— А мне было восемь лет, — рассказывал Доронин, — когда моя мать после нескольких лет вдовства вышла замуж. У отчима, который сразу меня невзлюбил, была единственная лошадь, все заботы о которой он теперь взвалил на пасынка. Учился я в сельской школе, в свободное от работы время. Из-за этой проклятой коняги часто опаздывал на уроки: пока не накормлю и не почищу ее, уходить в школу не разрешалось. Я часто плакал, но учиться не бросал.
У Вани Доронина в детстве было одно страстное желание: учиться. Окончив сельскую школу, он хотел продолжить образование. Но уехать из дому было невозможно. Тогда он снова ходил в те же классы, «по второму разу», чтобы не забыть пройденного.
И все-таки упорство мальчика победило: ему удается поехать в уездный город Балаково для продолжения учебы. Но и тут отчим из оставлял Ваню в покое: требовал, чтобы он приезжал на полевые работы, один год вообще не отпустил до середины зимы. В результате такой «системы» обучения все запуталось, и мальчику пришлось в течение двух недель подготовиться и держать экзамены сразу за два класса по двадцати предметам. И Иван Доронин с честью его выдержал.
Упорство помогло ему и в занятиях спортом. Еще школьником он начал увлекаться французской борьбой, штангой и не без успеха выступал за местный спортклуб.
Несмотря на редкую для подростка физическую силу (однажды он состязался в поднятии тяжестей с профессиональным цирковым атлетом и даже победил), Ваня Доронин был тихим и мечтательным юношей, любознательным и немного наивным. С раннего детства, например, он собирал вырезки из журналов и газет с изображением самолетов. Он обладал многими бумажными эскадрильями, но не смел и думать о том, что когда-нибудь сам поведет воздушную машину.
До шестнадцати лет Иван ни разу не ездил ни на поезде, ни на пароходе. Потом вместе с товарищами-комсомольцами уехал из Балакова в Ленинград учиться. Мать дала ему на дорогу немного пшена. От клуба «Спорт» он получил буханку хлеба и фунт сахару.
Ребята из Балакова безуспешно ходили по учебным заведениям Ленинграда. Они опоздали, прием уже закончился. Из ночлежного дома их гнали. Есть нечего.
Все-таки балаковским комсомольцам, в том числе и Доронину, удалось поступить на ускоренные курсы флотских техников. Юный курсант читал запоем все, что попадалось: учебники химии и романы Майн Рида, поэмы Пушкина и книги Фенимора Купера… Деревенский паренек проходил жизненную школу. Он получил возможность бывать в театре и на концертах, заниматься спортом под руководством опытных тренеров. Доронин увлекся плаванием и занял третье место по Ленинградскому гарнизону. К тому времени он уже учился в военно-морском училище и готовился стать минером.
Будучи на последнем курсе, Иван узнал, что есть решение о переводе некоторых учащихся в морскую авиацию. Он подает рапорт, не надеясь, впрочем, на успех: с последнего курса отпускали неохотно. Неожиданно пришло предписание: Доронина направляли в теоретическую школу авиации. Не успел он приехать на место, как оттуда после проверки теоретической подготовки его перевели в Севастопольскую летную школу. Здесь в сентябре 1924 года Доронин вплотную познакомился с авиацией.
Летать Иван Доронин научился так хорошо, что по окончании училища в его характеристике было сказано: годен к полетам как инструктор, разведчик, истребитель и пилот тяжелых машин. Закончив учебу, Доронин пять лет прослужил в военно-морской авиации. А в 1930 году, когда начал вовсю расправлять крылья Гражданский воздушный флот, он, демобилизовавшись, едет рейсовым пилотом в Сибирь на линию Иркутск — Якутск — Бодайбо. Линия тяжелая. Вроде и неплохо знаешь трассу, а в каждом полете случается какая-нибудь неожиданность. И тут Доронина не раз выручал «летный инстинкт», острое чутье, способность мгновенно принимать правильные решения. Ведь пилоту того времени без «летного таланта» было не обойтись.
Итак, на Север Доронин попал с Черного моря, сменив жару субтропиков на арктические морозы и пургу. Но на новом месте он быстро освоился и летал даже над полюсом холода — Верхоянском, где температура снижается до 70 градусов. Не раз попадал Доронин в трудные переплеты, но всегда выходил из них с честью. Он первым проложил линию Иркутск — Средне-Колымск. Лететь пришлось без точной карты, над горящей тайгой, пересекать Верхоянский хребет. И все-таки трасса была проложена.
Во время челюскинской катастрофы Ивану Доронину был 31 год, он имел уже девятилетний пилотский стаж, 300 тысяч налетанных километров и не совершил ни одной аварии.
Именно такой опытный пилот и нужен был для спасения экспедиции. Но исключительная скромность не позволяла ему заявить во всеуслышание о своем желании.
— Работал я на трассе Иркутск — Якутск — Бодайбо вместе с Галышевым, — рассказывал он мне. — Прибываю как-то в Иркутск и узнаю, что Галышеву дано указание отправиться во Владивосток, а оттуда лететь на помощь челюскинцам. Вот, думаю, мне бы полететь! Я чувствовал, что участие в спасении мне по силам… Но, знаешь, неудобно как-то надоедать, писать рапорты. Если сочтут нужным, и так вызовут.
