Когда я вижу
Цвет этой патринии
Скромной,
Становится мне очевидно,
Что у росы свои прихоти.
– Довольно остроумно для столь раннего утра, – заметил Митинага после того, как я передала ему стихотворение через экран.
Регент попросил у меня кисть, и я заметила, что он улыбается. Туши на кисти оставалось ровно столько, чтобы он мог написать ответ на том же листе бумаги. Митинага сочинил его с поразившей меня быстротой:
Последняя строка пленяла прелестной бледностью, поскольку тушь была на исходе. Митинага не стал дожидаться отклика, и после его ухода я еще долго сидела, словно во сне, с листком бумаги в руках. Этот обмен пятистишиями оказался весьма неплох. Мне невольно подумалось, не пытается ли регент подражать Гэндзи.
Императрица вернулась во дворец первого числа десятого месяца, в первый день зимы. Поскольку у меня были нечистые дни, я получила позволение на несколько дней уехать домой. К этой поре дочь уже не так боялась расставаний, как в начале года. Она привыкла к моим хоть и долгим, но не бесконечным отлучкам, после которых я возвращалась к ней. Отец, согласно моим указаниям, бережно закопал горшочки с благовониями в саду. Он был взволнован предстоящим состязанием. Слух об этом событии распространился повсюду, и зрителей ожидалось немало. Я возлагала на свою «черную смесь» большие надежды.
Вернувшись к придворным обязанностям, я включилась в подготовку состязания. Одиннадцатый месяц – превосходное время для проведения конкурса благовоний. Холодный воздух неподвижен, и курящиеся ароматы плавают в нем, точно в густом сиропе. В таких условиях вряд ли удастся ввести в заблуждение хотя бы один нос.
К счастью, мои смеси получили высокие оценки, хотя мне было ясно: даже если Ринси доберется до горшочков, я ничего не смогу поделать, поскольку мне не удастся подменить их запасными образцами из дома, сохранив при этом лицо. Впоследствии я узнала, что Митинага приказал одному из своих ближайших слуг сторожить мои горшочки, чтобы предотвратить возможные недоразумения. Такая забота меня тронула, но и внушила тревогу: узнай Ринси о том, кто охраняет мои благовония, она бы взбеленилась.
Что у меня за карма, если я в своем немолодом возрасте угодила в подобную переделку?
Так или иначе, состязание прошло с огромным успехом. Мою «цветущую сливу» признали современной, яркой, с оттенком терпкости. Я была чрезвычайно довольна, ибо на сей раз попробовала нечто отличное от прежних составов и надеялась, что смесь получится не такой сладкой, как обычно. Вероятно, на меня повлияли необычные благовония моей подруги Розы Керрии. Аромат дзидзю также был объявлен превосходным: судьи назвали его «хорошо знакомым, но не навязчивым». А наивысшего одобрения удостоилась «черная смесь», на что я едва смела надеяться. «Спокойная и утонченная, на зависть всем прочим» – таково было общее мнение.
«Черная смесь» Ринси показалась мне изумительной. Хоть я горжусь собственной версией, скажу откровенно: меня не огорчило бы, если бы я проиграла ей. Возможно, это было бы даже к лучшему: радость победы быстро сошла на нет, тогда как вызванная ею враждебность долго преследовала меня, как дымный чад.
Несколько дам предложили мне включить в какой‑нибудь рассказ о Гэндзи конкурс благовоний, на котором разные персонажи представляли бы смеси, отражающие их личные вкусы. Мысль показалась мне интересной. Я блуждала в поисках вдохновения, которое помогло бы мне вернуться к сочинительству. Митинага беспрестанно осведомлялся, о чем я сейчас пишу. Он знал, что Итидзё обязательно навестит Сёси, когда узнает о появлении новых приключений Гэндзи.
Императору понравилась интрижка принца с госпожой Акаси во время его добровольного изгнания в Суму, поэтому я сделала так, что герой привез эту даму вместе с маленькой дочерью, которую та родила, в столицу. Мурасаки сгорала от ревности, когда Гэндзи ускользал, чтобы надзирать за восстановлением старого дома для госпожи Акаси, и не могла уснуть, если ночью возлюбленный не возвращался домой.
Митинага одобрил рассказ. Однако мне было трудно писать, находясь на женской половине дворца. Из-за того, что меня постоянно отвлекали, я теряла нить мысли. Вместе с тем и до́ма, где меня беспрестанно теребила Катако, было немногим легче. Но разве можно отказать дочери, когда меня так часто нет рядом? Посему, когда я действительно хотела что‑нибудь написать, и особенно когда начинала новую историю, приходилось на некоторое время прятаться в каком‑нибудь укромном уголке. Митинага же совершенно не понимал моей потребности в уединении.
Приближался последний месяц года. После конкурса благовоний Митинага ни разу не вызвал меня к себе. Я задавалась вопросом, не навлекла ли чем‑то его неудовольствие. Возможно, регент отдалился от меня по требованию Ринси. После того как мои ароматы завоевали признание, я приобрела некоторое влияние при дворе и заметила, что ко мне начали относиться с небывалым почтением. Впрочем, возвышение меня не радовало: я предпочитала быть наблюдателем, а не предметом наблюдения.
