Старые монахини, приютившие у себя Укифунэ, с удивлением заметили, как смягчилась колючая замкнутость этой красивой молодой женщины, после того как ей позволили сбросить яркие лилово-красные одеяния и облачиться в такое же скромное, унылое серое платье, какие, сообразно званию, носили сами обитательницы монастыря. До ее пострига (шага, которого женщины постарше не понимали и о котором весьма сожалели) никакие слова и поступки, кажется, не оказывали на эту оцепенелую и отчужденную девушку ни малейшего воздействия.
Как только Укифунэ услышала мужские голоса, она вмиг лишилась недавно обретенного спокойствия, но, убежав с колотящимся сердцем в свою келью, сумела вернуть самообладание, взглянув на свои серые одежды. «В конце концов, теперь я монахиня, – напомнила она себе. – Как смеют они преследовать меня или взывать к страстям, которые ныне погребены под пепельно-серым одеянием затворницы?»
Укифунэ, любезный читатель, не чувствовала бы себя столь уверенно в своем невзрачном обличье, знай она о чувствах начальника стражи, которому ее тайком показала старая монахиня. Несчастный вообразил, будто созерцание предмета его страсти в монашеском одеянии поможет избавиться от этого безнадежного влечения. Но когда он заглянул в щель в стене, к которой его подвел один из слуг, вид бледного лица Укифунэ, оттененного густой бахромой остриженных волос, веером ниспадавших на плечи, не только не погасил его любовь, но вызвал у влюбленного такой приступ отчаянного сожаления, что ему лишь ценой больших усилий удалось сдержать себя и не ворваться к ней в келью. Светло-серое верхнее платье, надетое поверх ярко-желтого нижнего, подчеркивало хрупкость Укифунэ и, как ни поразительно, выглядело изысканнее царственных красных одеяний. Мысль о том, что столь безупречная красавица стала монахиней, казалась начальнику стражи почти невыносимой.
Влажными ладонями Укифунэ беспокойно провела по невзрачной камке, убедившись, что та не поменяла цвет, и пробежалась пальцами по кончикам своих волос. Да, они доходят ей до плеч и не отросли таинственным образом, как бывало в ее страшных снах. Ей часто снился кошмар, в котором она внезапно обнаруживала, что у нее опять длинные волосы, а когда в испуге пыталась остричь длинные черные пряди, те не поддавались ножницам.
Нет, сказала себе молодая женщина. Она не может отступиться.
И все же Укифунэ с тревогой вспоминала письмо, полученное вчера от настоятеля. Ей почудился в нем скрытый упрек, точно кто‑то рассказал этому замечательному человеку о ее связи с советником Каору. Возможно ли пойти на попятный после шага, который она совершила с такой искренней и бесповоротной решимостью? У молодой женщины и в мыслях подобного не было, однако не это ли подразумевал настоятель? Что пробыть монахиней хотя бы день – уже большая заслуга. Что ей следует удовлетвориться полугодовым затворничеством и вернуться в мир. Ее многократно и очень настойчиво предупреждали о том, что она слишком молода для затворничества, но если все же решится на него, то сожалеть будет поздно, а главное – что последующее нарушение обета, если она передумает, нанесет ее карме больший ущерб, чем отказ от всяких обетов. И потому предположение о том, что она может пересечь плавучий мост снов в обратном направлении и вернуть себе прежнее «я», возмущало Укифунэ.
Она давно смирилась с тем, что служанки и няньки, пренебрегая ее желаниями, сделали так, что сперва Каору, а затем принц Ниоу получили доступ в ее дом, ее покои и к ее телу. Кто‑то из них, вероятно, уверил себя, будто принимает интересы девушки близко к сердцу, однако большинство думали только о себе. Они надеялись, что, сведя госпожу с красивым принцем, смогут выбраться из Удзи. Если Укифунэ водворится в изысканном столичном дворце, рассуждали эти глупые интриганки, все они с удовольствием последуют за ней. Какие бы горькие плоды ни принесли ей действия прислужниц, положа руку на сердце, Укифунэ не могла винить их. Очутившись в этом затерянном месте, уединенность которого лишь подчеркивал беспрестанный угрюмый грохот бурной реки Удзи, прислужницы захандрили и даже слегка помешались. И, вероятно, начали верить причудливым сказкам и романам, которыми тут зачитывались. А разве сама Укифунэ не прониклась пагубной страстью к принцу Ниоу, не уступила с такой охотой его сладостным речам и еще более сладостным ласкам? Даже в то время происходящее казалось ей сном, а уж тем более сейчас, в нынешнем состоянии! И Укифунэ ощутила дрожь, пробежавшую по коже.
Труднее было извинить монахинь, которые, предложив беглянке пристанище, вместе с тем, кажется, были готовы сыграть роль свах и вернуть ее в тот грязный мир, из которого она так стремилась сбежать. Но самым угнетающим было предательство настоятеля: этот выдающийся законоучитель, так серьезно отнесшийся к ней, принявший у нее обеты, каким‑то образом поддался уверениям Каору и усомнился в решимости Укифунэ уйти от мира.
Девушка начала думать, что благочестивые заявления возлюбленного – не более чем пустые слова. Она вспомнила, как Каору рассуждал о своем стремлении уйти в монахи, давая понять, что мечтает отринуть обычные человеческие желания, но в действительности он так же подчинялся страстям, как и остальные. Укифунэ давно заметила, что к затворничеству стремятся наиболее беспокойные и неуравновешенные люди, которые возводят обретение буддийского спокойствия в культ. У истинно просветленного человека нет потребности разглагольствовать о невыразимом.
