Девушка была вне себя от тревоги, страшась, что их могут обнаружить, однако ей хватило присутствия духа тихонько продекламировать:
Если из мира,
Сраженная горем, исчезну,
Средь трав полевых
Имя мое выкликать
Неужели ты станешь?
Несмотря на юность и боязливость, у нее глубокая натура, подумал Гэндзи. Ему нравились женщины, которые не боятся показать свою одаренность.
– Убежден, вы не пожалеете о нашей встрече, – произнес он, оглядывая съежившуюся от страха фигурку. – Пожалуйста, назовите свое имя!
Скрипнула решетка, из спальни донеслись шаги дам. Гэндзи, едва успевшему обменяться с возлюбленной веерами, пришлось спешно покинуть галерею.
Вернувшись в свои покои, принц осмотрел веер: трехчастный, вишневый, с изображением окутанной туманом луны, отражающейся в воде. Итак, Гэндзи влюбился в Ночь Туманной Луны. Ибо как еще он мог называть прекрасную незнакомку?
Я отправила «Приключение Гэндзи» Тифуру в Цукуси, но почти месяц не получала от нее ответа. До меня дошел неприятный слух, будто она вышла замуж. Разумеется, я знала, что это должно случиться, и ожидала, что Тифуру переменится, но необъяснимое молчание подруги встревожило меня. Я не знала, что и думать.
Наконец из провинции Бидзэн пришло письмо. К нему прилагалась кленовая веточка, еще не засохшая, несмотря на двухдневное путешествие. Тифуру в самом деле вышла замуж и лихорадочно размышляла, стоит ли ей еще раз посетить Мияко с новым мужем.
«Я брожу по холмам нашего горного приюта, и рукава мои промокли от обильной росы», – писала она. А дальше шло пятистишие:
На дальних холмах
Заалели, покрыты росой,
Кленовые листья.
Жаль, что тебе не могу показать
Яркий цвет моих рукавов.
Она имела в виду, что рукава ее пропитались алыми кровавыми слезами. Я была раздосадована. Этот образ никогда мне не нравился, хотя он заимствован у китайцев: красные слезы как признак предельной искренности. Чересчур вычурное уподобление вызывает у меня прямо противоположное чувство. Если человек проплакал несколько дней и действительно намочил рукав слезами, сравнивать их с кровью нелепо.
Стихотворение заставило меня вообразить, как муж подруги сметает нашу любовь, точно ураган – кленовые листья. Но разве можно было винить в этом Тифуру? Она ничего не могла поделать. Ее саму унесло прочь из Мияко, словно осенний лист, беспомощный перед бурей. В душевном волнении я написала нижеследующие строки и быстро отправила их, обернув листок темно-синей бумагой и перевязав узловатой лозой кудзу [17]:
Сердитая буря
На дальних холмах разметает
И алые листья,
И капли искристой росы,
Не оставляя следов.
Однако не успела я выпустить письмо из рук, как тотчас пожалела о слишком резком ответе, хоть и была убеждена, что нашей взаимной приязни пришел конец. Что толку, если Тифуру вернется в столицу? Моя утрата необратима. Преображение подруги было столь же полным и диковинным, как превращение воробьев в моллюсков. Она стала замужней женщиной.
Несколько дней спустя пришел сокрушенный ответ Тифуру, но к тому времени я уже смирилась с потерей. В конце концов, разве у слабых кленовых листьев есть выбор? Вот ее пятистишие:
Алые листья,
Бури соблазны отвергнув,
Страстно желали
Покой свой под кленом найти,
Вдаль не срываясь с ветрами.
Если бы Тифуру была вольна следовать своим желаниям, она осталась бы в Мияко и попыталась попасть ко двору.
Однако, когда моя ревность немного унялась, я осознала, что уже не совсем одинока. Теперь у меня был Гэндзи.
«Утренний лик»[18]
После того как Тифуру вышла замуж, я перестала сочинять рассказы о Гэндзи для нее и отныне записывала их уже для себя. Следующим летом я решила почитать кое‑какие отрывки своей бабушке, которая начала терять зрение. Ее удручало, что она уже не может рассматривать свои любимые свитки с картинками, и мне пришло в голову, что старушка, пожалуй, порадуется, если я прочту ей что‑нибудь новенькое. Я решила прихватить с собой пять или шесть сочиненных к той поре историй, даже не потрудившись переписать их, поскольку бабушка не могла видеть мои каракули. Помню, что вместе с бумагами собиралась взять корзину груш из нашего сада и блюдо жареных китайских пельменей. Когда я уже была готова отправиться в путь, выяснилось, что гороскоп не велит сегодня ехать в юго-восточном направлении. Занятая мыслями о Гэндзи, я по глупости забыла накануне проверить запретные направления [19]. Пельмени могли испортиться, поэтому их получила Такако. А новых груш всегда можно было нарвать в саду.
Бабушка любила старинные истории. Когда мы воспитывались в ее доме, она пересказывала мне известные и малоизвестные легенды, а также их бесчисленные версии. Матушка обычно возилась с малюткой братом, и я ускользала к бабушке. Она закутывала меня в одно из своих старых шелковых платьев, сажала рядом с собой, и из ее уст в мои жадные уши без перерыва, одна за другой, лились сказки. К пяти годам я уже умела изображать бессердечных принцесс из «Сказания о рубщике бамбука» или «Повести о Дупле» [20] и выдумывать непомерные требования к воображаемым женихам. А еще бабушка рассказывала мне о жизни в окружении блистательного императора Мураками – позднее я поняла, что эти сведения она могла почерпнуть лишь из вторых рук, поскольку при дворе никогда не бывала.
