Чем ближе я узнавала других придворных дам, тем отчетливее видела, что у каждой из них, как и у любого человека, есть свои достоинства и недостатки. Внутренний мир дворца казался совершенным лишь со стороны. Однако, надо признаться, некоторые мгновения запечатлелись у меня в памяти как невыразимо прекрасные.
Однажды солнечным днем (кажется, в третьем месяце), когда я прогуливалась по саду с молодой женщиной по имени Кодаю, у входа во дворец послышался шум. Мы отправились разузнать, в чем дело, и выяснили, что из прежней столицы, Нары, только что прибыл гонец с великолепной цветущей ветвью махровой сакуры. Там был и Митинага, который с довольством на лице любовался красочным зрелищем. Он увидел нас, поманил к себе и приказал:
– Пусть одна из вас отнесет эту ветку ее величеству.
Я предоставила эту честь Кодаю. Та присовокупила к цветам следующее стихотворение:
Махровая вишня,
Краса древней Нары,
Ныне в столице цветет.
Она украшает собою чертоги
Девятивратной обители.
Поскольку у нас было официальное поручение, о нашем приходе императрице Сёси объявили со всеми приличествующими церемониями. Государыня восхитилась цветами и попросила меня написать ответ, что я и сделала:
Нас приманил
Махровой вишни аромат
В Девятивратную обитель.
И нам открылось, что здесь
Прекрасная весна опять в разгаре.
Двадцатилетняя государыня, подобно темно-розовой сакуре с густой пеной лепестков, пребывала в расцвете своей красоты. В этой идеальной картине недоставало только одного: Сёси до сих пор не забеременела.
Ее величество то и дело просила меня написать подходящее случаю пятистишие. Не могу сказать, что все мои стихи оказывались хорошими, но иногда куда важнее было не затягивать с сочинением. Например, в день Празднества Камо мы все собрались вокруг Ёримунэ, младшего брата государыни, назначенного императорским посланцем. Сёси решила, что мы должны преподнести ему венок из горной вишни, и, как обычно, попросила меня сложить стихотворение. Я не сумела придумать ничего выдающегося, однако то, что у меня получилось, написала прямо на листьях. Это было так необычно, что никто, кажется, и не заметил излишней простоты самого текста:
Было ли так же
В далекую эру богов?
В этот день
Мы вплетаем в венки
Прекрасную горную вишню.
В пятом месяце Митинага начал соблюдать воздержание. При дворе воцарилась строгая атмосфера, ибо люди считали дурным тоном веселиться в то время, когда регент придерживается ограничений. Зарядившие дожди лишь усугубляли угнетающую обстановку. Распорядительница гардероба госпожа Дайнагон впала в глубокое уныние. Тогда я не принадлежала к числу ее близких подруг, но понимала, что бедняжку явно терзает не обычная для сезона дождей хандра. Госпожа Дайнагон сделалась рассеянной и, проверяя отрезы шелка, допускала нелепые ошибки. Руководя дамами, подгибавшими накрахмаленные подолы платьев, она могла внезапно разрыдаться и убежать в свою комнату. Сплетни разлетались повсюду, подобно моли из старого платяного сундука. Дайнагон была любовницей Митинаги, но он, похоже, уже давно не вызывал ее к себе. Ее положение и без того было неловким, ведь она приходилась племянницей Ринси. Кое-кто полагал, что это обстоятельство защищает ее от гнева супруги регента, однако другие считали, что оно лишь добавляет Дайнагон уязвимости. Лично мне представляется, что до срыва несчастную довело невыносимое напряжение.
Однажды утром госпожа Дайнагон осталась лежать в постели, ибо не смогла подняться. Когда об этом доложили императрице, ее величество встревожилась и позвала лекарей и священнослужителей, чтобы те оценили положение. Шепотом посовещавшись, ученые мужи вынесли приговор: злой дух – и прописали обряд заклинания. В число дам, которым предложили присутствовать при этом, вошла и я.
В начале болезни госпожу Дайнагон перевезли из дворца к ней домой, поэтому мы все в двух экипажах отправились в усадьбу ее семьи, где должен был состояться обряд. Согласно календарю, был не самый благоприятный день для прогулки, да и погода стояла дождливая и неприветливая. Теснясь в карете вместе с четырьмя дамами, я опасалась, что мы умрем от сырости, особенно когда пробившееся сквозь облака солнце превратило лужи на дороге в пар.
К той поре, как мы подъехали к дому госпожи Дайнагон, дождь прекратился. На колышущейся листве ив, росших вдоль канавы перед воротами, серебрились капли дождя. Воробьи, со щебетом сновавшие между ветвями, стряхивали воду с листьев. Я едва успела разглядеть сад, поскольку нас сразу провели внутрь, в главный покой. Там, на окруженном ширмами возвышении, лежала больная, окутанная дымом горящих маковых зерен. Заклинатель духов, пожилой, опытный в подобных делах священнослужитель, и его помощник уже находились на месте. Как только мы все расселись, он начал нараспев произносить молитвы. Роль посредницы, которая должна была приютить духа и одолжить ему голос, исполняла худая молодая женщина с большим ртом. Она сидела, обхватив напряженными пальцами колени, обтянутые рыжими шароварами, и, закрыв глаза, слегка покачивалась, как будто проникаясь словами заклинания.
