Былые годы
Ныне кажутся сном.
Сколь печально
Жилище, где нельзя
Удержаться от слез.
Ее величество высоко оценила стихотворение, отнюдь ее не развеселившее. Однако она польстила мне, включив его в свое личное собрание.
Осенью в Этиго умер мой брат Нобунори; по словам отца, в руке у него нашли незаконченное стихотворение, адресованное госпоже Тюдзё. Мне пришлось покинуть дворец Бива и на время траура уехать домой. Катако исполнилось одиннадцать лет, она была уже достаточно большой, чтобы носить серое, и ее маленькая фигурка в торжественных траурных одеяниях внезапно потрясла меня, заставив осознать, что скоро дочь станет совсем взрослой. В физическом отношении Катако, пожалуй, была еще не готова надеть женские шаровары, но умственное развитие уже позволяло ей разбираться в тех вещах, которые необходимо знать перед началом придворной карьеры. Под моим руководством девочка изучала поэзию с тех пор, как научилась держать в руке кисть. Я поощряла ее при любой возможности упражняться в этом искусстве, пусть и не показывая никому получившиеся стихи.
– Литературное мастерство принесет тебе имя, но не счастье, – говорила я ей. – Тебе стоит поучиться на ошибках своей матери: уделяй больше внимания светскому общению.
Дочь как будто прислушивалась ко мне. Хотя я боялась, что в то время Катако пропускала многие из моих наставлений мимо ушей, все же у меня оставалась надежда, что она припомнит мои слова позднее, когда окажется при дворе.
На следующий год, в возрасте двадцати трех лет, Сёси получила титул вдовствующей императрицы. Ей было трудно свыкнуться с ним, и когда новые назначения были объявлены официально, бедняжка заплакала, вспомнив суету, царившую при дворе в прошлом году, когда Итидзё был еще жив. В Биве было тихо: все устремились во дворец сестры Сёси, новой государыни. Я подумала, что, если перед мысленным взором моей госпожи возникнет образ покойного супруга, благоденствующего в раю будды Амиды, быть может, сердце ее успокоится, и преподнесла Сёси это стихотворение:
Никогда не забыть
Той жизни прекрасной былой
В заоблачном мире.
Но и подоблачный мир
Луна освещает от века.
Сёси поблагодарила меня за эту мысль и включила пятистишие в свое личное собрание.
– Я высоко ценю ваше стихотворение, – мягко заметила она, – но что могло бы действительно приободрить меня сейчас, так это приключения Гэндзи.
Я взяла один из экземпляров повести, переплетенный много лет назад, и осведомилась, какую главу хочет послушать моя госпожа. Она любила историю Тамакадзура, пропавшей дочери Югао, но на сей раз выбрала рассказ о смерти Мурасаки. К концу Сёси опять заплакала.
– Ваше величество, – отважилась я, – может, лучше я прочту вам кое-что новое?
Я давно работала над продолжением повести, обратившись к событиям, последовавшим за кончиной Гэндзи, и теперь готовилась удивить госпожу. Я уже успела показать новые главы одной-двум подругам, и те, по их уверениям, так увлеклись, что не могли уснуть. Их восторги убедили меня в том, что «главы Удзи» [89] будут приняты хорошо и даже помогут немного развлечь императрицу.
Ныне повесть рассказывала о потомках Гэндзи. Попытавшись оценить личность Блистательного принца на расстоянии, я осознала, что, несмотря на склонность к сладострастию, он не терял восприимчивости к красоте и страданиям жизни. Как ни странно, теперь, когда герой умер, я увидела, что отсутствие цинизма свидетельствовало о его душевной чистоте, хотя больше не считала его образ правдоподобным.
Гэндзи был подобен солнцу. Люди называли его Хикару – Блистательный. Когда его не стало, свет погас. Жизнь без него я представляла так: потомки не унаследовали сияния отца, лишь стойкое чувственное благоухание. Каору, рожденный юной невестой Гэндзи, третьей принцессой, на самом деле не был его сыном. Девушку изнасиловали почти под самым носом у жениха, и она зачала Каору. Жизнь во лжи побуждала этого юношу к упорному погружению в себя. Внук Гэндзи, принц Ниоу, беспечный, избалованный, движимый необузданными чувствами, был полной противоположностью Каору. Пытаясь идти по стопам деда, в погоне за любовными приключениями оба принца запутались в ревности, обидах и недоверии.
– Этот Каору сам делает себя несчастным! – воскликнула Сёси, когда я закончила читать. – Почему он привязывается только к тем женщинам, которые неизбежно причиняют ему боль? Его бесплодные похождения вызывают досаду. Ничто, кроме собственной нерешительности, не мешает ему выстроить крепкие отношения.
Вдовствующая императрица сочла Каору весьма неприятным персонажем, и это обескуражило меня, ибо я считала, что Каору очень похож на меня. Этот юноша, пусть и бессознательно, понимал: добившись желаемого, отнюдь не всегда ощущаешь удовлетворение.
– И, раз уж зашла об этом речь, – продолжала Сёси, – ваш принц Ниоу, сдается мне, пожирает все, что ему приглянется, но никак не может насытиться. Он похож на голодного призрака… Собственно, они оба похожи на голодных призраков. Каору же напоминает одно из тех созданий, у которых живот пухнет от голода, а рот размером с рисовое зернышко.
