– Это же Сэй Сёнагон! – Приятельница подтолкнула меня локтем. – Знаете, та, что прислуживала покойной государыне и несколько лет назад написала «Записки у изголовья». Я уверена, что вы их читали: при дворе только о них и судачили.
– Неужели! – прошептала я в ответ. – Кому она служит сейчас?
– Никому, – ответила Косёсё. – Кажется, после смерти ее второй госпожи для Сэй Сёнагон нигде не нашлось места. Она была так тесно связана с императрицей Тэйси и Корэтикой, что все, кто желает сохранить расположение Митинаги, избегают Сёнагон. Жаль. Бедняжка живет одна, и, говорят, нынче она слегка не в себе.
Я взглянула на маленькую оживленную женщину, которая разглагольствовала, без труда удерживая внимание собравшихся, и задумалась, что испытывала бы сама, очутись я в таком же плачевном положении, как Сёнагон. Хватило бы у меня духу навещать двор соперницы моей госпожи? Едва ли. Я, без сомнения, уже давно тихо ушла бы в монастырь.
Мне вспомнилось, как в Этидзэне я читала отрывки из «Записок у изголовья». В ту пору, изголодавшись по цивилизации, я жадно набрасывалась на любые описания столичного общества. Сёнагон мастерски запечатлела сущность дворцовой жизни, обрисовав ее в изысканном и занимательном виде. Но через некоторое время я стала считать ее чересчур напыщенной. Тщетно старалась я отыскать намеки на страдания, которые должна была испытывать императрица Тэйси в ее неловком положении, но Сёнагон никогда не касалась болезненных тем, рассуждая лишь о приятном. Кроме того, меня раздражало ее злоязычие, а также стремление при любых обстоятельствах выставить себя самой умной. На оскорбительные измышления о моем муже я давно уже махнула рукой.
Но когда я смотрела на эту женщину, такую невозмутимую, несмотря на свалившиеся на нее невзгоды, то невольно испытывала восхищение. Сёнагон покинула двор пятью годами ранее, и ее платье, несвежее и полинялое, явно относилось к тем временам. От нее исходил слабый запах немытого тела, но писательницу это как будто не заботило. Мы с Косёсё присоединились к стайке дам на галерее.
Сэй Сёнагон тут же покосилась в нашу сторону и спросила:
– Кто это? В последнее время я была совсем не у дел и никого теперь не знаю.
Ответила госпожа Дайнагон:
– Это дочь Тамэтоки. Она поступила ко двору в начале года.
Сёнагон фыркнула:
– Ах да, жена приснопамятного правителя Нобутаки, не так ли? Автор рассказов о Гэндзи. Весьма рада с вами познакомиться. Скажите, как вас прозвали на женской половине? Дайте угадаю. Наверное, Фудзицубо, преступная любовь принца Гэндзи?
Ее бесцеремонность прямо‑таки ошеломляла. Я никогда не встречала столь прямолинейных людей.
– Ее зовут Мурасаки, – вставила Мия-но Бэн.
– Ну конечно, Мурасаки! – воскликнула неугомонная Сёнагон. Потом задумчиво кивнула: – Да, понимаю. Мурасаки – та, кем все мы хотели бы быть. Вам повезло. – Она сощурилась на солнце. – Что ж, Мурасаки, надеюсь, нам удастся как‑нибудь поболтать. Я восхищаюсь вашими рассказами. Честно! Вы очень умны, намного умнее меня. Я пробуду здесь еще несколько дней, после чего отправлюсь в паломничество. Перед этим вы сможете найти меня во дворце Корэтики.
Итак, Сэй Сёнагон знакома с «Гэндзи». Впрочем, не следовало удивляться: я понимала, что все написанное рано или поздно расходится по рукам, как ряска по воде, и никогда не угадаешь, где оно очутится под конец. Окружающие меня женщины взирали на Сёнагон со смесью восхищения и жалости, ведь, обернись дело иначе, ее участь могла бы постичь любую из нас. Однако утрата прежнего положения принесла ей определенную свободу. Она могла сколько угодно оставаться у Корэтики, поскольку ей больше нечего было терять. Разве заботило ее теперь, что думает Митинага? Внезапно мне захотелось расспросить Сёнагон о том, как она писала в пору пребывания при дворе. Меня интересовало, улучала ли она время на службе или же сочиняла, будучи в отпуске. Кроме того, кое-что в ее записках озадачивало меня еще с тех пор, как я впервые прочитала их.
У меня не хватило мужества самой отправиться в дом Корэтики, но я придумала способ встретиться с Сёнагон, прежде чем она отбудет в паломничество.
Я отпросилась на ежегодную поминальную службу по моей матери. Чтобы увидеться с Сёнагон, я просто уехала из дворца на день раньше, отправив ей сообщение: если она найдет время навестить меня, мы сможем встретиться в нашем семейном храме. И попросила своих служанок покараулить писательницу, пока я буду молиться. Сёнагон явилась под вечер – одна, без сопровождающих. Вернувшись в каморку, которую оставил для меня главный священнослужитель, я обнаружила там гостью. Хотя дневная жара уже спадала, она обмахивалась веером.
– Ах, эти умиротворяющие звуки храмовых колоколов и раковин! [70] – промолвила Сёнагон. – Когда их слышишь, то и впрямь ощущаешь себя в уединенной обители.
