ыказывать. А другой — засуетится, захлопочет, там пару кирпичей потащит в штабель уложить, здесь ведра пустые в сарайку уберет, чтоб порядок был, а то и ослабевшую штакетину успеет приколотить. Такая вот классификация. Но главным для Виталия Иосифовича оставался совершенно другой критерий. Все люди, независимо от пола, национальности, конфессии, темперамента, IQ и прочего, строго делятся на две категории: представитель первой, получив тарелку с парой котлет и горкой янтарного картофельного пюре (да будет благословенна Елена Ивановна), съедают пюре, а затем, отламывая вилкой кусочки котлеты, съедают все до конца (возможны варианты, при которых пюре и кусочки котлеты подаются в пасть поочередно). Представители второй категории поступают иначе. Раскрошив свои котлетки, они перемешивают кусочки мяса с пюре, превращая содержимое тарелки в более или менее однородную смесь, которую затем и поедают. Эти две категории, по мнению ВИ, непримиримы, при встрече обмениваются лишь холодными кивками и относятся друг к другу пренебрежительно.
Пренебрежительно
относиться к пустякам да мелочам (о них, застрявших в памяти ВИ, и шла речь) значит — по мнению Владимира Владимировича Набокова — обделить себя многими радостями: истинное наслаждение, говорил этот почитаемый Виталием Иосифовичем мастер, что в науке, что в искусстве (добавлю от себя — что в жизни вообще) кроется в мелочах. К ним и вернемся.
Редактируя некое произведение, в котором герой без меры хвалил высокую французскую кухню, с особой нежностью описывая вкус правильно приготовленных каплунов и пулярок, ВИ решил прояснить для себя, как именно обычные петухи да куры превращаются в столь лакомый продукт. И очень расстроился. Это ж варварство какое: взять молодого петушка, нащупать у него последнее ребро, чуть выше сделать разрез, в разрез этот вставить крючок, зацепить семенник и извлечь его, а потом, через пару дней, проделать ту же операцию с другой стороны. Особые умельцы, выяснил ВИ, крючком не пользуются, а прямо пальцами вырывают сразу оба семенника. Потом петушка пускают гулять по травке: он уже не интересуется курами, не топчет подруг, но зато быстро набирает вес, мясо у него становится нежным, а вот гребешок, увы, не растет и шелкова бородушка тоже. С девушками поступают не лучше: через надрез удаляют яичники, и получается та самая пулярка. Правда, где они теперь, пулярки да каплуны? Видать, хлопотное это дело, да и кто теперь отличит каплуна от простого бройлера, который при недолгой своей жизни не терял ни семенников, ни гребешка, ни бородушки? Когда Виталий Иосифович рассказал Мише про то, каким образом этих каплунов и пулярок получают, тот тут же воскликнул: «Да это ж готовый рассказ! Это только записать надо». И записал. И назвал
Раскаявшийся каплунщик
Старого Жана в семье любили, в деревне уважали. Заботливый муж — ни за что не позволит своей Мари тащить тяжелое ведро с водой или корзину с артишоками, любящий дед — никогда не забудет оделить внуков подарками к Рождеству, а уж сосед-то какой — дай Бог каждому такого соседа: всегда поможет, если у кого запарка на ферме или в винограднике, одолжит сотню евро, нальет стаканчик вина, даст добрый совет, захолостит петушка. А уж в последнем деле Жан был виртуоз, имел славу лучшего каплунщика коммуны, а то и всего кантона. Куроводы с окрестных деревень привозили ему молодых петушков и — реже — курочек, чтобы потом вырастить из них каплунов и пулярок для городских рестораторов. Занимался Жан этим делом смолоду, скоро уж полвека. Петушков лишал семенников одним точным движением длинных и сильных пальцев, не прибегая к крючкам и прочим приспособлениям, надрезы делал маленькие, птичек жалел, а совершив операцию, присыпал ранку золой, и новообращенный каплунчик уже скоро гулял по загону — отныне у него была одна забота: клевать зерно и нагуливать нежное мясо. Все эти глупости — топтать кур, гордо потряхивать гребнем, криком встречать рассвет — больше его не волновали, зряшные хлопоты для степенного каплуна. И курочек Жан ловко и щадяще лишал яичников. И они уже не подставляли спины — потопчи, мол, а, как и положено уважающим себя пуляркам, неспешно поклевывали зерна в деревянном корытце да норовили пораньше взлететь на насест и уснуть. Все эти привычные операции давали Жану неплохой доход, и он мог запросто помочь дочке (муж у нее был неуспешный писака, за несколько лет пристроивший только полдюжины рассказов в захудалый журнал, а на скудный заработок учителя литературы в провинциальном лицее не разгуляешься) поменять автомобиль на новый, а внукам обеспечить учение в приличной частной школе. Так и текла ну почти безоблачная жизнь Жана и текла бы себе дальше, не случись с ним вот что...
Тут надобно вспомнить знаменательные, я бы сказал — провидческие — слова бравого полковника Сергея Сергеевича Скалозуба, который, как известно многим, но не Жану, предрекал, что книги сохранят лишь для больших оказий, а также рекомендацию Фамусова для пресечения зла забрать все книги да и сжечь. Ох уж эти книги, скажу я вам, ведь именно они и разрушили благостное течение жизни Жана и его семейства.