Незадолго до того императрица рассматривала один из «адских свитков» Гэнсина с изображениями существ, находящихся на разных уровнях порочного существования, и, вероятно, несколько преувеличила. Однако ее замечания были небезосновательны. Мне пришло в голову, что людям неплохо удается в одиночку создавать уровни ада, и об этом стоит написать. Я даже начала думать, что эти два красивых, но ущербных героя интереснее лучезарного Гэндзи. Потом я подстроила так, чтобы Каору и Ниоу увлеклись одной женщиной. Она металась между ними, угодив в плен собственных противоречивых страстей, а также прихотей возлюбленных, и тем самым напоминала лодку без якоря, которую швыряет из стороны в сторону. С появлением Укифунэ я решила, что создала героиню, чье сердце сумею разгадать.
Но чем больше Сёси меня слушала, тем меньше восторга выказывала. Я умоляла госпожу воздержаться от преждевременных суждений, так как не сомневалась, что история Укифунэ увлечет ее, но в конце концов императрица заявила, что мрачные сцены в Удзи угнетают ее. Каору вызывал у нее раздражение, Ниоу она находила безответственным. Блистательный Гэндзи и его приключения нравились ей куда больше. Нельзя ли как‑нибудь вернуть принца?
– Может, он перевоплотится? – с надеждой предложила Сёси. Она предпочла бы обойтись без потомков Гэндзи с их темными страстями. Когда моя героиня в отчаянии попыталась покончить с собой, императрица была неприятно поражена. – Ее поведение неразумно, – упрекнула меня Сёси. – Пусть она наконец выберет одного из мужчин и успокоится. – Императрица решила, что Укифунэ должна остановиться на Каору и вылечить его от хандры. – Принц Ниоу меня не интересует. Но мне бы хотелось, чтобы вы постарались осчастливить Каору. Вы ведь можете как‑нибудь исхитриться и свести его с этой вашей несостоявшейся утопленницей?
– Можно сделать так, – неуверенно произнесла я, – чтобы Укифунэ решила расстаться с ними обоими и укрылась в монастыре.
– Что ж, попробуйте, – с сомнением ответила Сёси, – но, пожалуйста, не оставляйте ее взаперти. Это слишком тягостно.
Мои метания продолжились. Казалось, именно то, к чему я больше всего стремлюсь, причиняет мне самую сильную боль. Почувствовав, что новый сюжет ничего не стоит, я впала в черную хандру. Однако писать все‑таки не бросала, что бы ни говорили императрица и другие дамы.
Я измучила себя, пытаясь запечатлеть природу запутанных отношений между мужчинами и женщинами. Освободившись после смерти Гэндзи, я обнаружила, что мне хочется исследовать очень многие вещи, и писала с утра до темноты, не отвлекаясь ни на что иное. В молодости я боялась, как бы мои истории не опустились до завиральных волшебных сказок. Мне хотелось представить героя поразительной, но в то же время правдоподобной личностью, и мои читатели, судя по отзывам, считали его именно таким. Более двадцати лет я с изумлением наблюдала, как Гэндзи растет и взрослеет, пока наконец мне не стало казаться, что я сама – всего лишь орудие его блистательной особы. Это я придумала принца или он просто использовал меня?
Оглядываясь назад, я ужасалась тому, что позволила себе так запутаться. Я пыталась вспомнить о подругах, с которыми можно обсуждать и самые сокровенные мысли, и пустяковые почеркушки. Разве уединенная жизнь вдовы намного лучше? При дворе мне даже удалось соприкоснуться с великими мира сего! Однако ныне я понимаю, что, вероятно, просто обманывала себя жалкими доводами, находя утешение в простых и глупых словах. Остро осознавая свою ничтожность, мрачное удовлетворение я испытывала лишь оттого, что удалось избежать постыдных или неподобающих деяний, ведь в положении вдовы куда труднее избегать скандалов. В конце концов я пришла к полному осознанию того, что вымышленные произведения создают собственную правду.
Или мне так казалось. Когда императрица, пусть и с присущей ей мягкостью, выразила недовольство «главами Удзи», сердце мое наполнилось отчаянием. Я попыталась отыскать для Укифунэ веские причины, чтобы расстаться с обоими мужчинами. Все прочие герои истории видели в ней объект желания или воплощенную память о ком‑то другом – вот что должно было вызвать сочувствие императрицы. Жизнь Укифунэ стала налаживаться лишь тогда, когда она уединилась и смогла спокойно поразмыслить над священными свитками.
– Но Укифунэ не может остаться монахиней, – возразила Сёси. – Кто тогда захочет о ней читать?
Императрица была права. Но даже ее просьба не могла заставить меня вернуть Гэндзи. Вдобавок вообразите мое смятение, когда я узнала, что Сёси тайком попросила другую придворную даму, Акадзомэ Эмон, написать еще несколько историй о моем герое! Императрице очень нравилась Тамакадзура, и она желала знать, что случилось с этой героиней после того, как она вырвалась из лап Гэндзи, неожиданно выйдя замуж.