хототогису. Девственная жрица была женщина весьма изысканная, но мне показалось, что дамы из ее свиты не то чтобы недружелюбны, однако явно держатся особняком. В этом месте царил дух уединенности и таинственности, совершенно отличный от беспрестанной суеты при дворе ее величества. Мы пребывали в вечном движении: то государыня вдруг вознамерится навестить императора, то Митинага примет решение заночевать у нас. А здешних обитательниц мало что отвлекало, и они никогда никуда не спешили.
Казалось, дамы из окружения жрицы, живя в благодатной тиши ее дворца, непременно должны слагать превосходные пятистишия. Перед моим мысленным взором возникли чопорные, серьезные вельможи, посещавшие нас во дворце. Наведайся они сюда, размышляла я, им наверняка захотелось бы сочинять изящные стихи, восхваляющие луну или цветы.
Я погрузилась в задумчивость, воображая, что даже древняя развалина вроде меня, оказавшись при дворе девственной жрицы, неизбежно подпадает под очарование этого места. Мне мечталось, что здесь никто не станет злословить обо мне или порочить меня, даже если я совершу нечто предосудительное, вроде встречи и обмена стихами с незнакомым мужчиной. Кроме того, я была убеждена, что любая из наших молодых дам, очутись она в столь изысканной обстановке, вскоре превзойдет здешних женщин. Пусть нрав человека предопределен с рождения, однако я не могла не думать, что окружение, в котором он живет, тоже имеет значение.
Прочитав письмо госпожи Тюдзё моему брату, я осознала, что в душе всегда защищала придворных императрицы. А теперь, когда к нам присоединилась Идзуми Сикибу, ощутила еще более настоятельную потребность в этом. Идзуми обладала подлинным даром спонтанного стихосложения и умела придать особое звучание самым обычным словам. В сравнении с этой остроумной женщиной наши дамы казались серыми мышками. Чего же нам недостает? Почему мы не умеем подать себя в более выгодном свете?
Как я заподозрила, виновато отсутствие у государя других супруг, которые могли бы потягаться с Сёси и пробудить в ней соревновательный азарт. Кроме двора девственной жрицы в столице не было другой свиты, способной бросить нам вызов. В отсутствие соперничества, которое могло бы нас подстегнуть, мы погрязли в самодовольстве. Высокородные дамы – настоящий позор! – превратились в самовлюбленных зазнаек. Их напыщенность отнюдь не содействовала укреплению репутации ее величества.
Мне казалось, что сама Сёси уже повзрослела и постепенно осознала, что в прошлом была слишком чопорной. Узнав, что вельможам наскучил ее двор, которому недоставало непринужденности, она попыталась исправить положение. Раньше государыня беспрестанно тревожилась, как бы кто не нарушил этикет, отчего дамы страшились появиться на людях и в конце концов стали чересчур робкими. Увы, теперь, когда ее величество призывала свиту к большей открытости, привычка укоренилась, и от нее уже трудно было избавиться.
«Женщин, умеющих завести занимательную беседу или быстро сложить интересное пятистишие, здесь днем с огнем не сыщешь», – по слухам, утверждали мужчины. Я таких рассуждений не замечала, но понимала, что именно это на уме у вельмож.
Меня беспокоило, что у наших дам репутация ханжей, но я либо оставляла сетования при себе, либо делилась ими с отцом и Розой Керрией. Разумеется, я полностью доверяла обоим, однако, опасаясь, что письма ненароком попадут в чужие руки, всегда просила обоих сразу возвращать мои послания.
Дорогой отец!
Возможно, тебе кажется, что я несправедливо осуждаю некоторых женщин. Я вовсе не хочу злословить, ведь нет таких людей, которые намного лучше или намного хуже остальных. По-моему, если в чем‑то человек хорош, то в чем‑то наверняка плох. Прошу, не подумай, будто я призываю к тому, чтобы пожилые дамы сделались ветреницами, а молодые напускали на себя серьезный вид. Наверное, мне просто хочется, чтобы дамы проявляли бо́льшую гибкость.
Например, я полагаю, что, когда к тебе обращаются с посланием, нелепо и странно слагать в ответ обидное стихотворение. (Знаю, что в прошлом и сама грешила этим, но лишь до того, как попала ко двору.) Ведь не так уж и трудно придумать что‑нибудь если не блестящее, то, во всяком случае, уместное. Однако некоторые женщины, похоже, считают, что лучше молча отвернуться, чем совершать ошибку. Есть и те, кто впадает в противоположную крайность и вечно сует нос в чужие дела. Разные обстоятельства требуют разного поведения. Наши же дамы не в силах этого постичь.
Вот тебе пример. Всякий раз, когда к нам прибывает Таданобу с сообщением для государыни, старшие дамы, которым следовало бы взять дело в свои руки и выйти поприветствовать посланника, стесняются, как малые дети: жмутся в сторонке, подталкивают друг друга вперед или делают вид, будто их здесь нет. В конце концов к управляющему порой вообще никто не выходит, а если и выходит, то лепечет какую‑то невнятицу. Разве они глупы? Нет. Уродливы? Нет. Просто эти женщины настолько застенчивы и робки, что боятся ляпнуть глупость и отказываются открывать рот. При других дворах дамы себя так не ведут!
Резонно ожидать, что особы, поступающие на службу к ее величеству, тем более высокородные, будут понимать, что от них требуется, и действовать сообразно этому. Но иногда случается, что к Таданобу вынуждена выходить я либо другая незнатная дама, раздосадованная нерешительностью прочих. Вполне понятно, что управляющий дворцом почитает себя приниженным. Все сановники, являющиеся к ее величеству, имеют тайные договоренности с одной из женщин. Если гость, приходя с визитом, выясняет, что нужная дама отсутствует, он вынужден удаляться несолоно хлебавши. Неудивительно, что придворные жалуются на затхлость нашего двора.
Я уверена, что дамы из свиты девственной жрицы понимают разницу и потому смотрят на нас свысока. Однако меня раздражает, что эти особы объявляют, будто они одни «достойны внимания», тогда как все остальные «просто слепы и глухи к прекрасному».
Что ж, определенно, я написала больше, чем собиралась. Легко начать осуждать других людей, но куда труднее, раз начав, остановиться. Еще тяжелее обуздывать себя. Любой, кроме тебя, прочтя эти строки, решил бы, что я ничем не лучше госпожи Тюдзё с ее презрением к окружающим. Боюсь, вот я и показала свое истинное лицо. Но ты и так меня знаешь. Пожалуйста, верни мне письмо, как только ознакомишься с ним. Возможно, местами я писала неразборчиво и кое-где пропустила одно-два слова, но ты все же постарайся дочитать до конца.
Отец забеспокоился. Он вернул мне письмо, попутно предупредив, что не стоит так откровенно высказываться на бумаге.
Разумеется, я и сама об этом знала, но к тому времени уже написала нечто подобное Розе Керрии.
Дорогая старшая сестрица!
Несмотря на все свои сетования, я по-прежнему беспокоюсь о том, что думают люди. Уверена, это свидетельство того, что я до сих пор сохраняю сильную привязанность к бренному миру – хотя бы ради дочери. Что тут поделаешь? Иногда мне хочется последовать твоему примеру и отречься от всего, но это невозможно. Пусть мне не удастся достигнуть в жизни ничего иного, но я хотя бы подготовлю Катако к успешной придворной карьере.
Я намеревалась делиться с тобой всем: хорошими и дурными мыслями, светскими новостями и тайными печалями, а также тем, что никак нельзя доверять бумаге. Возможно, я допустила ошибку. Какое бы возмущение ни вызывала та или иная персона, вероятно, раскрывать в письмах всю правду не стоит. Вряд ли твоя жизнь настолько скучна! До чего брюзгливой я стала – разве не ужасно? Ты должна писать мне. Твои мысли стоят больше, чем вся моя бесполезная болтовня.
Я столько всего хочу тебе поведать, но в последнее время настроения совсем нет. Имей в виду, если мои письма хоть на минуту попадут не в те руки, это будет подлинное бедствие.
Несколько дней назад я порвала и сожгла кучу старых писем и бумаг. А по весне наделала из черновиков «Гэндзи» бумажных кукольных домиков. С тех пор моя переписка не столь уж обширна. Я считаю, что не стоит писать такие бессвязные жалобы на новой бумаге, а посему боюсь, что послание, которое ты сейчас держишь в руках, имеет довольно‑таки потрепанный вид.
Пожалуйста, прости, у меня свои причины, и я не хотела бы показаться невежливой. Так или иначе, надеюсь, ты возвратишь мне это письмо.
Роза Керрия, как всегда, убеждала меня оборвать призрачные, но прочные узы с бездуховным миром. Я же чувствовала себя недозрелой сливой, которая еще не может сорваться с ветки, но скоро будет готова к этому.
Та осень выдалась поистине печальной. Я сознавала, что в прошлом была слишком придирчива к другим женщинам, теперь же сама пребывала в незавидном положении: я осталась жива, но все труды оказались напрасными, и мне было не на что рассчитывать в будущем. Я притворялась, будто не принадлежу к тем людям, которые предаются отчаянию осенними вечерами, когда тоска особенно сильно терзает душу. Я даже позволяла себе сидеть на галерее под луной и размышлять о былом. «Неужели это та самая луна, которая некогда возвеличивала мою красоту?» – спросила я себя однажды, вспомнив китайское стихотворение, и вдруг поняла, что занимаюсь именно тем, от чего сама же отрекалась. Мне стало не по себе, и я ушла в дом, продолжая изводиться и тревожиться.
Санэнари, с которым я раньше с удовольствием общалась, долгое время не писал и не навещал меня. Едва ли я могла винить его за это, учитывая мой ответ на его последнее письмо. Однако я полагала, что наша дружба способна пережить разлуку. И вдруг узнала, что он ухаживает за Идзуми Сикибу! Я первая признавала, что эта женщина очень умна. Она слагала стихи с поразительной легкостью и всегда ухитрялась ввернуть нечто необычное, цепляющее взгляд. Впрочем, в том, что касалось досконального знания канона и умения судить о чужих произведениях, Идзуми была не сильна. Я не считала ее выдающейся поэтессой, но предполагала в ней другие достоинства.