утствовать, но ей нездоровилось. Я бы с удовольствием осталась с ней, но пришлось ехать вместе со всеми.
В тот год за императорским столом прислуживала Сайсё. Как обычно, она была одета с большим вкусом, и убранные наверх волосы весьма ее украшали [86]. Ей помогали две прислужницы, Такуми и Хёго, но по сравнению с ней они выглядели столь заурядно, что мне стало их жаль. А потом госпожа Фуя, женщина, выбранная для подачи новогоднего вина, настоянного на травах, возмутила всех своей вызывающей надменностью. Если уж на тебя возлагают общественные обязанности, веди себя сдержанно!
На второй день намечался пир в честь императрицы, однако его пришлось отменить из-за ее болезни. Увы, не всех оповестили вовремя, и многие явились, в итоге их пришлось принять. Для гостей открыли восточную галерею. Митинага, как всегда, был само благодушие; он вышел к гостям с годовалым принцем Ацухирой на руках и сделал так, чтобы ребенок наклонил голову в знак приветствия. Потом регент спросил у Ринси:
– Теперь малютку? – и хотел поставить Ацухиру на землю, чтобы взять на руки его новорожденного братика.
Годовалый малыш заревновал и начал протестующе хныкать, так что Митинаге пришлось оставить младенца в покое и утихомиривать старшего. Гостей весьма позабавило, что государевы отпрыски ведут себя как малые дети – которыми, собственно, и являются.
Вскоре Митинага передал малыша женщинам, и вельможи отправились засвидетельствовать свое почтение императору, который вышел им навстречу в Зал сановников. Там были музыка и вино, и Митинага, как обычно, показывал явные признаки опьянения. Предвидя неприятности, я старалась не привлекать к себе внимания, но тщетно. Регент заметил меня и раздраженно воскликнул:
– Эй, вы! Почему ваш отец сбежал, ведь я пригласил его на представление. Почему с ним так трудно?
Я понятия не имела, о чем речь, и попыталась не придавать его словам значения, но Митинага продолжал напирать:
– Сложите стихотворение вместо своего отца, раз его нет! Сегодня первый день Крысы – пусть это послужит вдохновением. Ну же, давайте!
Меня застигли врасплох, и в голове было пусто. Я поиграла веером, надеясь, что регент забудет обо мне, и вскоре он отвлекся, хотя, похоже, был не так уж пьян. Поразительно, как величественно он выглядел в свете факелов, несмотря на свое состояние.
Наконец Митинага отправился посмотреть на малышей, которые к тому времени уже крепко спали. С нежностью глядя на них, он промолвил:
– Жаль, что у государыни так долго не было детей. А теперь целых два источника радости!
Регент покосился на меня и процитировал строку из старой императорской антологии: «Если б не было сосенок в полях…»
Это произвело на меня большое впечатление. Я не смогла бы сочинить ничего уместнее.
На следующий день, под вечер, я случайно оказалась у госпожи Накацукасы вместе с Идзуми Сикибу. Как часто бывает весной, небо внезапно заволокло облаками, хотя из этой комнаты виднелась лишь крошечная его полоска прямо над крышей перехода напротив: свесы крыш располагались так близко друг к другу, что большой кусок неба увидеть было невозможно. Я вспомнила строчку про сосенки, столь уместно процитированную Митинагой. К моему удивлению, Идзуми пробормотала:
– Как вы полагаете, что он имел в виду?
Госпожа Накацукаса продекламировала:
Она великолепно знала классику. Возможно, я сама не процитировала бы это пятистишие без запинки, однако полное невежество Идзуми меня потрясло. У нее и впрямь имелись способности к импровизации, но когда я узнала Идзуми получше, в моих глазах ее поэтический дар изрядно потускнел.
Я уехала домой на несколько дней, чтобы отпраздновать Новый год с дочерью и научить ее готовить кашу с семью травами по нашему семейному рецепту. Катако росла вдумчивым и сообразительным ребенком, и я лелеяла робкую надежду, что при дворе ей будет лучше, чем ее матери. Теперь, когда мой «опасный год» завершился, можно было вздохнуть с облегчением. Благодаря милосердной Каннон я смогла затаиться и избежать беды. Мне пришло в голову, что, быть может, я счастливо пережила этот год, потому что пожертвовала своей героиней, Мурасаки.
Я должна была вернуться во дворец Бива к празднованию пятидесятого дня рождения маленького принца, и мне удалось добраться туда незадолго до рассвета. Бедняжка Косёсё приехала лишь через несколько часов, когда уже рассвело. Очутившись таким образом на виду у всех, она ужасно смущалась. Мы превратили наши крошечные смежные комнатки в одну большую и сохраняли ее за собой, даже когда одна из нас отсутствовала. Когда же мы обе находились при дворе, нас разделяла только занавеска. Митинага посмеивался:
– А вдруг одной из вас не окажется во дворце? Сможет ли вторая любезно принять гостя, ненароком заглянувшего к первой?
Намек был возмутительным, но из уст регента не удивлял. Вероятно, мужчины и впрямь считают дам взаимозаменяемыми.