С того лета, как мне исполнилось девятнадцать, мы поменялись ролями: начав читать бабушке свои записи о Гэндзи, сказительницей стала я. После первой же истории старушка заявила, что Гэндзи напоминает ей Нарихиру, героя «Повести Исэ». Кроме того, она сочла, что в моих рассказах маловато поэзии.
– Странно, – заметила бабушка, – что твой Гэндзи не слишком лиричен. Однако я ловлю себя на том, что твое повествование захватило меня, и теперь мне интересно, что с твоим юношей случится дальше. Ты, дорогая Фудзи, рисуешь историю как художник, но не картинками, а словами. Наверное, это всё ради моих старых глаз. В последнее время мне чудится, будто их заволакивает темная пелена.
Я вовсе не пыталась сознательно заменить словами картинки, но бабушка выразилась удачно, ведь художник из меня никудышный. Вместо того чтобы впустую изводить бумагу, стараясь нарисовать принца Гэндзи, я предпочитала, чтобы Тифуру и бабушка воображали его таким, как им хочется. Весьма скоро обнаружилось, что принц в моем и в бабушкином представлении – отнюдь не одно и то же. И у Тифуру образ идеального возлюбленного был иным, нежели у меня. Бабушка же всегда считала Гэндзи кем‑то вроде Нарихиры.
– Не пренебрегай стихами, дорогая, – внушала она. – Побольше поэзии.
Я попробовала наводнить текст пятистишиями, но вышло неудачно. Из-за переизбытка вака повествование рассыпа́лось. На мой взгляд, любимая бабушкина «Повесть Исэ» – в действительности не что иное, как сборник стихотворений, объединенных непрочной сюжетной нитью. Я осознала это, когда попыталась создать сцену с помощью стихов, вместо того чтобы просто воспроизвести поэтическое восприятие персонажем происходящих событий.
Изначально, знакомя со своими историями бабушку, я хотела оказать ей услугу, но обнаружила, что само чтение вслух помогает мне в сочинительстве. Дом отца огласился криками младенца, поэтому я зачастила к бабушке. Когда у меня была готова для нее новая история, послушать меня являлась, захватив с собой шитье, и моя двоюродная сестра, жившая с бабушкой. Даже служанки находили разные предлоги, чтобы заглянуть к нам, например приносили рисовые лепешки, сласти или еще что‑нибудь, и оставались. Сначала я смущалась, ибо воображала, что выставляю себя напоказ, но вскоре научилась относиться к Гэндзи более отстраненно. Конечно, принц – порождение моего ума, но он ведь не я. Со временем герой обрел самостоятельность, и я чувствовала, что поступки персонажа обусловлены его личной кармой, а не моей. Это тоже мне помогало.
В то лето я была так поглощена мыслями о Гэндзи, что практически перестала тревожиться о себе. Однако отец не забывал про спрятанный в его саду спелый плод, который вот-вот перезреет. Как будто по случайному стечению обстоятельств, в ту пору, когда наступила жара и все бродили по дому, еле передвигая ноги, на пороге возник начальник отряда императорских лучников. Он сообщил, что путешествует, однако вынужден остановиться в нашем квартале на одну ночь в силу запрета, предписанного гороскопом. Этот человек мог выбрать один из соседних домов, но явился именно к нам. Я не придала его визиту особого значения, предположив, что военачальнику известно о талантах моего отца как поэта, пишущего на китайском языке. Вероятно, гость решил, что будет интересно выпить с близким по духу человеком и сочинить несколько китайских стихотворений.
Было так душно, что все двери, ведущие из кабинета в сад, распахнули настежь, чтобы заманить с реки вечерний ветерок. Я, сидя в своей спаленке по соседству с кабинетом, слышала, как отец и его гость смеются и декламируют стихи. Еще до восхода луны отец удалился к себе, в новый флигель, а молодой человек продолжал расхаживать по кабинету, где ему постелили, и бормотать себе под нос: до меня донеслось нечто похожее на строфы Бо Цзюй-и [21].
Вскоре после этого в стену, отделяющую кабинет от моей комнатушки, постучали. Нетрудно было догадаться, что начальник лучников слегка захмелел, и он явно знал, что у хозяина дома есть дочери. Глупая мысль заставила мое сердце биться сильнее: до чего же похоже на эпизод из «Гэндзи»! В подобных обстоятельствах молодой человек, особенно побывавший при дворе, обязательно попытался бы познакомиться с молодой женщиной. Хотя я десятки раз представляла себе сцены вроде этой, в действительности такого со мной никогда не случалось. Однако из-за того же «Гэндзи» происходящее казалось до странности знакомым. Я приблизилась к галерее и увидела, что гость сидит на краю помоста, небрежно свесив одну ногу над папоротниками. Надеясь, что голос не охрип от волнения, я процитировала несколько строк из того самого стихотворения, которое военный, как мне послышалось, декламировал недавно. Я едва ли была способна собраться с мыслями и придумать, что делать дальше. Наверное, мне взбрело в голову, что молодой человек ответит мне другим стихотворением, после чего между нами, быть может, завяжется беседа. Но к дальнейшему развитию событий я определенно не была готова.