– Разве ж благородным женщинам положено читать китайские книжки?
– Вот почему она такая несчастная.
– В былые времена добропорядочные дамы даже сутр не читали…
– Не говоря уже о китайской тарабарщине!
Мне хотелось повернуться к ним и сказать: «Да, так всегда утверждают, однако я что‑то не слыхала о женщинах, которые продлили себе жизнь, соблюдая эти запреты!» Но какой толк спорить? Служанки восприняли бы этот выпад как очередное доказательство того, что я не в своем уме, и потому приходилось прикусывать язык. Кроме того, в их рассуждениях было разумное зерно. Я прекрасно осознавала, что источник моих страданий кроется во мне самой.
Все люди разные. Некоторые рождаются веселыми, простыми и искренними. Другие – унылыми резонерами, которые ничему не удивляются, переписывают на обороте старых писем сутры, совершают покаяния и беспрестанно перебирают четки (все это вызывало у меня гримасу отвращения). Я отчаянно жалела, что не умею быть более открытой. Каждый день мне приходилось сознательно сопротивляться превращению в одну из тех брюзгливых зануд, которых я терпеть не могла.
Даже дома я ощущала на себе назойливые посторонние взгляды и потому не решалась делать того, что может позволить себе женщина моего положения. И это в собственных стенах! При дворе же я держалась еще скованнее, и нередко бывало, что мне хотелось высказаться, но я почитала за лучшее смолчать.
Какой смысл, спрашивала я себя, пробовать объясниться с тем, кто никогда тебя не поймет? Откровенность в отношениях с женщинами, которые думают исключительно о себе и вечно ищут поводы для придирок и жалоб, только усугубляет положение. Такая редкость встретить по-настоящему понимающего человека – вот я и приучилась хранить свои мысли при себе. Собственно, не будь у меня опыта общения с чувствительными людьми, я бы решила, что их не бывает на свете. Большинство окружающих меряют всё собственной узкой меркой.
Как ни странно, многие считали меня застенчивой. В обществе, пока все вокруг судили да рядили, я, как правило, держала рот на замке – не из робости, а потому, что считала сплетни недостойными. Неудивительно, что окружающие принимали меня за недалекую тихоню. Впервые приехав во дворец, я очень волновалась, поскольку подозревала, что у людей уже сложилось обо мне определенное мнение. Так оно и было. Позднее я узнала, что меня наградили репутацией неприступной зазнайки. Обо мне шептались, что я спесивая, вздорная особа со склонностью к стихосложению, которая слишком высоко ценит собственные рассказы. Однако, проведя при дворе некоторое время, я услышала, как дамы с изумлением говорят:
– Надо же, при личном знакомстве оказалось, что она на удивление кроткая, вовсе не такая, как можно было ожидать!
В их устах это звучало как похвала! Однако стоило ли так переживать из-за мнения окружающих? Я не могла изменить свою натуру, хоть и мечтала избавиться от отчужденности и замкнутости. Я боялась, что порой отталкиваю тех, к кому питаю искреннее уважение. Моим единственным утешением была дружба ее величества: Сёси нередко говаривала, что поначалу не считала меня человеком, с которым чувствуешь себя непринужденно, однако в конце концов я стала ей ближе всех прочих.
Размышляя о своих ошибках, я пыталась понять, как научить свою дочь избежать их. Катако была мила и привлекательна, а значит, в будущем у нее имелись превосходные виды на хорошую должность при дворе. В этом мире преуспевают обладатели приятного, незлобивого нрава, которые умеют владеть собой и, даже занимая высокий пост, благоразумно держатся в тени, как госпожа Сайсё. Я была убеждена, что именно такие свойства личности для женщины есть ключ к успеху. Благонамеренной особе, старающейся не причинять беспокойства окружающим своими личными делами, большинство людей охотно простят все что угодно. А напыщенные дамы, обладающие слишком высоким мнением о своей родословной, привлекают к себе неизменное внимание. Даже если они тщательно следят за малейшими своими движениями, окружающие все равно будут придираться к любой мелочи – даже тому, как эти особы садятся или прощаются. И конечно, нелестному разбору в первую очередь подвергается поведение дам, которые противоречат сами себе или заглазно поносят приятельниц. Я постигла все это на собственном горьком опыте.
Постепенно я стала разбираться в человеческих характерах. Некоторые из недоброжелательниц не скрывали враждебности и распространяли обо мне ужасные слухи, чтобы за мой счет возвысить себя. Таких людей видно сразу, и справиться с ними сравнительно легко. Но были и те, кто скрывал свои истинные чувства под личиной показного дружелюбия. К сожалению, я узнавала об этом лишь спустя долгое время, испытывая неприятное изумление.
Когда Катако сравнялось девять лет, я почувствовала, что пора начинать мало-помалу вылепливать ее отношение к жизни, чтобы к тому времени, когда дочь будет готова к придворной жизни, оно совершенно сложилось.
– Если воздерживаться от сплетен, – говорила я ей, – люди будут охотнее оправдывать твое поведение и проявлять к тебе доброжелательность – пусть даже поверхностную, но часто и этого бывает довольно.
