На этом списке я не остановился и принялся выяснять, кто же в этот день умер. И там нашлось немало людей примечательных — Софья Ковалевская и Вильгельм Конрад Рентген, Александр Пушкин и Шарль Луи Монтескье, Питирим Сорокин и Эмиль Кроткий, который Эммануил Герман. Последний среди прочего, успел сказать памятную мне фразу: «Я не пью больше ста граммов, но, выпив эти сто граммов, становлюсь другим человеком, а уже этот другой пьет очень много».
Но над всем этим я размышлял недолго. Забавней другое: десятое февраля оказалось днем особым, в народном календаре его называют Ефрем — сверчковый заступник, и празднуют в этот день именины домового: оставляют ему на печке кашу, поют про него песенки, частушки, рассказывают байки и, что мне понравилось больше всего, в этот день нельзя убивать насекомых, живущих в доме, — даже клопов и тараканов. Это ж надо, вот она традиция милосердия откуда пошла — от именин домового. Вот откуда в моем характере взялось такое трепетное отношение к живым тварям (не считая людей, конечно)! Жалость к бродячим собакам. Желание отвернуться от экрана, если там косатка жрет тюленя. Борьба с женой за милосердное отношение к мышам и кротам.
Кстати, о милосердии. К тварям (пусть будет — Божьим). Дело было в Бенсхайме, крохотном немецком городке. Ну вроде нашей Старицы. Шла по центральной улице семья — супружеская пара с двумя детишками, и увидели они, как из отверстия в решетке ливневой канализации тщится выбраться крыса, грязная и такая толстая, что застряла — ну как Винни-Пух в дверях Кроличьего домика, — и ни туда, ни сюда. Первой на помощь животине бросилась мать семейства Клара (а возможно, Марта, хотя на самом деле ее звали Юлиана). Надев перчатку (и не зря, крыса от страха визжала и кусалась), фрау несколько минут пыталась выковырять зверька из тесной дыры. Дети ей помогали, а трусливый мужик (немчура, одно слово) просто стоял на стреме. Отчаявшись, Клара-Марта-Юлиана велела робкому мужу звонить в ихний МЧС. Они и глазом не успели моргнуть, как появились семеро пожарных (прям иллюстрация присловья «держите меня семеро») и спец по спасению животных по имени Михаэль Зер (имя, впрочем, тут значения не имеет). Пожарные в спешном порядке сняли решетку, а заклинатель крыс Зер осторожно извлек из нее грызуна, не нанеся ему никакого ущерба. Процедура заняла три минуты. «И крыса тут же исчезла в сливе, — сказал Зер подоспевшим журналистам, — даже спасибо не сказала. Я такую жирнющую в жизни не видал!»
Я представил себе такую сцену на улице Ленина старинного русского города Старицы. И расстроился, надо сказать.
Надо сказать,
что среди многочисленных записей Виталия Иосифовича в этой неряшливого вида тетради были и размышления об этом самом милосердии, которым так щеголяли записные церковники и о котором предпочитали не говорить вслух вполне себе неверующие добрые люди. И тут он случайно обнаружил единомышленника в человеке, который, казалось бы, должен был казаться ему отъявленным негодяем.
«Вот ведь сукин сын, — пишет ВИ, начитавшись Джанни Ваттимо, — сколько же в нем понамешано. Даже в “Протоколах сионских мудрецов” истину разыскал, одобряет обстрелы Израиля палестинцами, но при этом...» И дальше с неожиданным сочувствием принимает отношение этого малосимпатичного престарелого философа к христианству в его современном изводе.
Остроумная мысль: весь этот нынешний так называемый кризис веры — однополые браки, полупустые церкви, женщины-священники, полупустые монастыри, терпимость к другим религиям — это ж и есть истинное проявление христианства, каким его понимал и проповедовал Иисус. Просто понадобилось две тысячи лет, чтобы такая терпимость — а в Евангелиях именно о ней речь — стала возможной. Все прошлые подвиги церковников к истинной вере отношения не имели; крестовые походы, инквизиция, обращение язычников, подавление иных вероучений — позорные страницы христианской истории. Да и весь водевиль с ритуалами — тоже. Даже апостолы этого не понимали — что с них, замкнутых в мировоззрении своего времени, взять. Были, конечно, исключения. Скажем, святой Элред еще в двенадцатом веке отличался терпимостью и даже, как писал его современник, особой мягкостью. Проявлял он нежность и к друзьям мужского пола, сам вспоминал, что еще в школе был очарован своими соучениками. Нет ничего милее и слаще, писал Элред, нежели любить и быть любимым. Редчайший случай для средневекового пастыря. А вот наблюдаемое сейчас пренебрежение ритуалами и догматикой, отказ от маскарадной символики — это и есть следование учению Христа, принятие благой вести в ее полноте. Так что современные европейцы (то бишь христиане) внешне на верующих и непохожи. Зато когда еще в прошлом была так повсеместно распространена благотворительность, врачи без границ, волонтеры, кочующие по всему миру, усыновление увечных детей, неприятие насилия и пыток, щадящее отношение к животным, помощь — в ущерб себе — миллионам эмигрантов из нищих и воюющих стран — и все это без надежды на воздаяние после смерти, да они вообще часто считают себя неверующими. Вот, как думает этот Ваттимо, в чем евангельский дух живет, причем на деле, а не как раньше, упоминаемый лишь в проповедях; дескать, возлюби ближнего как самого себя и живи, следуя этой любви. А храмы, златотканые ризы, распевы, иконы — они свое отыграли на сцене истории, их место в музеях и учебниках, они — лишь оболочка, сквозь которую теперь прорвалась суть Евангелия, любовь, сострадание, милосердие. Потому современный человек, проникнутый духом изначального учения Христа, из традиционной религии уходит, она ему не нужна, она ему мешает — молитвы, посты, крестные знамения, поклоны, паломничества, целование досок, поклонение истлевшим костям, крестный ход все чаще кажутся смешными, а то и раздражают. Не на это надо тратить время и душевые силы. А на что? Высокое понимание евангельского духа подсказывает: иди в хоспис, иди в больницу, помоги бездомному, сироте, бедняку, обиженному, заплутавшему в современном сложном мире, опустившемуся, да просто соседу, пожертвуй на устройство больницы, или школы, или приюта, а не на очередной храм. Потому-то получается, что происходящее в России так называемое религиозное возрождение — это путь назад, в мракобесие и злобу к иным, непохожим. И тут Ваттимо нашел славный образ: свет Евангелия оказался невыносимым для России, и она укрывается от него в церковном мраке. Вот так.
