Этого скорбного мира.
Я получила записку от Косёсё, которой дали отпуск на несколько дней, а пока сочиняла ответ, небо внезапно потемнело и пошел дождь. Я услыхала жалобы посыльного и, понимая, что он торопится уйти, быстро нацарапала в конце: «…Вот и небо как будто нахмурилось». Сейчас мне не припомнить никакого пятистишия, но, должно быть, я его написала, ибо вечером тот же посыльный вернулся с ответным стихотворением Косёсё, написанным на темно-фиолетовой бумаге с узором из туч.
На хмурое небо
В бесчисленных тучах
Смотрю
И тоже хмурюсь,
Слезы дождем проливаю.
Мы с Косёсё стали очень близки, и я остро ощущала ее отсутствие. Даже в то время я не смогла вспомнить свое стихотворение, поэтому ответила, прибегнув к ее же образам:
Среди туч обложных
Порою бывают просветы.
Но я не могу
Перестать слезы лить,
И не сохнут мои рукава.
Я отослала письмо, радуясь, что скоро увижу подругу, ибо государя ожидали на следующий день и всех, кто был в отпуске, обязали вернуться. Мой отец, не получивший приглашения, расстроился, однако он понимал, что ожидается большое скопление людей и чиновник его ранга, даже имеющий дочь на придворной службе, едва ли попадет в число избранных. Как странно: раньше отец был моими глазами и ушами во дворце, ныне же мы поменялись местами.
Косёсё вернулась утром в день визита императора, в холодный предрассветный час, поэтому одевались и укладывали волосы мы уже вместе. Я гребнем и рукой пригладила длинные черные пряди подруги, спутавшиеся под дорожной накидкой. Волосы у Косёсё были совершенно прямые, без единого завитка. Я уже начала замечать в собственной шевелюре бесцветные нити. Они были не похожи на остальные, эти светлые волоски, и казались толще обычных черных. Я стала выдергивать их и наматывать на палочку для еды, которую держала в шкатулке. Косёсё выбранила меня, сказав, что это вредная затея.
Десять тысяч лет, тысяча осеней
Нам сообщили, что императорская процессия прибудет утром, поэтому все дамы поднялись еще до рассвета, чтобы привести себя в порядок. Поскольку подобные церемонии никогда не начинаются вовремя, мы с Косёсё решили, что успеем заменить свои довольно‑таки заурядные веера более нарядными. Мы все еще дожидались, когда принесут новые веера, когда до нас внезапно донесся барабанный бой. Вынужденные довольствоваться тем, что есть, мы поспешили в главный покой в не слишком достойном виде. И оказались не единственными, кто был застигнут врасплох, ибо в ту же минуту из восточного флигеля высыпало множество дам. В западном флигеле, не поднимая шума, уже скромно устроилась Кэнси, младшая сестра императрицы, со своей свитой. Разумеется, ей приходилось соблюдать осмотрительность, ведь в том же флигеле разместились и несколько высокопоставленных сановников.
Лучи утреннего солнца посверкивали на лодках, изготовленных специально для музыкантов. Нос судна для исполнителей китайской музыки украшала голова дракона, повелителя волн, а лодку для исполнителей корейской музыки – позолоченная резная птица гэки, владычица ветра. Величаво скользя по водной глади, эти сказочные существа казались живыми. Барабанный бой, который мы слышали, тоже раздался с воды: он был приурочен к прибытию императора. Паланкин с государем пронесли через южные ворота; дойдя до лестницы, слуги подняли тяжелые носилки на плечи, встали на колени и водрузили сооружение себе на спины, чтобы император мог сойти прямо на галерею. Само собой, в обычный день простолюдинов не подпустили бы к южной лестнице, но пока согбенные носильщики сидели на лестнице (я видела, что им приходится очень несладко), мне пришло в голову, что мы не столь уж сильно от них отличаемся. Даже те из нас, кто близок с императорскими особами, так же несвободны, как эти жалкие бедолаги.
– Как тяжела жизнь, – пробормотала я.
Косёсё дернула меня за рукав.
– Тише, слушайте музыку! – прошептала она.
Музыка, доносившаяся с двух лодок, и впрямь была восхитительна. Рокот барабанов ощущался всем телом, а высокие ноты духовых повисали в воздухе золотистой дымкой.
Император Итидзё с большим достоинством вышел из паланкина и направился к трону, установленному в восточном конце галереи. Штора, отгораживающая придворных дам, с одной стороны была приподнята для прохода прислужниц, несших императорский меч и драгоценное украшение, которые повсюду сопровождают императора, куда бы он ни направился. Мой заклятый враг Саэмон-но Найси – та, что некогда прозвала меня госпожой Анналы, – несла на подушке священный меч, а Бэн-но Найси – ларец со священным ожерельем. Их одеяния и пояса колыхались и развевались, так что они напоминали райских танцовщиц или фигуры с китайской картины. Бэн-но Найси явно смущалась и волновалась, что меня удивило. У Саэмон-но Найси лицо – по крайней мере, та его часть, которая виднелась из-за веера, – было красивее, но Бэн-но Найси, безусловно, отличалась большей изысканностью. Она облачилась в двухслойный лилово-алый наряд с сине-зеленым шлейфом с темным подолом, постепенно светлеющим кверху, и поясом в зелено-фиолетовую клетку. Поручение вести учет всех подробностей, данное мне регентом, обострило мое внимание к подобным мелочам.
