люди. У каждой из описанных женщин свои причуды, и хотя ни одну нельзя назвать неисправимо дурной, среди них нет и такой, которая была бы неизменно привлекательна, сдержанна, умна, изысканна и надежна. Трудно выбрать, кого из них превознести.
Боюсь, если я продолжу писать тебе о разных людях, среди которых вращаюсь, ты сочтешь меня ужасной сплетницей. Отныне постараюсь воздерживаться от упоминания тех, кого нельзя назвать совершенством, поэтому в дальнейшем мне придется рассказывать тебе не о подругах, а лишь о придуманных мною персонажах.
Вот так я расписывала отцу своих сослуживиц, без сомнения воображая себя вполне беспристрастной и непредвзятой.
Вернувшись во дворец в новом году, я услышала шепотки о том, что императрица, возможно, беременна, хотя утверждать наверняка еще слишком рано. Я уже успела подметить, что государыня спит больше обычного и плохо себя чувствует по утрам. Кажется, паломничество Митинаги принесло желанные плоды. Кормилица Сёси, разумеется, хотела немедленно сообщить ему важную новость, но мы все отговаривали ее, доказывая, что лучше сначала удостовериться. Все знали, какой шум поднимет регент, услышав такое.
На третьем месяце о беременности ее величества было объявлено официально. Как и следовало ожидать, Митинага был вне себя от радости и приказал возносить молитвы во всех крупнейших храмах. Он обладал просто невероятной силой воли. Любой, кто оказался бы на пути этого восходящего солнца, рассеялся бы, как утренний туман. Так, в глубокой тени очутился Корэтика, и тьма коснулась всех связанных с ним. Сын его покойной сестры Тэйси на тот момент все еще был первым кандидатом в наследные принцы, но положение грозило измениться, если императрица Сёси родит мальчика. А разве у Митинаги, которому всегда везло, могло быть иначе? Бедную маленькую принцессу Биси, чье рождение стало причиной смерти предыдущей императрицы, пришлось удалить из дворца вследствие болезни [78]. Девочке было всего девять лет – на год больше, чем моей Катако. Всякий раз, когда я видела Биси во дворце, она так напоминала мне дочь, что щемило сердце. И вот теперь она лежала без сознания в доме своего дяди.
В четырнадцатый день того же месяца мой отец благодаря своим выдающимся познаниям в области китайской словесности был удостоен должностей делопроизводителя пятого ранга (второго с конца) и младшего ревизора левой канцелярии. Он был в восторге от назначения и благодаря своему возвышению рассчитывал получать еще больше приглашений на поэтические вечера.
С началом лета императрица на оставшееся время беременности вернулась в дом своей матери. Я снова очутилась среди тех немногочисленных дам, которых государыня взяла с собой. К той поре я была уже совершенно равнодушна к ядовитым колкостям тех, кто остался не у дел. Наша процессия, направившаяся из императорского дворца в Цутимикадо, поражала роскошью. Толпы людей, с изумлением наблюдавшие за тем, как мы шествуем мимо, должно быть, принимали нас за небесных существ, на краткий миг очутившихся на земле. Иногда мне самой было трудно поверить, что я часть этого великолепия.
На сей раз я заняла другую комнату, в переходе, соединяющем главное здание с восточным флигелем. Прямо под переходом с моей стороны протекал садовый ручей. Госпоже Сайсё отвели покой рядом со мной, и мы решили убрать перегородку между двумя крошечными комнатушками, соединив их в одну большую общую комнату. Мне очень понравилось тихое журчание ручья, особенно когда я в первый раз легла спать: плеск воды прогонял тревожные мысли.
В трех разных покоях дворца были сооружены святилища для вознесения молитв о благополучии Сёси. Восточный флигель превратили в главную молельню. Свечи горели там непрерывно, днем и ночью, вероятно для того, чтобы Митинага мог в любой миг зайти туда и обратить свои молитвы к священной вершине, прося Дзао Гонгэна ниспослать его дочери сына.
Митинага был так поглощен молитвами, что в том году не уделил особого внимания традиционно пышному Празднеству Камо. Вместо этого он раньше обычного приступил к изложению книг «Лотосовой сутры». По почти случайному совпадению первая глава Пятой книги выпала на пятый день пятого месяца. Во дворец прибыла великолепная процессия монахов и придворных с дарами, прикрепленными к золотым и серебряным ветвям. Из-за совпадения пятого месяца, пятого дня и пятой главы у многих ветви были в виде стеблей аира. Считается, что эти приношения – память о том, как юный Будда собирал хворост и воду для своего святого учителя Аситы, но в моем сознании их образ упрямо сливался с образом самого Будды, смиренно служащего Митинаге. Я всецело уверена, что регент так и задумал с самого начала, и меня раздражало, когда люди рассуждали о чудесном совпадении. Неужто они воображали, что Митинага не умеет считать? Предполагалось, что мы все сочиним пятистишия к этому случаю, и я сперва написала без обиняков:
День пятый
Пятого месяца отмечен
Совпаденьем чудесным.
Ведь именно сегодня пятый свиток
Должны читать.
Но вечером, пока я любовалась садовым прудом, досада утихла. Его воды, такие чистые, что взор достигал дна, были даже прозрачнее, чем днем, и отражали свет факелов. Я обнаружила, что, если сосредоточиться на словах «Лотосовой сутры», вся земная суета куда‑то улетучивается.
Хотя меня одолевало множество забот, мне достаточно было вспомнить о Розе Керрии и ее созерцательной жизни, чтобы успокоиться. И отчего‑то я поймала себя на том, что с трудом сдерживаю слезы. «Почему бы не порадоваться событиям этого дня?» – выбранила я себя.
Вдыхая свежий аромат, исходящий от связок листьев аира, которые были развешаны в наших покоях, я написала:
В глади пруда
Отражаются факелы,
Воплощая в себе
Ясный и негасимый свет
Вечного закона Будды.
Некоторые из наших дам сидели на галерее в ожидании вечерних мероприятий. Госпожа Дайнагон, устроившаяся прямо напротив меня, выглядела подавленной. Она до сих пор была молода и красива, но время от времени ее духовный недуг возвращался. У нее всегда был необычайно бледный цвет лица, но теперь она заметно похудела и казалась очень слабой. Госпожа Дайнагон прочла мое пятистишие и глубоко вздохнула. Затем взяла кисть и что‑то быстро набросала. Оставив бумагу на столе и сославшись на головную боль, она удалилась к себе. Я заколебалась, но, когда Кодаю заглянула мне через плечо, подняла листок. Вот что написала госпожа Дайнагон:
Яркие всполохи
До самого дна пронизали
Глубины пруда,
Озарив заодно и глубины
Моей беспросветной хандры.
Кодаю покачала головой. Все мы, за исключением одной-двух злобных ведьм, которые радовались падению прежних фавориток, беспокоились о госпоже Дайнагон. Ее волосы, когда‑то пышные и красиво уложенные, сделались тусклыми и тонкими. Нет ничего удивительного в том, что, наблюдая за уродливыми вещами, мы испытываем подавленность, но я заметила, что куда чаще к тому же итогу приводит созерцание вещей красивых. Я хорошо понимала чувства Дайнагон, хотя некоторые женщины осуждали ее стихотворение за чрезмерную мрачность.
Церемонии продолжались всю ночь. К рассвету большинство обитателей дворца удалились на покой, но мне не спалось. Я тихонько выскользнула на мостик и, прислонившись к перилам, устремила взгляд на ручей, вытекающий из-под здания. Облака успели лишь слегка порозоветь. Хотя не было ни дымки, как весной, ни тумана, как осенью, их отсутствие не делало небо менее прекрасным. Меня внезапно охватило желание непременно поделиться с кем‑нибудь своими наблюдениями, и я постучала в решетку угловой комнаты госпожи Косёсё. Сонная, она уступила моему настоянию и выбралась на галерею. Пока мы обе сидели там, любуясь садом, я написала:
Ищу в ручье
Свое отраженье.
Но вижу лишь,
Как капают слезы,
И слышу, как журчит водопад.
Госпожа Косёсё взяла свою кисть, обмакнула ее в тушь на моей тушечнице и вывела:
Разве одна ты
Горючие слезы глотаешь?
Взгляни-ка,
Нет ли на водной глади
Еще одного отраженья?
Мы тихо беседовали, пока совсем не рассвело, после чего ушли к ней в комнату. Косёсё, изящная, как плакучая ива, бесспорно, была одной из самых уточненных придворных дам императрицы, однако на людях держалась так застенчиво и неуверенно, что не могла самостоятельно принять даже самое простое решение. Косёсё служила при дворе гораздо дольше меня, но оставалась такой же наивной и невинной, как новички. Если какая‑нибудь негодяйка распускала о ней слухи, бедняжка принимала это близко к сердцу и падала духом. Ее ранимость приводила меня в отчаяние. Я не могла не думать, что Косёсё подходит для дворцовой жизни еще меньше меня.
Косёсё встречалась с Митинагой дольше прочих дам и, само собой, все это время терпела холодность Ринси. Хотя часто казалось, что силы Косёсё на исходе, ей как‑то удавалось сносить обиды. Меня утешало, что не я одна «горючие слезы глотаю».
На столике лежало длинное крепкое корневище аира, оставшееся со вчерашнего праздника. Бледно-желтое, с розовинкой на шишковатых утолщениях, оно будто грозило вот-вот лопнуть от переизбытка соков.
– Это от его превосходительства, – пояснила Косёсё. Она взяла сей весьма двусмысленного вида предмет и повертела в изящных ручках. Потом положила его обратно на стол, взяла свою тушечницу, написала следующее пятистишие и, обернув им корневище, вручила мне.
В топкой трясине
Нашего скорбного мира
Видела ль ты
Подобный этому корень аира —
Детище хлюпких болот?
Я была тронута тем, что Косёсё доверилась мне, и, вернувшись в свою комнату, долго размышляла над тем, как обыграть в ответе ее двоякий образ. В конце концов я сочинила и отправила ей это стихотворение: