Сказав это самой себе, настоятельница открыла дверь. Укифунэ осталась на месте; в руках она держала хризантемы, лицо ее было обращено к саду. Каору впился в нее взглядом, но молодая женщина на него не смотрела. Ну конечно, напомнил себе советник, она же слепая. Он дерзко разглядывал былую возлюбленную, не обращая внимания на старуху, грозно восседавшую рядом. Да, теперь у Укифунэ пустой, неподвижный взгляд, но в остальном красота ее не пострадала. Каору испытал облегчение. Он мягко заговорил с молодой женщиной, прося ее не бояться и уверяя, что ныне он больше, чем когда‑либо, ощущает их духовное родство. Укифунэ как будто внимательно слушала, но отвечала односложно.
О чем он толкует, дерзкий советник, недоумевала настоятельница, наблюдая за странной сценой. Что за кармическая связь существует между этими двумя душами?
Становилось поздно, и старой монахине пора было присоединяться к священнослужителю, с которым они вместе собирались читать сутры: тот прибыл сразу после Каору и терпеливо дожидался начала службы. Настоятельница попросила советника удалиться, и, к ее изумлению, он покорно последовал за ней.
– Теперь вы видите, как обстоят дела, господин, – сказала настоятельница. – Всякие ваши попытки склонить бедняжку к чему‑либо бессмысленны.
– Да, вижу. – ответил Каору. – И все же я очень люблю Укифунэ, так что, уверен, вы не будете возражать, если я время от времени стану навещать ее.
Настоятельница, которая слишком торопилась, чтобы спорить, поклонилась Каору, извинилась и ушла к другим монахиням. А советник уехал, исполненный необъяснимого воодушевления. Ему очень понравилась эта новая Укифунэ. Он, хоть и с некоторым стыдом, наслаждался возможностью пожирать ее глазами безо всякого смущения, которое мешало ему, когда он подглядывал за дамами во дворце. Укифунэ не знала, что за ней наблюдают, и к тому же оказалась хорошей слушательницей. Да, Каору с нетерпением ждал новой возможности посетить женский монастырь в Оно. На обратном пути в столицу он пребывал в отличном настроении и любовался великолепным многоцветьем кленов, росших на холмах.
Аромат Каору почти душил Укифунэ в окружающей ее тьме. С тех пор, как перед девушкой сверкнула та обжигающая вспышка света, сильные раздражители порой вводили ее чувства в заблуждение. От советника исходил столь оглушительный аромат, что Укифунэ с трудом могла сосредоточиться на потоке слов, безостановочно льющемся ей в уши. Какие несвязные слова, думала она. Сбивчивые, бессмысленные… Беда Каору в том, что он путает слова с действительностью. Это одна из тех вещей, которые невозможно объяснить – во всяком случае, словами. Вот почему Укифунэ по большей части хранила молчание. Защищенная непроницаемым черным экраном слепоты, она больше не чувствовала себя загнанным зверем и даже почти жалела Каору. Это он, а не она блуждает во тьме.
На улице стемнело. Укифунэ понимала, что наступили сумерки, когда голоса дневных насекомых сменялись ночными. Вечерний воздух тоже был иным. Девушка ощупью добралась до двери своей кельи и распахнула ее, чтобы осенний ветер ворвался внутрь и унес с собой остатки еще витавшего здесь аромата.
Послесловие
Впервые я прочла принадлежащий Артуру Уэйли классический перевод романтической повести о Блистательном принце Гэндзи, когда мне было шестнадцать. Я неспешно изучала эту историю в течение всего лета, и каждый раз, открывая книгу, переносилась из сырой садовой беседки в Индиане на тысячу лет назад, к японскому императорскому двору, в утонченную жизнь, сформированную поэтическим восприятием. Это художественное произведение, с могучей убедительностью создавшее притягательный мир, не похожий на реальность моей подростковой жизни на Среднем Западе в ХХ веке, потрясло меня. С тех пор я неоднократно перечитала «Повесть о Гэндзи», как во всех английских, так и в современном японском переводе.
С годами личность Мурасаки Сикибу пленяла меня все сильнее. Легенда гласит, что она обратилась к написанию «Повести о Гэндзи» в порыве вдохновения, любуясь полной луной во время религиозного уединения в храме Исияма. Действительно, сейчас в этом храме можно увидеть «комнату Гэндзи», где за столиком сидит манекен Мурасаки в натуральную величину, а позади нее виднеется хорошенькая девочка – очевидно, ее дочь Катако. Разумеется, это вымысел, но японцы, утверждая, что именно здесь зародилась великая повесть, испытывают непреодолимое желание сохранять памятное место и дальше – хотя бы в качестве оммажа автору классической книги. Образ настоящей Мурасаки Сикибу сквозит в сохранившихся фрагментах ее дневника и, в опосредованном виде, в самой «Повести о Гэндзи», однако больше о писательнице не имеется никаких сведений – разве только в будущем случайно, после тысячи лет безвестности, обнаружится какая‑нибудь давно утерянная рукопись.
Кто знает, почему пережить столетия удалось лишь некоторым отрывкам из ее дневника. Возможно, Мурасаки частично уничтожила дневник и письма, или же это сделали ее наследники. А может быть, записные книжки попросту сгорели в одном из многочисленных пожаров, что бушевали в древнем Киото, построенном в основном из дерева и бумаги. Заманчивая мысль о том, что Мурасаки на протяжении своей весьма примечательной жизни, вероятно, написала о себе куда больше, чем нам известно, и побудила меня сочинить ее биографию.
