…Мальчик бежит по белому речному песку…
Когда, наконец, взошло солнце, старший подошел к властителю.
— Государь мой, не пора ли? Теперь мир сильнее его. Может, пришла пора исцелить и твоего сына? Не бойся, ты ведь не один.
Властитель благодарно пожал его руку.
— Благодарю тебя. Но я… я боюсь.
— Не бойся. Когда-то боялись и мы. Но ты изменил нас. И разве нет у тебя силы? нет ее у нас? чего ты страшишься? Разве мы не вместе создали все это? — он показал рукой на окно.
— Я боюсь себя…
Когда он взялся за рукоять меча, руки его предательски дрожали. Клинок был тускл и черен, словно впитал в себя все зло, таившееся в мертвом теле.
"Каким он проснется? Что он помнит? Что он есть?"
Черная кровь забила ручьем. Затем алый цвет сменил густую вязкую черноту. Властитель сцепил руки над раной, голубоватое сияние излилось из его ладоней и рана закрылась. Все. Теперь ждать. Века, тысячелетия. Он ждал этого мгновения и боялся его. А нынче минуты были тягостны и бесконечны… Юноша потянулся и открыл глаза. Он улыбался как хорошо выспавшийся человек, и у властителя отлегло от сердца — не помнит. Хорошо, что он не помнит, почему он здесь и как все было. Но что осталось? Помнит ли он Багровую Мглу?
— Отец! Здравствуй! Я, кажется, тысячу лет не видел тебя! Бывают же такие сны…
"Это не сон".
Юноша сел, осмотрелся. Нахмурился.
— Не понимаю. Почему я здесь? Я болел и меня сочли мертвым? Да?
Властитель кивнул.
— Да, ты был болен. Но теперь ты, похоже, исцелился.
— И долго я болел?
— Долго. Но теперь все прошло. Идем.
Они спустились по лестнице к зеленым террасам сада, затем — к реке, к легкому ажурному мосту. Но здесь, у сада река не была забрана в камень и вода лизала чистый белый песок. Юноша стоял в золотистом утреннем мареве, вбирая свет и звуки начала дня. А мир был мозаикой воспоминаний, кропотливо собранной за неисчислимые годы… память человека сглаживает горечь и тяготы былого и наоборот, все ярче расцвечивает доброе. Потому-то мир был таким, каким он видится только детям — прекрасным, огромным, полным тайн и чудес. Юноша сказал, не поворачиваясь к отцу:
— Я действительно был очень болен, если думал, что здесь не осталось ничего, о чем можно было бы пожалеть… Прости меня…
Он уткнулся лицом в грудь отцу, а тот обнял его, тихонько похлопывая по плечу. Властитель подумал, что сейчас умрет.
— Отец, — через некоторое время сказал юноша. — Здесь нет кое-чего, что было прежде. Ты не помнишь?
— Нет… — удивленно промолвил тот.
— Можно? — спросил юноша.
— Конечно. Ты ведь теперь исцелен.
…По белому речному песку шла женщина. Ветер крыльями взметывал широкие рукава белого верхнего платья, открывая красивые смуглые руки. Солнце, всплывшее над туманом, светило ей в спину и лица не было видно, но хранитель, обмирая от сладкой жути, понял, что узнал ее.
— Иди, отец, — прошептал сзади юноша. — Ну, иди же!
Он всхлипнул — или вскрикнул — и раскинув руки бросился ей навстречу. По белому песку, чуть позади, бежал его сын, смеясь во все горло…"
Записано со слов таргеранского сказителя-луарна
во время Ярмарки в Эльхерне,
что в Таргерайне на границе с Ильвейном.
Амрану Таргарийский
XVII. ДОРАН
Вот так и прошла зима, затем началась весна и до свадьбы осталось всего ничего. Год был хороший, урожайный. Вообще-то в Саллане не бывает неурожайных лет. Близился Луэт-лунн. После должен был собраться совет этелрину. А в Эрнаэше были свои дела. Госпожа Тимарэт была уже почти полгода в смертной тоске, хотя и скрывала это всеми силами. Но этого не замечал только один господин этел. Или не желал замечать. Тайны тут никакой не было. Госпожа Тимарэт любила господина Эмрэга-кранки уже много лет, с того дня, как этел Эршау взял ее как дочь в свой дом. Госпожа Тимарэт была совсем другой, нежели Эмрэн. Тихая, замкнутая, робкая. Эмрэн бы дралась за свое счастье до конца — она ведь так и так отвоевала себе Кима. Считай, отвоевала, впереди еще был совет этелрину. Там о ее выборе явно еще будут спорить. А сам господин Эмрэг-кранки все чаще смотрел на написанный на кости портрет Лайин. Мне казалось, он просто убеждает себя в том, что любит Лайин. Так шли дни. Год обещал быть урожайным, в Ильвейне и Саллане царил мир. Все было хорошо. Все было хорошо, только вот в конце ирлуэ в Эрнаэш приехали сразу два гонца — в один и тот же день, одни за другим. Один был в красном с белым, стало быть, от государя, второй — от господина Шанфелласа. Весть же была одна — Даэрнар похитил Лайин и чуть ли не увез ее в Таргарин, но их перехватили уже в порту Ритимара. Даэрнар теперь сидел в заточении и ждал суда, который должен был состояться после свадьбы. Такова была весть королевского посланника. Вестник же господина Шанфелласа рассказывал немного по-другому. Будто Лайин была не похищена, а по доброй воле бежала с сыном узурпатора. Как бы то ни было, весть это быстро разошлась по всему Саллану. Потому совет этелрину был созван не в срок, а еще до Луэт-лунн. Этел Зуалер послал вестника с Соколом Фэгрэна. В день инлун первого месяца лета мы были в Рашхаране. Вернее, в руинах, оставшихся от древней столицы Саллана, близ Оракула. Насколько я понимал, дело было столь чрезвычайным, что древняя, железная традиция была нарушена. Это все кранки сочли недобрым знаком. Для них любая перемена — недобрый знак. Мне же вообще не нравился этот обычай держать совет на могилах. Не нравились багрово-коричневые камни руин, от которых и получил свое название умерший город. Все мне не нравилось. А еще говорят, у людей нет предчувствия!
На совет собрались все восемь этелов. Этел Эмрэг-кранки был старшим по роду, но отнюдь не самым старшим по годам. Старейшим был Зуалер из Зуалаша. А по роду Зуалер был третьим. После моего господина шел Ульэрех из Ультеру, затем Зуалер, затем Арнахиар из Анрешта, затем Энраштир из Эна, затем Энет из Энеттана, затем Ланмерри из Ламни и последний — Ханэр из Ханайара. По старинному обычаю они расселись кругом на плоской круглой площадке, мощеной белыми плитами, на расстеленные шкуры. За ними уселись остальные этелрину. За господином сидели госпожа Эмрэн и еще семеро его родичей, двое из Шаннита, остальные из его земель. На закатной стороне, на черных нагретых солнцем камнях устроились трое законников, которых тут называли энрени. