поняла, что по меньшей мере один раз ему отказали. Само собой, он никогда не обсуждал с нами свои романы, но, когда договоренность была достигнута, я не удивилась.
Прошло три года с тех пор, как умерла матушка. Отцу шел сорок четвертый год, но он был еще мужчина хоть куда. Никого не удивляло, что он взял другую жену. Многие мужчины имели сразу несколько жен и не представляли себе жизни без женской заботы. Некоторые не могли даже одеться без помощи супруги, всецело полагаясь на нее в подборе правильного сочетания оттенков и поисках чистого нательного платья. Моего же отца отличала необычайная самостоятельность. Его друзьям с трудом верилось, что все эти годы он обходился без госпожи в доме. Однако было бы неблагоразумно рассчитывать, что я буду и дальше вести хозяйство.