л чересчур тускл и не давал увидеть содержимое шкатулок. Пьяные сановники подняли крик, подзывая факелоносцев, чтобы рассмотреть свои подарки. Я бы никогда не произнесла этого вслух, однако их возня показалась мне вопиюще грубой. Наконец Митинаге удалось собрать своих неугомонных гостей и рассадить на галерее согласно рангам. По кругу пустили чарку с хмельным, и каждый должен был произнести здравицу в честь государыни.
Мы, женщины, сидели на галерее, лицом к вельможам. Шторы были отодвинуты, и от распоясавшихся мужчин нас отделяли лишь переносные занавесы. Вскоре мы заметили, что экран рядом с тем местом, где находилась Косёсё, зашевелился, сквозь ткань просунулись чьи‑то пальцы, и занавес разошелся по шву. Это была проделка правого министра Акимицу.
– Староват он для подобных шалостей, – изрекла госпожа Дайнагон, но пьяный министр будто и не слышал неодобрительных замечаний дам. Он хватал наши веера и нашептывал некоторым женщинам сальности.
Правый главнокомандующий Санэсуке, сидевший к востоку от нас, всего через два-три опорных столба, принялся теребить наши подолы и рукава. Поскольку обычно это был человек серьезный, мы удивились и предположили, что он, должно быть, тоже захмелел. Некоторые женщины, думая, что он их потом не вспомнит, стали потешаться и даже в насмешку заигрывать с ним. Представьте себе их досаду, когда выяснилось, что Санэсуке вовсе не пьян, а, верный своим привычкам, изучает наши чрезмерно роскошные одеяния, чтобы осудить государыню за расточительность. Сочетание подобной назойливости с крайней робостью выглядело весьма странно. Санэсуке испытывал непреодолимый страх перед застольными речами в присутствии множества людей, а потому нам всем было интересно, что он будет делать, когда чарка перейдет к нему. Были ведь и такие, кто даже в сильном подпитии умел на простенький народный мотив положить самые трогательные и отрадные слова. Мы слушали поздравительные песни, сочиненные пирующими, и обсуждали движение чарки по кругу; неожиданно к нам просунул голову старый друг моего отца, поэт Кинто.
– Простите, – промолвил он. – Наша маленькая Мурасаки, случаем, не здесь?
– Что‑то я не вижу поблизости никого, похожего на Гэндзи, – язвительно ответила я. – Так что навряд ли стоит искать тут Мурасаки.
Кинто оторопел и под приглушенные смешки дам ретировался.
Еще даже не закончилась официальная часть торжества, а я уже могла с уверенностью сказать, что остаток вечера превратится в гнусную попойку. Когда Митинага велел Санэнари взять чарку, тот поднялся и вместо того, чтобы пройти мимо ряда сидящих сановников, среди которых находился и его отец, обошел их стороной, по саду, после чего поднялся на лестницу. Подобное проявление сыновнего почтения заставило отца Санэнари, уже изрядно накачавшегося, умиленно залиться слезами. Из всех мужчин, с которыми я сталкивалась во дворце, Санэнари, безусловно, был самым прямодушным. Несмотря на наш обмен стихотворениями о желаниях луны, могу сказать, что к остальным придворным сановникам я относилась с куда большим презрением. Примостившийся в углу галереи заместитель второго советника Такаиэ теребил платья госпожи Хёбу и горланил непристойные песни, а Митинага подзуживал его двусмысленными намеками.
Мы с Сайсё переглянулись: надо уходить, как только представится возможность. Мы уже покидали пир, но тут в восточную галерею с шумом ввалились двое сыновей Митинаги и еще несколько человек, а потому внимание окружающих обратилось в ту сторону, куда мы направлялись. Мы с Сайсё быстро спрятались за переносными экранами, но регент заметил нас и, подскочив, отдернул занавес. Нас поймали в ловушку.
– Стихотворение в честь принца! – воскликнул Митинага. – После этого я вас отпущу.
Я попробовала сложить пятистишие еще там, на галерее, пока мы наблюдали за передающейся по кругу чарке, а теперь, по счастью, даже в замешательстве не потеряла присутствия духа и припомнила его. Сайсё же, несмотря на прежнее свое хладнокровие, ужасно перепугалась, очутившись в неловком положении, и спрятала лицо за рукавом. Я продекламировала:
Как можем мы
В пятидесятый день
Юной жизни
Счесть бесчисленные годы
Грядущего правленья?
– Умница! – воскликнул Митинага. Он дважды громогласно повторил мое пятистишие. А затем нараспев произнес:
Будь мы журавлями,
Живущими тысячу лет,
Тогда бы могли
Надежду иметь, что столько же
Принцу судьба уготовит.
Всех поразило, что человек в его состоянии способен сложить столь яркий ответ. Кажется, Митинага и сам был изумлен.
– Слыхала ли государыня? – горделиво осведомился он. – Это одно из лучших моих стихотворений, с позволенья сказать. Надеюсь, кто‑нибудь его запишет.
О нас с Сайсё регент уже позабыл, и мы вздохнули с облегчением. Митинага, пошатываясь, направился в главный покой. Его нетвердая походка навела меня на мысль, что это стихотворение ему помогли подготовить заранее. Он явно хотел произвести впечатление на собравшихся, но я задалась вопросом, куда делся его некогда страстный интерес к достойной поэзии. Верно, теперь у регента были иные понятия о том, как упрочить свое бессмертие. В настоящую же минуту он вроде бы остался доволен тем, как все обернулось.