Одно лишь воспоминание о благочестивых речах Каору рассердило Укифунэ, и нахлынувший гнев придал ей сил. Да, вполне возможно, что к святому настоятелю приехал сам советник, сумевший выведать у монаха правду. Почему он не оставит все как есть? Считается, что Укифунэ погибла, утонула в Удзи, был даже проведен ложный обряд погребения – пусть без тела, но все же более оправданный, чем казалось на первый взгляд. Ведь Укифунэ и впрямь умерла для этого мира.
Молодая женщина устало провела тыльной стороной ладони по лбу и устремила взгляд на череду зеленых холмов, напоминающих скомканный кусок мягкой зеленой ткани. Начинало темнеть, и мужчины зажгли факелы. Огни метнулись и исчезли, а затем опять появились за лесистыми пригорками, похожие на светлячков. Укифунэ с облегчением увидела, что незваные гости направились обратно в Мияко, не задержавшись в монастыре.
В ту ночь Укифунэ не решилась даже лечь. Она опустилась на колени перед столиком и принуждала себя смотреть на текст сутры, пока строчки не поплыли перед глазами в мерцающем свете, а потом и вовсе исчезли. Вздрогнув, молодая затворница поняла, что это всего лишь погас тусклый светильник. Она совершенно уверилась, что теперь ей не на кого положиться в своем стремлении к уединению.
С первыми лучами солнца Укифунэ вернулась к переписыванию сутр. Выросшая в провинции, она не получила достойного образования, но мать позаботилась о том, чтобы у нее, по крайней мере, был хороший почерк. Ныне молодая женщина жалела, что раньше не слишком усердно заучивала наизусть стихи, ведь тогда ей было бы с чем работать. Иногда полезно отвлечься от ершистых китайских иероглифов, которыми записаны сутры, чтобы кисть немного отдохнула, выводя знакомые знаки. Укифунэ обмакнула кисть в тушь и без усилий начертала:
Знает ли кто‑нибудь
В озаренном луною Мияко,
Что я до сих пор
Существую, плывя по теченью
В этом печальном мире?
Ее опасения оправдались на следующее утро, когда на пороге ветхого домишки, где жили монахини, появился посланец от Каору.
Старая настоятельница была ошеломлена новым доказательством связи послушницы с такой важной персоной, как советник Каору. Ей, конечно, всегда было ясно, что Укифунэ не простая деревенская девица, но близкое знакомство с людьми из высшего столичного общества потрясло монахиню. Она упрекнула молодую женщину, что та утаивает свое прошлое, и слезно умоляла ее принять посланца Каору. Ее мольбы лишь укрепили Укифунэ в решимости хранить молчание. Наконец настоятельница, которая, помимо всего прочего, приходилась сестрой настоятелю, убедила непокорную молодую строптивицу хотя бы взглянуть на мальчика, привезшего письма из столицы.
Выглянув из потайного окошка, Укифунэ увидела красивого юного придворного, который в одиночестве пинал камешек. Он повернул голову. Девушка судорожно вдохнула, будто ужаленная, ибо мальчик этот был ее младший сводный брат. Без всякого сомнения, Каору взял его к себе на службу потому, что надеялся найти ключ к загадке местонахождения возлюбленной. Сердце Укифунэ, сжавшееся при виде мальчика (которого она когда‑то обожала), заныло еще сильнее, когда она догадалась, что Каору, вероятно, подослал брата в качестве соглядатая, чтобы с его помощью удостовериться, что Укифунэ все еще жива и действительно нашла пристанище в монастыре. Он не сомневался, что мальчик узнает сестру.
Укифунэ не ошиблась. Советник Каору с присущей ему мнительностью заподозрил, что девушка разыграла свою гибель, чтобы сбить его со следа. Он втайне полагал, будто ее прячет в каком‑нибудь отдаленном месте принц Ниоу – а то и другой возлюбленный.
Да, должно быть, так и есть, решил про себя Каору. Он не настолько наивен, чтобы поверить, будто Укифунэ действительно ушла от мира. Если даже такой знаток священных текстов, как он сам, не нашел в себе сил порвать с мирскими соблазнами, разве можно поверить, что на подобное окажется способна изнеженная красавица?
Однако он будет великодушен. Советник Каору погрузился в мечты, рисуя себе замешательство Укифунэ, застигнутой в укрытии, а затем ее признательность, когда он предложит, несмотря на все ее прегрешения, заботиться о ней. В конце концов, он человек надежный. О его рассудительности известно всем.
Но что, если Укифунэ действительно приняла постриг? Эта мысль изводила Каору, пока он постепенно не осознал, что это, быть может, и к лучшему. Теперь у него не будет соперников, и он один будет навещать ее, разумеется соблюдая должные приличия. Они смогут беседовать о духовных делах и обмениваться изысканными пятистишиями о сожалениях. Если она монахиня, можно не испытывать угрызений совести, сдвигая в сторону ее ширмы и даже беря ее за руку. И таким образом получить идеальную возможность сполна удовлетворить свои давние желания. Он будет обладать Укифунэ, но не так, как обладает женщинами грязный сластолюбец Ниоу. И что самое приятное, Каору не грозит опасность пресытиться и разочароваться.