Опытнейшего северного летчика Ивана Доронина действительно вызвали и предложили ему участвовать в спасательной экспедиции.
Для лучшего сохранения моторов самолеты Доронина и Галышева были отправлены в Хабаровск по железной дороге.
Я тоже в те дни мчался в Хабаровск в уютном купе транссибирского экспресса, а мой самолет, полуразобранный и окутанный брезентом, покачивался на платформе в хвосте поезда.
Никогда не забуду событий, предшествовавших этой срочной командировке летчика по железной дороге.
…После неудачного полета на Камчатку, закончившегося аварией, едва не стоившей мне жизни, я готовился снова взять курс на Петропавловск. Самолет Р-5 был специально приспособлен к трудным климатическим условиям Крайнего Севера.
В это время начался XVII съезд партии. Вот тут-то и пригодилась моя машина, не только утепленная, но и оборудованная приборами для слепого полета. Вместо рейса на Камчатку я стал доставлять матрицы газеты «Правда» в Ленинград. Вылетал я за два-три часа до рассвета и доставлял их в такое время, что к утру типография успевала напечатать тираж. Ленинградцы читали «Правду» одновременно с москвичами. Тогда это было большим достижением.
Из Москвы вылетали на лыжах, но в Ленинграде, где снега не было, садиться приходилось на колесах. Пригодились добавочные баки для горючего, которые я поставил на самолет. Это позволяло сбрасывать матрицы в условленном месте и без посадки в Ленинграде возвращаться в Москву.
Как только я узнал о катастрофе в Чукотском море, я написал заявление начальнику Трансавиации с просьбой послать меня на выручку челюскинцев.
В ожидании вызова я пошел в Главсевморпуть к знакомому начальнику полярной авиации Марку Ивановичу Шевелеву. Узнав от него, что делается для спасения челюскинцев, я рассказал о своем замысле лететь на Чукотку.
Марк Иванович подумал и дружески ответил:
— Не знаю, как твое начальство отнесется к доброму стремлению, но я готов поддержать тебя.
— Начальство не торопится, вторую неделю жду ответа, — грустно сказал я.
— Надо не ждать, а действовать.
В этот же день я пошел все выяснять.
Начальник Трансавиации — стройный, высокий, спортивного склада — принял меня, казалось бы, ласково. Прямо в кабинете, рядом с его письменным столом, спускались с потолка гимнастические кольца. Он подошел к кольцам, поднял руки, повис на них и спросил:
— Самолет хорошо подготовлен?
У меня сердце екнуло от радости — сейчас разрешит лететь!
— Вы же знаете, как я летал в Ленинград с матрицами.
— Ты полетел бы спасать челюскинцев?
— Конечно, — говорю, — об этом и прошу…
Он подтянулся на кольцах.
— А сколько тебе лет?
— Тридцать четыре.
Начальник кувыркнулся на кольцах, принял прежнее положение и огорошил меня:
— Вот будет сорок, тогда полетишь.
— Да, — говорю в тон ему, — но будут ли челюскинцы ждать шесть лет?
Начальник оставил кольца, походил по кабинету и задал мне новый вопрос:
— Сколько человек сидит на льдине?
— Сто четыре.
— А когда вы прилетите, будет сто шесть… Самолет сломаете, тогда еще вас спасать придется. На этом все…
— Во-первых, не сто шесть, а сто пять. На льдину я один полетел бы, а во-вторых, — продолжал я, — когда прикажете лететь на Камчатку?
— Никогда, — отрезал начальник.
— Выходит, готовили самолет, а лететь на нем не придется?
— Полетите на Сахалин и обратно с почтой.
Только начал готовиться, подобрал механика, тут опять перемена: на Каспийском море унесло на льдине охотников за тюленями и лошадей, надо лететь спасать. Ну что ж, надо так надо, я уже спасал однажды.
Вернулся домой — телефонный звонок. Вызывают меня в редакцию газеты «Правда». Оказывается, премировали меня за полеты с матрицами в Ленинград.
Тут у меня и зародилась новая мысль: после спасения людей на Каспии махнуть прямо оттуда на льдину к челюскинцам. Об этом я поделился с Александром Магидом из «Правды».
Он пригласил в кабинет стенографистку:
— Давай диктуй письмо в правительственную комиссию и укажи, что ты — ударник «Правды» с 1931 года.
Я и написал: «Самолет мой готов для полетов на Север, могу вылететь в любую минуту». Оставил письмо в редакции, а сам пошел домой: надо лечь спать пораньше, завтра очень ответственный полет. Жену попросил:
— Кто бы ни звонил, не буди, скажи — спит, завтра рано улетает.
Вдруг в два часа ночи звонок.
— Разбудите Водопьянова, говорят из Кремля.
Я в чем был вскочил, бросился к аппарату.
— Завтра к десяти часам товарищ Куйбышев вызывает вас в Совнарком.
— Я утром рано вылетаю спасать охотников за тюленями в северной части Каспийского моря.
— Туда полетят другие летчики. Не забудьте, ровно в десять явиться в Кремль.