Почти сразу после того, как я подала голос, мужчина спрыгнул в сад и обошел ограждение, отделявшее галерею перед моей спальней от галереи перед кабинетом. Он возник прямо на пороге моей комнаты. В темноте я не могла хорошенько разглядеть его лицо, но он был мускулист, чего и следовало ожидать от лучника, и решителен в движениях. Я тотчас отползла в дальний угол – и очутилась в ловушке. Незваный гость бросился на меня. Я отпрянула и съежилась, а он рванулся к подолу моего платья.
Потрясенная, я лишилась способности двигаться. Язык прилип к гортани. Хотя все происходило стремительно, время как бы замедлилось, и я словно наблюдала за нами со стороны. Мужчина бормотал о «сокровище, спрятанном в саду ученого» и «самых прекрасных черных локонах на свете», безостановочно твердя эти две фразы, точно заучивал их наизусть. Наша возня, вероятно, выглядела нелепо, но мне было не до смеха. Руки молодого человека ни на миг не оставались без дела – стаскивали с меня тонкое шелковое платье, распутывали завязки моих шаровар: он явно был опытен.
И очень силен. Никогда прежде меня так не тормошили и не тискали. Я попыталась произнести: «Подождите! Остановитесь!» – но у меня перехватило дыхание. Мужчина навалился на меня, одной рукой раздвинул мне ноги, а другой вцепился в волосы. Словно желая отвлечь меня от неистовых толчков своих бедер, он, шумно дыша, продолжал бормотать, нашептывать мне на ухо стихотворные строки. Когда я перестала вырываться, то обнаружила, что мне уже не так больно. Вскоре мужчина застонал и ослабил хватку. Я почувствовала, как по бедру потекла теплая жидкость, и решила, что это кровь.
Я не шевелилась. Мой обидчик поднялся и натянул шаровары. Невероятно, но он продолжал болтать: клялся в вечной любви, процитировал пять-шесть пятистиший об отчаянии расстающихся влюбленных. И, кажется, не заметил, что я ничего не сказала. Собрав свои вещи, начальник лучников наконец умолк, затем смущенно кашлянул и вышел из моей комнаты тем же путем, которым явился. Я услышала, как он запрыгнул на галерею перед кабинетом и повалился на свою постель. Что‑то буркнул, прихлопнул несколько комаров, а после раздался громкий храп.
Чувства мои пребывали в смятении. Не сама ли я подтолкнула этого человека к нападению, подхватив китайское стихотворение, которое он декламировал? Некоторое время я просто лежала в душной темноте, подтянув ноги к подбородку и дрожа всем телом. Одежда моя была влажной и почему‑то пахла землей и цветами каштана. Я не сомневалась, что плаваю в крови. Бедра наверняка покрылись синяками, между ног ощущалась тупая боль. Стащив с себя промокшие, зловонные одеяния, я свернула их узлом и бросила в угол. Потом засветила масляную лампу и осмотрела себя. Крови было немного, и мне перестало казаться, что я умираю. Я взяла уголек, подожгла щепотку благовоний, и тоненькая, прямая струйка дыма в неподвижном воздухе подействовала на меня успокаивающе. Затем я достала из сундука с одеждой свежую белую рубаху и расстелила на циновке чистое платье.
Небо уже светлело, и, выглянув в сад, я различила в предрассветной дымке серые силуэты деревьев и кустов. У стены дома в деревянной кадке росли ярко-голубые вьюнки «утренний лик», увивавшие решетку. Те бутоны, что собирались расцвести в этот день, уже начали распускаться. Прежде чем лечь, я осторожно закрыла предназначенные на случай дождя тяжелые деревянные двери, которые выходили в сад. После чего опустилась на постель и заснула.
Было уже довольно поздно, когда служанка Умэ, с шумом поднимая деревянные решетки, разбудила меня. Вчерашнего гостя уже не оказалось, и домашние дела как будто снова шли своим чередом. Умэ спросила, желаю ли я позавтракать. Какой странной казалась мне теперь обычная жизнь! Я ответила, что желаю побыть одна. Какое‑то время спустя я встала и оделась. События минувшей ночи плавали в памяти, точно обломки моста в сновидении. Вчера произошло нечто страшное, но все закончилось, и сейчас я испытывала необъяснимое возбуждение. Одно мне было известно наверняка: такого со мной больше никогда не случится. В прошлом наивная дурочка, отныне я всегда буду настороже.
А что же поэт-лучник? Без сомнения, если вспомнить изобилие продекламированных стихов, он обязательно должен отправить мне «утреннее послание» [22]. Я прождала весь день, но расчеты опять не оправдались: никакого послания не доставили. Романтические истории, которыми я зачитывалась много лет, теперь вызывали только негодование. В этих книгах герои наутро всегда отправляли возлюбленным стихи. Я рассердилась, обнаружив, насколько плохо чтение подготавливает к настоящей жизни. Ты ждешь, что события будут развиваться определенным образом, но этого не происходит. Я весь вечер кипела от злости и провела бессонную ночь.
А к утру приняла решение. Стихи должны быть отправлены, иначе все пережитое мной позавчера будет лишено смысла. Всю ночь напролет я размышляла над вопросом об «утреннем послании» и пришла к заключению: необходимо, чтобы пятистишие было сочинено и отправлено – и неважно, кто из нас это сделает. Если не он – значит, я! Спустившись в рассветный сад, я срезала побег вьюнка, приложила его к сложенному мной стихотворению и вызвала посыльного, чтобы тот отнес письмо начальнику отряда лучников.