Сидя за шторой, я рассмотрела всех дам, надевших свои лучшие наряды. Обычно с первого взгляда можно распознать тех, кто не слишком придирчиво относится к внешнему виду, но в этот день каждая дама постаралась предстать во всем блеске. Те, кому дозволялись запретные цвета и ткани, выбрали обычные китайские накидки цвета зеленого чая или алые, а также шелковые шлейфы с набивными узорами. Под ними у большинства были верхние платья из гладкого темно-бордового шелка на алой подкладке, за исключением Мумы, которая, желая отличаться от остальных, надела лиловое. Из-под верхнего платья выглядывали многослойные нижние, расцветкой напоминающие осеннюю листву: шафрановые, охряные и пурпурные на темно-красной подкладке и желтые на зеленой.
Как и на других дамах постарше, которым не разрешалось носить запретные ткани, на мне была темно-красная китайская накидка из гладкого шелка с пятислойными обшлагами из камки. Я также надела нижние платья из гладкого шелка, белого на темно-бордовой подкладке. Молодые же дамы щеголяли обшлагами самых разных, в том числе весьма броских сочетаний: например, наружными белыми с внутренними бордовыми и желто-зелеными, или же белыми на бледно-зеленой подкладке, отделенными белой прокладкой от светло-розовых, переходящих в темно-красные. Заметила я и несколько разукрашенных вееров весьма необычного вида.
Надо добавить, что в целом дамы напоминали красочную сцену из свитка с картинками. Все выглядели великолепно, разница ощущалась лишь в прическах: у дам постарше шевелюры уже начинали редеть, у молодых же пока оставались пышными. Хотя нашлось и несколько исключений, как ни жаль обижать жидковолосых девиц. Настоящее чудо являла собой Ринси: ей было уже за сорок, но волосы у нее по-прежнему были такие же блестящие и черные, как у ее дочерей. Я, помнится, не удержалась от мысли, что злоба – прекрасный эликсир для сохранения молодости.
К тому же волосы, пожалуй, не лучшее свидетельство утонченности. По-моему, довольно одного взгляда на ту часть лица, которая видна из-за веера, чтобы понять, действительно ли женщине присуща изысканность. Боюсь, среди придворных дам императрицы выделялись лишь немногие.
Пять женщин из дворца, приставленных к императрице Сёси, вышли из-за приподнятой шторы, чтобы прислуживать во время императорской трапезы. Волосы они собрали в пучок и тоже напоминали небесных дев, пусть и не слишком благосклонных. На Дзидзю была китайская накидка из гладкого шелка оттенка зеленого чая и белые платья на зелено-голубом подбое, на Тикудзэн – такая же накидка поверх белых платьев на густо-красном подбое. Шлейфы обеих украшали набивные серебряные узоры. Подавала на стол Татибана-но Санми, но я не смогла как следует разглядеть ее из-за опорного столба, закрывавшего мне обзор. Волосы у нее тоже были убраны наверх, и на ней, по-моему, была зеленая накидка поверх желтого верхнего платья на сине-зеленой подкладке.
Разве не смехотворно, насколько глубоко врезаются в память заурядные подробности знаменательных событий?
Когда пришло время представить малютку-принца государю, Митинага сам вынес его и передал на руки Итидзё. Младенец пискнул, и этот звук услышали все, потому что в главном покое в этот момент царила полная тишина. Затем вперед выступила Сайсё с императорским мечом в руках [81]. Все взгляды устремились на нее. Это и было мгновение, которого все ждали, – и как быстро оно миновало! Кормилица поспешила забрать ребенка и вернуть его в покои Ринси в западной части дворца. Сайсё присоединилась к нам. Она раскраснелась, от возбуждения ее тонкие черты еще сильнее заострились.
– Все было так торжественно. Я страшно волновалась, – призналась она.
Я не могла и вообразить, каково предстать перед взорами стольких влиятельных людей, но, полагаю, с опытом можно приспособиться ко всему. А Сайсё не была совсем уж неискушенной.
Мы жили во дворце Ринси с минувшего лета, и я не видела императора несколько месяцев. Зная, как государь привязан к своим детям, я невольно пожалела его, увидев с младенцем на руках. Когда императрицей была Тэйси, его величеству пришлось дожидаться почти год, прежде чем он смог увидеть своего первенца принца Ацуясу. Жизнь монархов опутана столькими условностями, что их личные желания зачастую не принимаются в расчет. Вероятно, держа на руках новорожденное дитя, Итидзё испытывал довольно противоречивые чувства. Надежда на то, что его любимчик Ацуясу когда‑нибудь станет наследником, таяла на глазах.
Жаль, что мой отец не мог слышать музыку и видеть танцы, которые исполнялись в тот день. Я и сама пропустила корейские номера и смогла увидеть только китайские. Под знаменитое произведение «Десять тысяч лет» малютка заплакал, и правый министр воскликнул: «Слышите? Он подпевает!» А Кинто вместе с несколькими друзьями тут же начал декламировать китайское стихотворение «Десять тысяч лет, тысяча осеней». Будь здесь отец, подумала я, он непременно превзошел бы всех поэтов!