«Сделает ли это меня счастливой?» – задумалась я.
«Да, – ответил мне внутренний голос. – Тогда ты сможешь остаться там, где ты есть, и не расстанешься с дочерью, родными и любимым садом. Занимаясь писательством, придумывая приключения для своего прекрасного героя, ты будешь медленно стареть, расхаживая взад-вперед по кабинету».
Но этого ли я желаю? Действительно ли мне хочется, чтобы Митинага счел мои сочинения скучными и недостойными внимания? Я почти убедила себя в том, что так была бы счастливее.
Разумеется, заставив себя хорошенько подумать, я поняла, что склоняюсь к обратному. Хотя поначалу мысль о том, что мои рассказы циркулируют по дворцу и их читает сам Митинага, расстраивала меня, постепенно я к ней привыкла. Сперва я опасалась, что огласка повредит творчеству, но она лишь углубила мои представления о Гэндзи. Однако сама я страшилась попасть во дворец: муж убедил меня, что я совершенно не приспособлена к шумной, лишенной уединения дворцовой жизни. Когда я слушала жалобы своей приятельницы Сайсё, меня заставляли содрогаться рисуемые ею мрачные картины зависти и злобы, царящих на женской половине. Скандальные сплетни о Митинаге тоже вызывали тревогу, хотя, если учесть, сколько красавиц было к его услугам, достаточно лишь поманить, я с трудом могла себе вообразить, чтобы регент заинтересовался немолодой вдовой вроде меня, разве что эта вдова сочиняла рассказы о Блистательном принце. Но тогда чего же Митинага ждал от самого Гэндзи?
Мысли метались из стороны в сторону, а в сердце бушевала буря. Я посмотрела на дочь и подумала, что лучше брошу писать, чем оставлю ее. Затем выслушала доводы отца и была вынуждена согласиться с его мнением. Какая невероятная честь! И небывалая удача! Дряхлой тридцатитрехлетней вдове предложили должность, за которую любая женщина в стране отдала бы многое. Ведь это возможность воочию наблюдать в частной жизни вельмож, о которых мне столько рассказывал муж, шанс своими глазами увидеть великолепные императорские покои, танцы, церемонии, которые я до сих пор описывала только с чужих слов. На худой конец я должна оценить возможность проникнуться средой, в которой существует Гэндзи. Приняв во внимание разумные доводы, я уже едва ли могла отказаться.
Собственно, едва ли я вообще могла отказаться.
Мне вспомнилось, как я оплакивала свою участь, когда отец сообщил мне о предстоящем замужестве, однако постепенно оправилась. Поразмыслив, я написала:
Судьба равнодушна
К жалким мечтам человека,
И человек,
Приноравливаясь к судьбе,
Изменяет мечты.
Кажется, мне все‑таки суждено попасть ко двору. Я решила не сопротивляться. Следовало бы ликовать, а я вместо этого боролась со своими упрямыми чувствами.
Есть ли судьба,
Которой я буду довольна?
Правду я знаю,
И все же пока
Принять ее не могу.
Из-за пожара обычные танцы и церемонии, знаменовавшие собой окончание года, были отменены. В первую очередь необходимо было устроить государя во дворце Митинаги на Восточной третьей линии. В этой неспокойной обстановке я сумела отложить свой дебют при дворе до последнего дня года. Шестой день рождения Катако мы праздновали в предотъездной суете.
Прибывали рассыльные с отрезами шелка, из которых мы целыми днями шили роскошные платья: теплые, подбитые шелковым очёсом, и легкие, без подкладки. Наша старая служанка Умэ сидела с нами, пытаясь помогать, но порой забывала сделать на нитке узелок и после шитья обнаруживала, что весь шов разошелся. Или стачивала детали шиворот-навыворот, из-за чего их приходилось распарывать и сшивать заново. Женщины помоложе уже начинали сердиться на старуху, страсти накалялись. Всем приходилось заниматься в невероятной спешке. Законченные наряды бережно укладывали в ящики из древесины павловнии, которые затем составляли в главном покое.
Катако была сама не своя от восторга. Увидев готовые к отправке ящики, она схватила меня за руки.
– Для кого все эти красивые платья? – воскликнула девочка. Оказывается, она до сих пор не догадалась, что происходит.
– Для твоей матушки, – ответила я. – Я собираюсь в гости к ее величеству императрице.
Малышка возликовала и стала умолять меня взять ее с собой к государыне. Я отложила иголку, погладила Катако по волосам и сказала:
– В этот раз не получится. Но уверена, тебе еще представится такая возможность.
Чтобы развеять разочарование дочери, я попросила одну из женщин сшить ей из многочисленных обрезков шелка, валявшихся по всей комнате, несколько платьев. Та смастерила наряды и для дочери моей мачехи, после чего маленькие девочки затеяли игру в придворных дам. Старшая объявила себя императрицей, а Катако изображала меня, пришедшую навестить государыню.
Конечно, она не догадывалась, что мы расстаемся надолго.