С моей стороны было неблагоразумно так выпячивать свои благовония. Но как же иначе? Эти смеси – мое наследие, и я была обязана приложить все усилия, чтобы воссоздать их. Иногда казалось, что моя карма воюет сама с собой. Почему я наделена способностью к свершениям, приносящим мне славу, однако же сопровождающее славу внимание вызывает у меня внутреннее отторжение? Неужто я подсознательно все‑таки жажду признания?
Больше всего я по-прежнему наслаждалась сочинительством, когда оставалась наедине с собой и погружалась в мир Гэндзи. После целого дня, посвященного литературному труду, мне было тяжело снова приноравливаться к обстоятельствам и требованиям повседневной жизни. Ныне герой обязан был соответствовать многочисленным ожиданиям, но как же мои ожидания? Я осознала, что рассчитывала на продолжение той утренней встречи с регентом в саду Цутимикадо. Она взбудоражила меня, но в конце концов пришлось признать, что для Митинаги обмен стихами был просто утренним развлечением. Пытаясь подражать Блистательному принцу, он совершенно завладел мною.
К тому времени я прослужила при дворе целый год. Настала пора уехать.
Травы под снегом
С наступлением нового года я ощутила непреодолимое желание писать. Я заранее понимала, что пора опять взяться за кисть, ибо становилась очень раздражительной. После весьма безразличного, лишь ради видимости, участия в новогодних церемониях я отправилась в уединенное горное жилище своей покойной тетушки. В это время года там было пустынно и одиноко, но это соответствовало моему настроению. Очутившись вдали от общества, я испытывала странное умиротворение. И была поражена, когда в десятый день месяца мое отшельничество нарушил придворный гонец, постучавшийся в ворота. Неужели нет на земле места, где мне не будут докучать? Сославшись на ритуальное затворничество, я отправила за сообщением, которое он привез, одну из прислужниц. Та вернулась в комнату с письмом и сказала, что посланец непременно будет дожидаться ответа.
– Он весь в снегу и грязи, госпожа, – добавила девушка.
В Мияко я все равно равнодушно отослала бы гонца прочь, но, поскольку столица была далеко, я сжалилась и велела прислужнице принести ему еды и горячей воды.
Как только она вышла из комнаты, я вскрыла конверт из плотной китайской бумаги, благоухавшей дорогим мускусом. В письме содержалась одна-единственная просьба: сочинить пятистишие о весне. Подпись отсутствовала. Это было совсем не похоже на государыню, и я предположила, что послание отправил Митинага.
Я задумалась, не желает ли он таким способом узнать о моих чувствах, после того как в течение нескольких месяцев пренебрегал мною. Ему нужно стихотворение о весне? Я набросала следующие строки:
Даже гора Ёсино,
Что славится снежной шапкой,
Ныне в весенних туманах.
Здесь же пожухлые травы
Доселе таятся под снегом.
Я переписала пятистишие водянистой тушью на бледно-коричневой бумаге, и эта неприятная бледность отнюдь не радовала глаз. В тот момент мне было все равно, вернусь ли я когда‑нибудь во дворец. Я с нетерпением предвкушала переезд в свою усадьбу на Шестой линии, который ожидал меня через несколько дней.
Однако после того, как гонец ускакал, тетушкино жилище показалось мне еще более заброшенным. Мои слуги, как мне было известно, ворчали, сетуя, что их затащили сюда в такую беспогодицу, и были недовольны тем, что пропускают новогодние торжества в Мияко. Я попыталась вернуться к письменному столу, но аромат письма Митинаги наполнял комнату, мешая сосредоточиться.
Еще через два дня я сдалась и вернулась в отцовский дом, где и находилась до тринадцатого числа, когда объявили о новых повышениях. Мой брат Нобунори, скромный писарь, неожиданно для всех нас получил пост шестого делопроизводителя в военном ведомстве. Я-то думала, что перед продвижением по службе его какое‑то время подержат на необременительной должности писаря. Затем меня осенило, что повышение брата – не что иное, как знак внимания со стороны Митинага. Эта мысль сразу показалась мне настолько очевидной, что я покраснела. Окружающие, безусловно, тоже сделали выводы. Даже отец, услыхав о назначениях, удивленно вскинул брови. Вероятно, единственным, кто расценивал повышение как заслуженное, был мой брат. Полагаю, нашлись бы и те, кто счел продвижение по службе более многозначительным подарком, чем стихотворение.
И все же я была не готова вернуться ко двору. Пребывание вдали от дворца позволило мне сосредоточиться. Нет ничего досаднее, чем с головой погрузиться в события рассказа и в решающий момент быть отвлеченной повседневным миром. Я пыталась закончить несколько глав, где в жизни Гэндзи появился новый персонаж. С тех пор, как надо мной замаячила тень Митинаги, мои чувства к Блистательному принцу постепенно изменились. Наверное, я обманывала себя, полагая, что регент потихоньку уподобляется Гэндзи, ведь на деле выходило наоборот: сам Гэндзи стал мало-помалу походить на Митинагу.