С некоторыми людьми никогда не выходишь за рамки пустых любезностей, а с другими становятся понятны даже невысказанные вещи. Это не обязательно означает схожесть характеров: во многом мы с Сэй Сёнагон были как вода и масло, и все же я чувствовала наше сродство.
Хорошо известно, что в возрасте тридцати шести лет женщина уязвима. Она открыта для дурных воздействий и должна принимать особые меры предосторожности, чтобы на протяжении всего года сохранять телесное и душевное равновесие. Выяснилось, что ровно четыре года назад, когда Сёнагон находилась в этом опасном возрасте, внезапно умерла ее госпожа Гэнси и жизнь вмиг утратила всякую определенность. Возможно, будь Сёнагон моложе – или старше, – ей удалось бы восстановить положение при дворе, но, по ее словам, она просто сдалась. Уже не раз обжегшись, писательница не стала добиваться нового назначения и была весьма удивлена, обнаружив, что после краха карьеры к ней вернулись прежние бодрость и жизнелюбие.
Скучала ли Сёнагон по дворцовому бытию? Да, но и у нее остались воспоминания, над которыми следовало поразмыслить. Она лучше любого знала превратности придворных должностей, горести и радости обособленной жизни государей.
– Так хорошо, как прежде, уже не будет, – заявила мне собеседница.
В ответ на мой бестактный вопрос о том, почему в «Записках у изголовья» ничего не говорится о страданиях императрицы Тэйси, Сёнагон вздохнула и отвернулась, устремив взор на горы.
– У меня не было намерения собирать воедино случайные наброски, – произнесла она наконец. – Как вы понимаете, это всего лишь наблюдения над повседневными вещами. Но постепенно накопилась целая гора бумаг, и тогда искушение оказалось слишком велико. Корэтика принес императрице кипу тетрадей, а поскольку острой необходимости в официальных записях тогда не было, государыня отдала тетради мне. «Перенесите туда свои заметки», – предложила она. Кто устоит перед таким количеством чистой бумаги? Я обнаружила, что, взявшись за кисть, уже не могу остановиться. Не знаю, как вы пишете рассказы о Гэндзи, но мне представляется, что следует достигать такого состояния, когда история захватывает целиком и просто необходимо излить ее на бумаге.
Я улыбнулась. Похоже, особенный писательский зуд был хорошо знаком моей собеседнице.
– А потом, – продолжала Сёнагон, – карма моей императрицы рухнула. В свои последние дни, будучи на сносях и в тяжелейшем состоянии, Тэйси призвала меня к себе. Она призналась, что единственным ее утешением были описания поэтических поездок, которые мы часто совершали, игр, в которые мы играли, списки того, чем мы наслаждались. «Как хорошо нам было, – сокрушалась она, – когда мой отец был регентом». Я решила, что мои записки у изголовья станут посвящением миру императрицы Тэйси. Никаких упоминаний о невзгодах, которые навлек на нее ваш ужасный Митинага (прошу прощения). Я намеренно отказалась от определенного порядка, оставив книгу в виде подборки случайных заметок. Если бы я попыталась расположить их в хронологической последовательности, то невысказанное стало бы слишком очевидным. И представляете, меня постоянно осуждают за слишком доброжелательное отношение к Митинаге. Вы со своим Гэндзи пошли другим путем, – продолжала она. – Мне ясно, почему регент взял вас в свиту своей дочери: подозреваю, он желает приглядывать за вами. Когда я читала ваши рассказы об изгнании Гэндзи, то не могла не думать о Корэтике, брате моей дорогой госпожи. У меня слезы наворачивались на глаза, когда я представляла, как он томится на диком побережье, скучая по своим близким в столице.
Сёнагон взяла миску с рисовыми клецками и фасолью, политыми виноградным сиропом.
– Надеюсь, вы меня извините, – сказала она. – Еда – одно из тех наслаждений, которые я привыкла воспринимать как должное.
Как выяснилось, в тот день писательница еще ничего не ела.
– Когда еды рядом нет, я о ней и не думаю. Но когда сажусь и вижу на столе что‑нибудь съестное, вдруг ощущаю сильный голод. В любом случае рядом с вами я чувствую себя как в былые дни, – проговорила она с набитым ртом. – Нынешнее мое положение сказалось на воспоминаниях. Не странно ли: я пришла к заключению, что теперь, по прошествии времени, больше всего тоскую по тем часам, которые мы, придворные дамы, проводили в праздности, болтая, лакомясь чем‑нибудь и жалуясь на скуку. – Сёнагон покосилась на меня и рассмеялась. – Само собой, я должна была бы добавить, что лучшее в дворцовой жизни – возможность кокетничать с самыми разными мужчинами. Но увы: я не встречала никого, кто походил бы на вашего принца Гэндзи!
– Даже Корэтика? – вырвалось у меня. С тех пор, как я прочитала ее записки, меня мучил вопрос, состояли ли эти двое в близких отношениях.
Сёнагон улыбнулась.
– Да, он был милый юноша. Хорошенький и весьма неглупый. Полагаю, из тех, кого я знаю, Корэтика более всего напоминает Гэндзи. Но он лишен присущей вашему принцу чуткости, особенно когда дело касается женщин. – Сёнагон слизнула с палочек последнюю каплю сиропа и благоговейно положила их сверху на миску. – Мужчины, как вам известно, бывают омерзительны.