Осенью 1998 года, благодаря гранту Японского фонда, я на два месяца отправилась в Киото, чтобы отыскать следы Мияко XI века. Я отнесла цветы и благовония на могилу Мурасаки и посетила храм Розандзи, расположенный на том самом участке земли, где, по преданию, появилась на свет писательница. Здесь, на установленных во дворе камнях, были вырезаны пятистишия Мурасаки, ныне столь известные. На внутренней территории храма прячется сад под названием Гэндзи-но тэи: засыпанный белой галькой участок с соснами на мшистых островках. И только один месяц в году здесь можно увидеть цвет – пурпурные (по-японски мурасаки) колокольчики, которые цветут лишь в сентябре.
Я прокатилась на велосипеде вдоль реки Камо на север. По мелководью, ловя рыбу клювами, бродили снежные и большие голубые цапли; вокруг них сновали переливчатые черные стрекозы, а однажды я заметила в тростниках сапфирово-синего перелетного зимородка. Я добралась до верхнего святилища Камо, которое было столь почитаемо в мире Мурасаки и по сей день является священным центром религии синто. В полнолуние, совпавшее с осенним равноденствием (считается, что именно в такую ночь Мурасаки приступила к написанию «Гэндзи»), я отправилась в нижнее святилище Камо, чтобы посмотреть танцевально-музыкальное представление бугаку: возможно, подобного рода развлечения и нравились Мурасаки. Мимо полной луны проплывали клочья облаков.
Императорский дворец и прилегающие к нему территории расположены в огромном открытом прямоугольном квартале в центре современного Киото и смещены к востоку от дворца XI века Хэйан-кё. Там я по разрешению ведомства императорского двора осмотрела копии зданий Хэйанской эпохи.
Затем я повторила путь своей героини в Этидзэн, погрузившись на туристическое судно у южной оконечности озера Оми (ныне Бива), пересев на восточном его берегу на поезд, переправившись местным автобусом через горы Сиодзу и по дороге Хокурику прибыв через Ицухату (ныне Цуругу) в город Такэфу, куда назначили правителем Фудзивару Тамэтоки, отца моей героини. Вернувшись в Киото, я посетила горы на западе (Арасияма), а также на востоке, где находится храм Киёмидзу. А еще побывала в Удзи, храме Исияма и на побережье Сума.
Я узнала о существовании Общества почитания Мурасаки Сикибу в Киото, которое финансирует мероприятия, имеющие отношение к «Гэндзи», и смогла посетить несколько организованных им лекций о различных аспектах хэйанской культуры, а также выступление писательницы Сэтоути Дзякутё, посвященное ее новому переводу «Повести о Гэндзи» на современный японский язык. Вглядываясь в смутные очертания Мияко времен Мурасаки, я имела счастье свести более близкое знакомство с древним Киото. Там до сих пор существуют тени прошлого, надо только знать, где их искать.
Благодарности
Хотя «Повесть о Мурасаки» – вымышленная история, в нее включены большие фрагменты подлинного дневника Мурасаки и практически все вака из ее поэтического сборника. Научный, но вместе с тем увлекательный перевод этих произведений на английский язык и их исследование принадлежат Ричарду Боурингу (Murasaki Shikibu: Her Diary and Poetic Memoirs / Trans. R. Bowring. Princeton University Press, 1982), которые также доступны в его переработанном переводе, не включающем стихотворения (The Diary of Lady Murasaki / Trans. R. Bowring. Penguin Classics, 1996) [92].
Читатели, знакомые с литературой Хэйанской эпохи, заметят, что в мою версию биографии Мурасаки вплетено много отголосков «Повести о Гэндзи». Адресую их к великолепному переводу Эдварда Сайденстикера, который считается образцовым. Также они увидят заимствования из «Записок у изголовья» Сэй Сёнагон (переведенных Айвеном Моррисом), дневника и стихотворений Идзуми Сикибу (переведенных Эдвином Крэнстоном) и «Дневника эфемерной жизни» (переведенного Эдвардом Сайденстикером, а позднее также Соней Арнцен), написанного женщиной, которая осталась в истории лишь как Мать Митицуна, или Митицуна-но Хаха. Бо́льшая часть исторической информации почерпнута из «Повести о расцвете» («Эйга-моногатари»), переведенной Хелен и Уильямом Маккалоу. Это замечательное произведение называют историческим аналогом вымышленной «Повести о Гэндзи». Я глубоко признательна всем этим выдающимся ученым за их работу.
Кроме того, я опиралась на исследования специалистов по хэйанской литературе Дорис Барген, Карен Брэзелл, Нормы Филд, Эйлин Гаттен, Томаса Харпера, Дж. Кэмерона Херста, Эдварда Кэменса, Доналда Кина, Эрла Майнера, Джошуа Мостоу, Эндрю Пекарика, Сперанцы Рамирес-Кристиансен и Харуо Сиранэ. Охара Киёко из Киото любезно позволила мне сопровождать ее группу по изучению «Гэндзи» в поездке по достопримечательностям Удзи. Профессор Икэ Кёдзо из университета Тюбу (весьма в духе «Повести о Гэндзи») прислал мне корневище аира, после того как я поинтересовалась у него, как оно выглядит. Гэй Роули предоставила перевод одного