Размышляя о том, что может способствовать успеху придворной карьеры девушки, я остро осознала всю меру собственной ущербности. Недостаточно понимать, что любой поступок имеет последствия. Ошибочно полагать, будто можно предвидеть исход каждого деяния. Лучше исходить из искренней благонамеренности и верить, что в конечном счете карма все исправит. Бывают люди столь незлобивые, что они любят даже тех, кто их ненавидит. Лично я всегда находила это совершенно немыслимым и несколько брезгую подобным благодушием. Разве сам Будда, при всей своей сострадательности, позволил бы безнаказанно оскорблять Три Драгоценности [85]?
Неразумно ожидать, что люди, которым причинили зло, не ответят тем же. Тот, кто старается вредить другим умышленно, заслуживает осмеяния, как и тот, кто поступает бездумно и наносит вред, не желая этого. Глупости и беспечности нет оправдания. И все же я не знала, что присоветовать Катако на тот случай, когда ее, вопреки благим намерениям, неправильно поймут и осудят. Глядя на невинное доверчивое личико дочери, я могла лишь надеяться, что ее натура избежит темных ущелий, поросших мхом тревог.
Кончается год
В моем дневнике записано, что я вернулась во дворец двадцать девятого числа двенадцатого месяца – в предпоследний день того богатого событиями года. Прошло ровно три года с того дня, как я поступила на службу к императрице. В каком я тогда находилась состоянии! Присутствие их величеств приводило меня в трепет, от страха я едва могла шелохнуться. Мне с трудом верилось, что за столь недолгое время я успела окончательно пресытиться придворной жизнью.
Бо́льшую часть того дня я провела с дочерью и даже не выходила из дому, пока Катако не отправилась спать. Когда я прибыла во дворец, государыня соблюдала уединение, да и в любом случае было слишком поздно свидетельствовать свое почтение, поэтому я, захватив пожитки, ушла к себе и легла.
Я очень устала, но уснуть никак не удавалось. Я крутилась в постели, прислушиваясь к разговорам в соседней комнате:
– Здесь всё иначе, чем дома, где в эту пору давно уже спят!
– Да, во дворце целую ночь напролет кто‑нибудь бродит. Тут уж не до сна.
Эти дамы тоже только что вернулись из отпуска. Первая ночь выдалась самой тяжелой. Мне недоставало теплого тельца спящей под боком Катако и ее ровного дыхания. Ни один любовник не подарит такого отрадного покоя, как спящий рядом ребенок. Я болезненно переживала приближение тридцать седьмого года своей жизни. Пока я лежала без сна, беспокойно ворочаясь с боку на бок, в голове у меня сложилось пятистишие, и я, потянувшись за дневником, записала его при слабом мерцании тлеющих углей:
Кончается год,
И близится жизни конец.
Ветра яростный вой
Леденит мое сердце
Беспросветной тоскою.
Церемония изгнания злых духов цуйна закончилась рано. Молодой человек, проводивший ее в том году, не произвел на меня никакого впечатления: для грозного гонителя демонов он был чересчур тощ. Я вернулась к себе, чтобы отдохнуть, и, уже закончив чернить зубы, слегка подкрашивалась, когда вошла Бэн-но Найси. Губы ее напоминали тугие цветочные бутоны, а уголки глаз были очаровательно опущены. Вся ее внешность дышала врожденным добродушием. Мы немного поболтали, а потом гостью сморило в тепле, и она заснула. Я достала дневник и начала писать. Служанка Такуми, сидевшая за дверью в коридоре, учила Атэки подрубать подол только что сшитого ею платья.
Внезапно из покоев государыни донеслись грохот и вопли, заставившие меня вздрогнуть. Я уронила кисть и попыталась растолкать Бэн-но Найси. Крики становились все громче. «Должно быть, пожар», – встревожилась я, хотя запаха дыма не ощущала.
В комнату просунулось испуганное лицо Такуми.
– Что там такое? – пролепетала она.
– Не знаю, – ответила я, – но ее величество сегодня здесь. Надо пойти посмотреть, все ли с ней в порядке.
В конце концов мне удалось разбудить Бэн-но Найси, и мы втроем, объятые дурными предчувствиями, бросились в покои императрицы. Шум борьбы и вопли прекратились, но до нас все еще доносился чей‑то плач. Ориентируясь на приглушенные рыдания, мы добрались до каморки, в которой нашли двух молоденьких дам, Югэй и Кохёбу, которые прижимались друг к другу и потрясенно всхлипывали. Обе были раздеты догола!
В смятении мы стали хлопать в ладоши, зовя на подмогу, но слуги и стражники сразу после окончания церемонии отправились спать. Поблизости никого не оказалось. Такуми удалось разбудить кухонную служанку.
– Быстрее! – крикнула я той, от волнения позабыв о разнице в нашем положении. – Приведите делопроизводителя военного ведомства! Он должен быть в главном покое!
Я сообразила, что у моего брата появилась возможность искупить предыдущие грешки, придя нам на помощь. Мы дожидались его в страшной тревоге, памятуя о том, что минуту назад прямо в импера