Блистательный принц собрал всех своих женщин в одном дворце, предоставив каждой собственный павильон и сад. Создавая на бумаге эту идеальную усадьбу, я с нежностью вспоминала о любви Нобутаки к садоводству. Гэндзи представлялся мне бабочкой, по очереди садящейся на каждый из цветов. Как только во дворце Рокудзё-ин все было готово, Сайсё заявила, что теперь Гэндзи больше напоминает ей паука, чем бабочку:
– Он сидит в центре своей паутины, а уловленные им дамы томятся по краям.
Я несколько принужденно рассмеялась, вынужденная согласиться с тем, что Гэндзи становится довольно противным, и решила, что надо бы встряхнуть его паутину самодовольства.
Мой герой, пекшийся обо всех дамах, с которыми когда‑либо вступал в отношения, особенно о несколько чудаковатых (вроде той пожилой принцессы с шафрановым носом), слишком возгордился своей добродетельностью. Какой он хороший, говорил себе принц, что заботится о странных созданиях, от которых любой другой давно бы избавился. Вследствие моих навязчивых понятий о порядочности Гэндзи превратился в карикатуру и наводнил флигели и павильоны двух дворцов своими возлюбленными, точно собранием редкостных диковинок.
Поэтому я придумала прекрасную молодую девушку и назвала ее Рури. Она была дочерью Югао, дамы из дома с цветами «вечерний лик», которую Гэндзи так страстно и недолго любил в юности. Хорошо, что я последовала совету Розы Керрии и вплела в историю Югао линию с ребенком. Ныне я была готова ухватиться за эту ниточку. В некотором смысле Рури тоже превратилась в один из «потаенных цветков». Она жила в южной провинции в семье своей кормилицы и с помощью преданной служанки тайком ускользнула в Мияко, чтобы избежать брака с грубым провинциальным вельможей.
Теперь я неплохо знала вкусы придворных дам, и сюжет был призван угодить им. Насколько они тосковали по чуткому и нежному возлюбленному вроде Гэндзи, настолько же пугал их образ сильного, деятельного здоровяка, который знает, чего хочет. Пусть уж лучше героиня от него сбежит.
Карма свела двух челядинок: кормилица дочери случайно встретила старую служанку матери, и обе женщины привели Рури в сети Гэндзи. Я была довольна тем, что новая история завершила начатое много лет назад. У читателей появится шанс увидеть, как изменился мой персонаж.
Гэндзи представил Рури обществу как собственную давно потерянную дочь, хотя прекрасно знал, что она не от него. Замыслив взять в свои руки выбор жениха для девушки, он обнаружил, что у него и самого зародились чувства к ней. Когда‑то, будучи страстным юношей, принц воспылал необъяснимой любовью к Югао; теперь же немолодой министр, лощеный и распутный, пытался соблазнить Рури.
История Рури опять пробудила во мне интерес к Гэндзи. Я дала героине имя в честь своей давно умершей подруги, потому что позаимствовала у настоящей Рури однажды описанную ею сцену. По сюжету Гэндзи показывает одному из женихов лицо своей подопечной, выпустив в ее покои светлячков: именно так однажды поступила сама Рури, когда за ее сестрой ухаживал мужчина. Не зная всей этой подоплеки, читательницы впоследствии уговорили меня дать героине более поэтичное имя, и я назвала ее Тамакадзура – образ завораживающе прекрасных черных волос, украшенных драгоценными камнями.
К вящему своему удивлению, я обнаружила, что мне доставляет огромное наслаждение препятствовать любовным порывам Гэндзи.
Дома холодными утрами я поправляла одеяло, которое Катако сбрасывала по ночам, укрывала дочку до шеи и, прежде чем подняться, несколько минут лежала рядом, согреваясь. Малышка была теплой, как печка. Когда я делила постель с Сайсё в нашей комнатке во дворце, мы зарывались под груду платьев, точно кроты в землю. Я обожала проводить время с дочерью, но вынуждена была признать, что начинаю скучать по дворцовым приятельницам. Уж слишком я привыкла к чувству собственной значимости, которое возникает само собой, когда находишься в непосредственной близости от ее величества. Несмотря на мои напряженные отношения с матерью Сёси и весьма странную связь с ее отцом, императрица всегда была со мной любезна и дружелюбна. Я стыдилась того, что пренебрегаю своими обязанностями, и отец, понимая это, при любом удобном случае старался уколоть мою совесть. В конце концов я уступила его уговорам и вернулась во дворец.
Из своего сада я прихватила ветку с красными цветами сливы и преподнесла государыне вместе с этим стихотворением:
Везде вы, сливы,
Согласны расцветать, и даже
Под деревьями сухими.
Так пусть благоуханье ваше
Витает и в заоблачных пределах [75].
Я провела на своем посту во дворце всего две ночи, когда меня вызвали к Митинаге. Мы не общались с тех пор, как я отправила ему угрюмое стихотворение о весне и пожухлой траве под снегом, и теперь было неясно, чего ожидать.