Мы с Сайсё еще несколько минут наблюдали за его самовосхвалениями.
– Пожалуй, из меня получился отличный отец императрицы! – громко провозгласил он, ни к кому в отдельности не обращаясь. – Да и она не посрамила такого человека, как я. Матушка ее тоже, должно быть, счастлива, что у нее такой замечательный муж!
Императрица Сёси внимала речам отца снисходительно, а вот Ринси явно рассердилась. Не желая больше терпеть мужнины похвальбы, она собралась уходить.
– Ах, матушка будет браниться, если я не провожу ее, знаете ли! – воскликнул Митинага, увидев, что его жена созывает приближенных. Он прошел мимо помоста Сёси, на ходу бросив ее величеству: – Ужасно невежливо с моей стороны, голубушка, но ведь всем этим ты в любом случае обязана своему бедному отцу…
Все засмеялись, а мы с Сайсё незаметно выскользнули вон.
Бессонные утки
Императрица Сёси решила заказать полное собрание моих рассказов, переписанных на красивой бумаге и переплетенных, чтобы преподнести их в дар императору. Всем своим придворным дамам она велела принять участие в подготовке. Поутру мы первым делом собрались в ее покоях, чтобы выбрать бумагу разных цветов и написать письма каллиграфам с запросами об оказании услуг по переписке. К каждому письму прилагались одна из частей повести и надлежащее количество новой бумаги. После выполнения заказа мы денно и нощно сортировали и переплетали переписанные листы. В один из таких дней в покои дочери заглянул Митинага. Он был ошеломлен, застав нас с закатанными рукавами и липкими от клея пальцами. По углам валялись обрывки бумаги, и все дамы без умолку тараторили.
– Ну и ну! – проворчал он, обращаясь к Сёси. – Чем это ты занимаешься в этакие холода? Тебе ведь сейчас надо восстанавливать силы!
Впрочем, досада его была напускной, поскольку позднее он, желая внести свой вклад в эту затею, принес великолепную китайскую бумагу, кисти и изящную тушечницу.
Как‑то под вечер, когда большинство дам уже закончили работу, Сёси подозвала меня к себе.
– Я хочу поблагодарить вас, – тихо произнесла она. – Не знаю никого, кто заслуживает этого больше, чем вы. – И она указала на тушечницу, предлагая мне взять ее. – Во время беременности ваши рассказы были единственной моей отрадой. Я бы непременно сошла бы с ума от скуки, если бы не похождения Гэндзи, которые развлекали меня.
Я смиренно приняла дар, хотя, записывая рассказы о Блистательном принце, любила пользоваться старой фиолетовой тушечницей, которую давным-давно подарил мне Мингвок. Другие дамы, прознав, что ее величество пожаловала мне чернильный камень, стали во всеуслышанье сетовать, будто я исподтишка выманила его у государыни. Когда эти обвинения достигли ушей Сёси, та совершила ответный ход и в их присутствии преподнесла мне еще один подарок: превосходную цветную бумагу и кисти. Тут уж дамы прикусили языки, однако могу себе представить, как яростно они принялись поносить меня, оставшись одни.
Когда я вернулась к себе, оказалось, что Сайсё ждет меня. Вид у нее был расстроенный.
– Я шла сюда, чтобы заштопать небольшую прореху на подоле, – сообщила она, – и вдруг увидела Митинагу, который выскользнул из наших покоев и поспешно скрылся в коридоре. Я сразу спряталась; думаю, он меня не заметил. Как по-вашему, что ему было нужно?
У меня мелькнула мрачная догадка, и действительно: проверив свои вещи, я недосчиталась собственного экземпляра «Гэндзи»! Пока я прислуживала государыне, Митинага пробрался в мою комнату и выкрал черновик повести, который я забрала из дому для сохранности. Невероятно!
Назавтра я навела справки, и весьма быстро выяснилось, что регент передал похищенную рукопись своей второй дочери, Кэнси. Поскольку мой единственный справный экземпляр был по частям разослан каллиграфам, теперь я не имела в своем распоряжении полной версии. У меня упало сердце, когда я представила, как повредит случайно уцелевший сырой черновой вариант моей репутации. Удрученная происшедшим, я решила на несколько дней уехать к отцу.
Пока я жила у отца, стаи водоплавающих птиц, пролетавших над Мияко, с каждым днем становились все больше. Я заметила это еще в павильоне императрицы, но думала, что причиной тому привлекательность ее прекрасного большого пруда. По своему дневнику я вижу, что с нетерпением ждала снега, представляя, как красивы будут дворцовые сады под кипенно-белым покровом, если он выпадет до нашего отъезда из Цутимикадо. Но отчего‑то в ту пору своей жизни, даже получая то, чего мне хотелось, я была недовольна. Насколько я помню, снег пошел, когда я жила у отца, и это лишь удручило меня. В его унылом запущенном саду великолепный снегопад не произвел должного впечатления. Сто бамбуковых стеблей, самонадеянно посаженных отцом, погибли, и он утратил всякий интерес к садоводству.