Отъезд мой походил на сон. Я без конца откладывала его и дотянула до последнего дня уходящего года. Когда я прощалась с мачехой, братьями и особенно с маленькой дочкой, на сердце было тяжело. Отец проводил меня во дворец на Восточной третьей линии, где в ожидании завершения строительства собственного дворца Итидзё жила императорская семья. Отец Митинаги, Канэиэ, которому имение принадлежало в прошлом, расширил его, построив западный флигель, в точности повторяющий Дворец чистой прохлады в императорских владениях. Помнится, тетушка рассказывала мне, что в ту пору люди смеялись над его дерзкой самонадеянностью. Но, вероятно, Канэиэ смог предвидеть, что его внук Итидзё, который родился в этой усадьбе, однажды вернется туда императором.
Признаюсь, поначалу я была несколько разочарована тем, что меня отвезли не в сам дворец. Я часто посещала его в воображении, основываясь на рассказах отца и мужа. Мы приближались к усадьбе с восточной стороны, проезжая надо рвом и под воротами в земляных валах. Затем выходили из экипажа, чтобы остаток пути идти пешком мимо величественных зданий и незримых огражденных садов, направляясь к дворцовым постройкам, миновали ворота и по переходам и галереям добирались до императорской резиденции – Дворца чистой прохлады.
Вместо этого незадолго до полудня мы с отцом прибыли во дворец на Восточной третьей линии – несомненно, весьма величественный для частного владения, но не окруженный ни рвом, ни валом. Мы оставили экипаж на обычном месте, после чего направились в главный покой здания. Нас встретил служащий ведомства двора императрицы, который дал отцу указания относительно того, куда доставить мои вещи. Затем он жестом велел мне следовать за ним. И никаких церемоний. То, что в нашей семье считалось величайшим событием, для императорского двора означало лишь наем очередной прислужницы. Я опустила новый веер и покосилась на отца, с которым мы уже попрощались. Я поклонилась ему, а он поклонился чиновнику.
– Надеюсь, она не доставит вам слишком много хлопот, – проговорил отец со своей всегдашней, впрочем, несколько старомодной вежливостью.
Торопясь покончить с проводами, служащий лишь хмыкнул в ответ. Отец притворился, будто не заметил его неучтивости.
«К счастью, я скоро увижу свою приятельницу Сайсё», – подумала я. Было бы просто ужасно очутиться в месте, где я никого не знаю.
Держа перед лицом веер, я проследовала по переходам из главного здания в западный флигель. Мой провожатый обменивался приветствиями со встречными, но меня им не представлял. Собственно, по дороге он и со мной не перемолвился ни единым словом. Мне пришлось внушать себе, что я вовсе не нашаливший ребенок, которого ведут на экзекуцию. Мы вышли из главного здания в переход к западному флигелю. Под галереей бежал тихо журчащий, несмотря на холод, ручеек; осока по берегам поблескивала хрустальными льдинками. В главном здании благодаря деловито снующим людям было довольно тепло, но в холодном воздухе внешнего перехода наше дыхание вырывалось изо рта облачками стылого пара. Наконец мы добрались до императорских покоев. Впервые очутившись в этом флигеле, я позабыла о своих заботах и пришла в необычайное волнение. Близость священных особ государя и государыни ошеломляла меня.
Я так часто просила мужа описать обстановку подлинного Дворца чистой прохлады, что теперь легко узнавала комнаты и расписные ширмы, мимо которых мы проходили. Мне пришлось напомнить себе, что это всего лишь копия сгоревшего дворца, но, насколько я могла судить, озираясь по сторонам, убранство было воспроизведено с небывалой точностью, вплоть до картин на раздвижных дверях. (Дамы, с которыми я познакомилась позднее, говорили мне, что в знакомых покоях, однако выполненных в меньшем масштабе, им всегда немного не по себе.)
Мы шли под нависающей над галереей двускатной крышей, крытой гонтом. Я вспомнила рассказы мужа о том, что кровля сооружена таким образом, чтобы император мог наслаждаться звуком дождя, барабанящего по гонту. Пожалуй, это было бы приятно, подумалось мне, однако в тот зимний день из-за сильно выдающихся стрех в галерее царил сумрак. Я едва могла рассмотреть картину на перегородке в конце перехода. Хорошо, что я знала ее сюжет. Муж часто упоминал эту гротескную сценку из китайской легенды: на картине были изображены рыбаки с длинными, тонкими руками и ногами, ловящие рыбу со скалистых утесов у бурного морского побережья. Нобутаке казалось странным, что столь причудливую картину поместили во дворце на таком видном месте. «Подобные вещи по вкусу твоему отцу», – считал он.
Мой провожатый отодвинул перегородку, и мы очутились в покоях под северным карнизом, где жили придворные дамы. Картина на женской стороне перегородки была более традиционной: она изображала лодки с японскими рыбаками на реке Удзи. Я услышала шепот, перемежавшийся смехом. Навстречу нам вышла невысокая женщина намного моложе меня. Она была изящно одета, бледна, миловидна и чуть полновата. Ей объявили, что я – новая придворная ее величества. Дама представилась мне как Дайнагон, распорядительница гардероба. Я встрепенулась: уж не племянница ли это Ринси, та самая особа, которая, по сведениям Сайсё, является нынешней возлюбленной Митинаги? В отличие от моего безразличного провожатого, госпожа Дайнагон держалась очень приветливо.