Дело в том, что зять Жана непутевый Пьер, сам норовивший, пусть и безуспешно, издать роман, свою домашнюю библиотеку в старинном — бумажном — изводе, сохранять в небольшой своей квартирке не захотел: если возникала у него редкая нужда заглянуть в какой ни то классический том для обострения собственного ума или чтобы стащить удачную метафору, Пьер просто-напросто залезал в Интернет, а несколько сотен книжек перевез в просторный деревенский дом тестя и свалил в любезно предоставленную ему кладовку. Ну не то чтобы свалил — а просто расставил на стеллаже без всякого порядка. Там книги мирно пылились, не тревожимые никем, пока Жан как-то раз, переделав домашние дела и узнав у Мари, что его помощь ей не нужна, решил навести порядок в этой самой кладовке, где и обнаружил на полках Пьерову библиотеку. Сам-то Жан уже с полвека вообще не читал ничего, кроме газет, да и те без особой охоты. А тут, аккуратист от рождения — все его инструменты, весь инвентарь сохранялся им в отменном порядке, — он увидел некое проявление хаоса и решил расставить книги так, как подсказывало ему врожденное чувство гармонии. А подсказывало оно ему немудрящую систему: книги должны выстраиваться по размеру, все томики одного формата — вместе, а не вразнобой. Этим он и занялся и, уже почти закончив приятную и неутомительную работу, обратил внимание на картинку, украшавшую обложку одной из книг: между ничего ему не говорящим именем автора ЭДМОН РОСТАН и названием ШАНТЕКЛЕР был изображен удивительной красоты петух, гордо вознесший пунцовый гребень и широко открывший клюв — Жан словно услышал чуть хрипловатый, громкий, победный петуший крик. Ну как тут было не замешкаться при виде птицы, столь знакомой ему по профессиональной деятельности? Он и замешкался. И открыл густо иллюстрированную книгу наудачу, пристроился тут же на табурете и...
Поначалу читалось трудно: пьеса, да еще в стихах, вот уж к чему Жан был не приучен. Но потихоньку вник в жизнь Птичьего двора — чисто человечью: дрязги, ревность, любовь, предательство, зависть, хвастовство. Старуха наседка то и дело выкудахтывает что-то мудрое, тщеславный дрозд гордится знакомством со столичным воробьем, павлин, надутый денди, не может налюбоваться собой. А над всем этим — романтический, благородный петух, горделивый, с пылающим гребнем, встречает зарю восхитительным пеньем и при этом пребывает в уверенности: не запоет он, так и солнце не взойдет вовсе, не прогонит тьму. О это самозабвенное пенье, гимн Солнцу, свету, жизни, ах, как ненавистен ему мрак — а твари мрака, совы, в ответ ненавидят его и только мечтают, чтоб он замолчал, этот певец света. А Шантеклер, так зовут петуха, еще и влюблен в красавицу фазаночку, и она наконец сдалась, ответила на его страсть. Боже ж мой, какие страсти... Зреет заговор, другой петух, бойцовый, известный дуэлянт Белая Стрела, не знавший поражения, оскорбляет Розу, любимый цветок Шантеклера, и тот бросается в бой, не слушая предостережений друзей и подружки-фазаночки. Ах, как жестоко избивает его Белая Стрела, как ликуют темные обитатели леса — вот-вот певец Солнца упадет мертвым... Но тут над ристалищем нависает тень: это распростер крылья коршун, и все зрители поединка начинают искать спасенья у благородного, пусть и жестоко избитого, окровавленного Шантеклера, а бойцовый петух уже кажется жалким и слабым. В конце концов коршун (или это был ястреб? а может быть, сокол?), восхищенный самоотверженностью Шантеклера, закрывшего собственными крыльями цыплят, улетает прочь. А Шантеклер, откуда только силы берутся, продолжает бой с Белой Стрелой — и побеждает, бойцовый петух бежит...
У Жана колотится сердце. Подумать только! Он переводит дух, закуривает и продолжает чтение.
Казалось бы, сказка близится к благополучному концу. Шантеклер и фазаночка уединяются от крикливых птиц разного званья — кроме соловья, также влюбленного в Розу, — но тут следуют сразу два несчастья: охотник убивает певчую кроху, сладкозвучного певца любви, а фазаночка, приревновавшая своего возлюбленного к утренней заре, заговаривает ему зубы (да ну, какие уж тут зубы у петуха), отвлекает своими ласками, и заря — да-да, восходит без всякого петушьего крика, сама по себе!
Ну, тут сигаретой не обошлось. Жан отложил книгу, вышел из кладовки, нацедил стакан вина, залпом выпил и только потом вернулся к чтению.
Шантеклер погружается в глубокую печаль: это что ж получается? Он вовсе не властитель светлой зари, она и без него приходит в урочный час! Не он разгоняет мрак и пробуждает природу, наполняет ее радостью? Так в чем же смысл его существования? Его зоревой песни? У него отняли смысл жизни, его великую миссию! Но что это? Вновь запел соловей — да, уже другой, но это не страшно, ведь святая вера и любовь так пылки, так неутомимы, что их убить нельзя — они воскреснут. А значит, и великое служение Шантеклера, служение свету, не напрасно, он просто чуточку себя переоцен