Нам не пришлось долго ждать, пока дух проявится. Откликнувшись на низкие звуки мантры, произносимой священнослужителем, госпожа Дайнагон принялась извиваться и стонать, что совершенно не вязалось с ее обычным спокойным и чинным поведением. Она резко села и начала тыкать пальцами в воздух. Глаза ее безостановочно блуждали, хриплым голосом она бормотала что‑то неразборчивое. Священнослужитель запел громче, усердно перебирая четки, на лбу у него заблестел пот, увлажнились даже воротники его одеяний. Посредница продолжала раскачиваться, но злой дух упрямо сидел в госпоже Дайнагон. Нам показалось, что заклинатели невероятно долго продолжали попытки его изгнать; мы наблюдали за происходящим, ломая руки в знак сочувствия к несчастью подруги. Кодаю шепотом выразила надежду, что дух вскоре удастся переселить.
Затем посредница издала жуткий пронзительный вопль, который заставил нас всех вздрогнуть. Меня от этого сверхъестественного крика бросило в озноб. Однако госпожа Дайнагон прекратила дергаться; посредница же начала извиваться и кричать потусторонним голосом. Этот признак успеха заставил священнослужителя удвоить усилия, чтобы окончательно выманить дух из госпожи Дайнагон и вселить его в девушку. Посредница поднялась с пола и, крутя головой из стороны в сторону, принялась расхаживать по главному покою, продолжая испускать нечеловеческие стоны.
Священнослужитель потребовал, чтобы дух назвал себя. В ответ посредница пальцами оттянула веки и оскалила широкий рот. Сопротивление духа являло собой страшное зрелище, и мы съежились, едва отваживаясь смотреть на это. Перестав наконец расхаживать и орать, девушка остановилась, повернулась лицом к священнослужителю и медленно спустила одеяние с одного плеча. Она стояла, объятая дрожью, со всклокоченными волосами и наполовину обнаженной грудью. Внезапно дух заговорил низким, хриплым голосом. Мы напрягли слух, но не все услышали одно и то же.
Мне показалось, что сущность произнесла титул «служительница опочивальни», который носили многие дамы, как ныне живущие, так и покойные. Другим послышались разные имена, однако мы сошлись во мнении, что дух принадлежит к женскому полу и когда‑то был придворной дамой. Заклинатель пожелал знать, что вызвало недовольство демона. Посредница медленно помотала головой из стороны в сторону и пробормотала нечто похожее на «пылающее сердце». Священнослужитель сменил тон и призвал дух перестать нечестиво хвататься за мир живых и найти покой. Госпожа Дайнагон в эти минуты была уже без сознания, а худая девушка снова упала на пол и постепенно прекратила дергать конечностями. Дух отступился.
На обратном пути во дворец меня преследовали воспоминания о судорожных рыданиях несчастного духа. Было страшно наблюдать за тем, как упорно он цеплялся за этот мир. Разумеется, я молилась о выздоровлении Дайнагон, но молилась и об освобождении бедной призрачной сущности, кем бы она ни была. Как это ужасно – затаить обиду, которая тянется за человеком в могилу, словно липкие серые нити, опутывающие душу бесконечными страданиями. Сколь мудро поступила Роза Керрия, отрекшись от бренного мира!
Священнослужитель как будто остался вполне удовлетворен своей работой. Он объявил Дайнагон вне опасности и посулил полное выздоровление. О причине, по которой больная оказалась так уязвима перед одержимостью, заклинатель так и не осведомился. Приятельницы тоже об этом не говорили: думаю, для всех нас повод был и так очевиден.
В шестом месяце Митинага заметно ужесточил условия своего очищения. В первой половине месяца он выделил средства на полное изложение всех глав «Лотосовой сутры». Я думала, что не увижу регента, пока он не вернется из осеннего паломничества, но время от времени Митинага вызывал меня к себе, хотя никогда не оставался со мной наедине. И обязательно спрашивал, написала ли я что‑нибудь новое, а по прочтении сразу же высказывал свое мнение. Честно говоря, ситуация начинала меня тяготить. Я никак не могла отделаться от ощущения, что регента интересует только Гэндзи и его способы достичь своих целей. Вероятно, внимание к моему герою должно было мне льстить, однако вместо того – осмелюсь ли признаться? – приводило меня в уныние. Разумеется, я никогда не падала столь низко, чтобы блуждающий дух мог завладеть моим разумом и телом, но и неуязвимой не была.
Когда женщина поддается на уговоры мужчины и однажды соглашается на близость, впоследствии трудно притворяться, что это не имеет никакого значения. Мне не удавалось забыть, как Митинага уверял, будто я не похожа на прочих. Наверняка ни с кем из других дам он не мог разговаривать так, как со мной. Определенно, Митинаге было далеко до Гэндзи, но я, по крайней мере, чувствовала, что он по-своему любит меня.