В уже довольно поздний час я по темным переходам добралась до указанных регентом покоев. Перед тем я долго выщипывала брови, пудрилась и облачалась в новый наряд из теплых зимних платьев в розовых, зеленых и белых оттенках, сочетание которых носило название «под снегом» (то был новогодний подарок ее величества). К платьям я подвязала сзади жесткий складчатый шлейф с серебристыми узорами в виде виноградных лоз, а также решила надеть парадную китайскую накидку.
Приближаясь к покоям Митинаги, я услыхала негромкие мужские голоса, а потому замедлила шаг и выждала одну стражу [76], пока гости регента не удалились. Наконец я подошла к покоям, и прислужник сдвинул в сторону переносной экран, чтобы дать мне пройти. Я села за ширмой возле возвышения с пологом, откуда могла слышать шаги Митинаги, и стала раскладывать многочисленные подолы своих платьев: сначала, самой широкой дугой, зеленый край нижнего платья, затем три слоя розовых оттенков, подобранных столь искусно, что в свете лампы они переливались, словно лепестки цветов, и два верхних белых слоя, подобных невесомому снежному покрову. Внезапно полог раздвинулся, и ко мне, слегка пошатываясь и мурлыча себе под нос, вышел Митинага. Регент как будто удивился: он, вероятно, позабыл, что вызвал меня.
– Зачем так официально? – спросил он, окинув взглядом мое платье и позу.
Я склонилась к самому полу и произнесла положенные церемониалом слова новогоднего поздравления: хотя шел уже второй месяц после праздников, я видела Митинагу впервые с начала года.
– Да-да, еще один год. – Регент ответил на мой поклон. – Если бы просто очередной. – Он вздохнул.
Озадаченная, я выпрямилась.
– Смерть, – печально проговорил Митинага.
– Прошу прощения?
– Сорок два, – повторил [77] он. – Мне пошел сорок второй год. Я чувствую, что почти достиг цели, лишь бы только пережить опасное время. Я мечтаю о внуке-императоре, рождение которого уже предвижу, и мне необходимо остаться в живых, чтобы выпестовать этот нежный росток.
Я заметила, что волосы у него поредели, а кожа под глазами в тусклом свете масляной лампы кажется почти фиолетовой. Это был не тот чрезвычайно самоуверенный Митинага, которого я знала. Но потом его черты смягчились, и он как бы между прочим заметил:
– Кстати, с начала года у меня не было встреч ни с одной дамой.
«Таким образом он пытается объяснить, почему так долго меня не вызывал?» – подумала я.
Регент сообщил мне, что готовится к паломничеству на священную вершину, в храм Кинбусэн, чтобы поклониться Дзао Гонгэну. Вот все и объяснилось. Чтобы приблизиться к этому могущественному божеству, требовалось достичь состояния ритуальной чистоты. В течение ста дней Митинаге следовало воздерживаться от мяса, женщин (что давалось ему с трудом), саке (что выходило еще тяжелее) и избегать любого рода скверны. Если богу будет угодно, он дарует защиту от болезней и бедствий, обеспечит долголетие и процветающее потомство.
– Взгляните сюда, – промолвил Митинага, отодвигая полог перед возвышением.
Я увидела скупо обставленное пространство с низким письменным столиком и полкой для книг. Регент указал на стопку бумаг.
– Мантры, – пояснил он. – Все они переписаны мной за последние пять дней.
Стопка была весьма внушительная. Как это похоже на него! Он всегда добивался желаемого с неуклонной сосредоточенностью. Я сразу подумала, что Дзао Гонгэну тоже стоит подготовиться получше: никогда еще у него не просил милостей человек, подобный Митинаге.
Регент поманил меня за полог, и, зная теперь об обете воздержания, я смело пошла следом, решив, что он хочет показать мне свои каллиграфические упражнения. Но в углу я заметила поднос с чарками для саке. Митинага, приметив мое удивление, улыбнулся:
– Сегодня вечером друзья убедили меня, что будет лучше на время отказаться от воздержания и начать соблюдать его в пятом месяце. Таким образом, когда я отправлюсь в паломничество, листва на священной горе Ёсино предстанет во всем своем великолепии.
– О, – пробормотала я, ощутив некоторое волнение. – Значит, до тех пор вы не должны воздерживаться от выпивки и всего прочего?
– Боюсь, что нет, – беспечно ответил Митинага. – И потому мне любопытно узнать, что там таится «под снегом».
– Что касается тех стихов… – начала я.
– Стихи тут ни при чем, – перебил он, хватая меня за рукава.
И я поняла, что регент имеет в виду цвета моего наряда. Возможно, Митинаге было далеко до Гэндзи, но мне пришлось признать, что он весьма изощрен. Похоже, Ринси до сих пор не ведает, что намерения мужа изменились, и по-прежнему считает, что он соблюдает воздержание. Полагаю, этим и объяснялось радостное возбуждение Митинаги. А также, вероятно, отсутствием женской ласки с начала года.
Охота за сакурой
Мало-помалу я приноровилась к дворцовой жизни. Даже такая внушающая благоговейный трепет обязанность, как прислуживание императрице, стала обыденным делом.