Не знаю, было ль,
Иль почудилось мне только…
Рассвет забрезжил.
Смутно различаю в полумраке
Бутоны «утреннего лика».
Отправленное письмо доставило мне удовлетворение, и меня не заботило, будет на него ответ или нет. Я подозревала, что ночной гость промолчит. Однако, к моему удивлению, днем к нашим воротам подошел посланец с письмом для меня. Нобунори сделал вид, будто хочет вырвать его у меня из рук, и, отвратительно кривляясь, выкрикнул: «Сестрица получила любовную записку!» Отец покосился на меня: бесспорно, он что‑то заподозрил. Я взяла письмо у посыльного, во всеуслышанье выразив надежду, что оно от Тифуру, и сразу удалилась к себе. Не рассчитывая получить ответ, я была почти разочарована.
Мои ожидания не оправдывались раз за разом. Предполагая увидеть самое банальное пятистишие, вместо этого я прочла:
Откуда взялся
Этот маленький цветок?
Пока гадал я,
«Лик утренний» увял в моих руках
И превратился в жалкое ничто.
Неужели он пытается намекнуть, будто не понимает, от кого письмо? Сомневаюсь. Должно быть, мужчина разозлился, что я оспорила его право завязывать переписку. Пробегая глазами по строкам, я ощутила, как вспыхнули щеки. А потом испытала злобную радость оттого, что сумела поддеть его. Этому человеку удалось взять меня силой, и теперь он, похоже, решил, будто в его власти влиять на мое дальнейшее поведение. Вероятно, его потрясло, что я посмела написать первой. Вместо того чтобы определять ход событий, он вынужден был подчиняться ему. Странно, но, отвергнутая им, я ощутила лишь торжество, и ничего более.
А на будущее решила, что Гэндзи никогда не отвергнет женщину, которую любил. Никогда.
Ивы
В то лето ни начальник отряда лучников, ни другие молодые холостяки больше не навещали меня. Вероятно, отец досадовал, но меня не упрекал. Я была дочерью ученого, образ мыслей у нас во многом совпадал, и мы с отцом могли свободно обсуждать что угодно, исключая вопрос о замужестве. Эта тема являлась настолько щекотливой, что мы долго ее не касались. Я испытывала угрызения совести оттого, что тревога обо мне омрачает мысли отца, тогда как остальные его дела идут вполне благополучно.
Следующей весной мачеха перед очередными родами вернулась к родителям. Старшему ее ребенку к той поре исполнилось два года. В отсутствие отцовской жены с малышом дома было тихо и уютно. На ивах как раз начали появляться листочки. Пускай ива и не цветет, но она украшает унылый серый зимний пейзаж первой зеленью. Я обнаружила, что молодая листва ивы даже приятнее глазу, чем розово-бело-красные цветы сливы, которые распускаются сразу после нее.
Отец рассказал мне, что весной придворные дамы облачаются в белые одеяния на зеленом подбое: это сочетание цветов именуют «ивой». Однажды он видел подобный наряд: с каждым слоем ткани зеленый цвет постепенно темнел. Торчащий краешек подкладки самого первого, внутреннего слоя был совсем бледным, будто вылинявшим на солнце, и зеленый оттенок можно было различить лишь благодаря соседству с белоснежной тканью. Подкладка же с каждым разом становилась все зеленее, словно молодой побег, пробивающийся из тени к весеннему солнцу. Я была очарована и задалась вопросом, представится ли мне возможность хоть раз увидеть такую красоту.
После отъезда мачехи я снова взяла на себя попечение о доме и наслаждалась спокойным течением жизни, содрогаясь при мысли о том, что всякой безмятежности придет конец, когда она вернется с двухгодовалым сорванцом и новорожденным младенцем. К счастью, ее родители страстно мечтали, чтобы дочь некоторое время пожила дома, и было ясно, что они постараются как можно дольше ее не отпускать. Я предрекала, что к моменту возвращения старший из сыновей будет окончательно избалован.
В ту пору у меня сложилось весьма невысокое мнение о детях. Я искренне не понимала, отчего матери так умиляются малышам, беспечно игнорируя поползновения липких пальчиков, которые то и дело пытаются завладеть оставленными на столике или полке вещами. Как можно смеяться, когда маленький негодник, собираясь намалевать кошку, ворует лучшую кисть для письма? Дети настолько меня не привлекали, что я уже начала беспокоиться о собственной нормальности. Поддерживать разговоры с мачехой, которая была всего тремя годами старше, у меня не получалось, ведь рано или поздно речь неизбежно заходила о детском стуле или прорезывании зубок. Я тотчас стушевывалась. Сказать мне было нечего, а обнаружить отвращение я, разумеется, не могла.
Иногда я гадала, не притворяются ли мои подруги, ставшие матерями, что обожают своих отпрысков. Возможно, перестань я скрывать тайное сочувствие к ним, они сбросят личину довольства и выкажут подлинные ощущения: отчаяние и скуку. Мачеха несколько раз приводила старшего сына ко мне в комнату, пытаясь подольститься. Полагаю, она была искренна в стремлении поделиться со мной своими домашними радостями, но ничего путного не вышло. Я не питала к ней неприязни и была не прочь разделить с ней трапезу или вдвоем прогуляться по саду, ибо невежественной она не была, но ребенок привносил в наши отношения натянутость.