Или вдруг такое наблюдение, тоже связанное в какой-то степени с религией.
Я, кажется, понимаю, где Трофим Денисович Лысенко, наш народный академик, брал свои идеи по селекции — читал, видно, Ветхий Завет с прицелом на будущее надувательство. Ведь первым зафиксированным в литературе селекционером был Иаков. Нарожав кучу детей от двух жен — дочерей Лавана — и их служанок, Иаков захотел наконец распрощаться со своим тестем, на которого горбатился четырнадцать лет. Но перед отбытием со всеми женами и детьми на родину, к папе с мамой, надо было как-то обогатиться — а какое богатство было в те времена у евреев? Знамо дело, скот. Животноводом Иаков был отменным, знал все хитрости, да только вся прибыль шла хозяину, хитрому и жадному Лавану. И вот что удумал Иаков: предложил хозяину расплачиваться с ним приплодом — пестрыми и черными ягнятами и пестрыми козлятами. Лаван аж подпрыгнул от удовольствия — овцы в тех местах были сплошь белые, а козы как на подбор черные. Легко отделаюсь, решил он, и согласился делить своих животных с Иаковом именно таким образом. Ну а дальше пошла чистая лысенковщина. Это стоит процитировать.
И взял Иаков свежих прутьев тополевых, миндальных и яворовых, и вырезал на них Иаков белые полосы, сняв кору до белизны, которая на прутьях, и положил прутья с нарезкою перед скотом в водопойных корытах, куда скот приходил пить, и где, приходя пить, зачинал пред прутьями.
И зачинал скот пред прутьями, и рождался скот пестрый, и с крапинами, и с пятнами...
Каждый раз, когда зачинал скот крепкий, Иаков клал прутья в корытах пред глазами скота, чтобы он зачинал пред прутьями.
А когда зачинал скот слабый, тогда он не клал. И доставался слабый скот Лавану, а крепкий Иакову.
И сделался этот человек весьма, весьма богатым, и было у него множество мелкого скота и крупного скота, и рабынь, и рабов, и верблюдов, и ослов.
Так что наследование приобретенных признаков задолго до Лысенко придумал Иаков. Вот так.
Так вот,
о мелочах и пустяках, застрявших в памяти Виталия Иосифовича или с какого другого бока к нему как главному герою (по-умному, про... забыл слово, вот-вот вспомню и вставлю) отношение имеющих.
Среди слов, вызывающих у него неприязнь, не последнее — «позитив» в современном эстрадно-бодрячковом значении, и тут автор с ним совершенно согласен. Для него, автора, позитив имеет только одно значение, и лежит оно исключительно в области фотографии как антоним негатива.
А уж как любил ВИ вспоминать и проборматывать старые присловья, обрывки стихов и песен, а забыв что-то, терял покой и силился вернуть, не потерять совсем. Иногда они всплывали по незамысловатой ассоциации — увидит лягушку и:
У лошади была грудная жаба,
Но лошадь, как известно, не овца,
И лошадь на парады выезжала,
А маршалу об этом ни словца...
А то и вовсе без причины:
Балерина Фока
прыгает высоко.
За кусочек хлеба
прыгает до неба.
Или детское: «С дороги куриные ноги». Или: «жиртрестмясокомбинатпромсосиска». Или: «За одним не гонка, человек не пятитонка». Просто так, возьмет и вспомнит. Вот, к примеру, бабушкино: «Наелся, напился, как франт нарядился». А то запоет:
Ах, Самара-городок,
Беспокойная я,
Беспокойная я,
Да успокой ты меня.
Мог долго и мучительно вспоминать невесть когда прочитанную фразу: «Был я прав или ошибался?» — ну откуда она, откуда. А потом — облегчение: ну конечно же капитан Немо (там и картинка была — бородатый Немо сидит в кресле под портретом Костюшко и обращается к колонистам острова Линкольна — хочет знать, прав ли он был, утопив английский фрегат и погубив всю его команду) задает этот вопрос Сайресу Смиту. ВИ читал эту книгу больше шестидесяти лет назад. Надо, надо проверить! И — вот неприятность: цитата не совсем точна. На самом деле Немо говорит: «Прав я был ил