Мы провели утро, обряжаясь в официальные одежды, а около полудня отправились к ее величеству. На Косёсё была красная китайская накидка поверх платьев из белого и лилового узорчатого шелка с обычным шлейфом. Я надела белую накидку с желто-зеленым подбоем и два платья: алое на пурпурной подкладке и бледно-зеленое на темно-зеленой. Мой шлейф украшал новомодный набивной рисунок. И вообще мои одеяния подходили скорее молоденькой моднице, так что я даже слегка стеснялась.
При государыне сейчас находились семнадцать придворных дам из императорского дворца. Разумеется, все надели лучшие наряды, однако двум прислужницам явно не хватило вкуса при выборе цветовых сочетаний. К несчастью для них, во время подачи блюд девушкам пришлось проходить на виду у всех сановников, и облачение подвергли пристрастному разбору. Позднее Сайсё также разбранила прислужниц с несвойственным ей недоброжелательством, хотя я решила, что не такую уж страшную оплошность они допустили: просто выбрали одни лишь зимние оттенки, красные и пурпурные, обойдя стороной пастельные и зеленые. Им следовало спросить у кого‑нибудь совета, ведь они знали, что предстанут на всеобщее обозрение.
После церемонии прикосновения рисовых лепешек к губам младенца все подносы унесли, и я отправилась посидеть с Дайнагон и Косёсё в узком пространстве между занавешенным помостом императрицы и восточной галереей. За всем, что происходило дальше, мы наблюдали оттуда. Великие министры сидели на южной галерее, высшие сановники – в коридоре, а чины помельче расположилась в саду. Министры в одном конце галереи музицировали и пели, и сам Кинто собственноручно отбивал такт деревянными колотушками. Молодые люди, устроившиеся в саду, подыгрывали им на флейтах. Я закрыла глаза и сосредоточилась на музыке, ласкавшей слух, тепле и смешанных запахах, исходящих от одеяний приятельниц, жавшихся ко мне на холоде. Впервые за долгое время я на несколько минут забыла о Гэндзи.
Затем правый министр Акимицу снова выставил себя дураком. Годом ранее, на той же церемонии, только в честь старшего принца, он пробрался в женскую половину зала и принялся травить похабные байки. Теперь же, изрядно набравшись, попытался взять блюдо с едой, стоявшее между украшениями в виде журавлей на императорском столе, споткнулся и опрокинул весь поднос. Журавлей трогать вообще не полагалось. Митинага пришел в бешенство. Необыкновенное сочетание музыки, ароматов и тепла, которым я наслаждалась, вмиг потонуло в потоке брани и брюзжания.
В конце вечера я увидела, как Митинага преподнес императору ларец со знаменитой флейтой Хафутацу. Кто‑то рядом со мной прошептал, что сам регент получил инструмент от отрекшегося императора Кадзана всего несколько дней назад. Это был широкий жест; думаю, Итидзё был поистине поражен. Для искусного флейтиста нет более желанного подарка, чем столь прославленный инструмент.
Девственная жрица
Однажды по весне служанка принесла мне из дому письмо, которая написала моему брату некая госпожа Тюдзё из свиты девственной жрицы святилища Камо. Служанка слышала, как Нобунори похвалялся возвышенной перепиской с какой‑то незнакомкой, и, приметив, как мой братец прячет письмо, чуть позже выкрала его, поскольку знала, что мне будет интересно взглянуть. Помню, когда‑то я не сомневалась, что буду невысокого мнения о любой женщине, которая вступит в связь с Нобу, и все же меня разбирало любопытство. Развернув письмо, я сразу увидела, что пресловутый «возвышенный стиль» – в действительности не что иное, как ужасная выспренность. По словам этой дамочки выходило, что лишь одна она во всем мире обладает тонкой и чувствительной душой. Меня возмутили ее речи о своей госпоже, которая «разбирается в поэзии лучше любого другого; только она способна распознать многообещающий талант».
Какая гнусная спесь! Я никогда не посмела бы осуждать девственную жрицу, но, если эта Тюдзё столь высокого мнения о своем окружении, почему там сочиняют так мало настоящих стихов? Женщины из свиты жрицы считаются изысканными и утонченными, но разве на самом деле они намного лучше тех дам, которых я вижу рядом с собой? Я целый день злилась на это самодовольное послание. И жалела, что не могу показать его Сайсё, ведь служанке пришлось вернуть письмо в тайник, пока не хватились. Моя приятельница уж точно была выше всякой мелочности. Интересно, что подумала бы о моей пустой досаде Роза Керрия?
В пятом месяце у меня появилась возможность лично посетить дворец девственной жрицы. Я довольно давно не была там и, увидев письмо ее придворной дамы к моему брату, захотела освежить впечатления.
Поистине, усадьба выглядела прекрасно и славилась тем, что здесь можно было любоваться восходящей вечерней луной и великолепным рассветным небом; она идеально подходила для того, чтобы слушать под цветущими деревьями зов кукушки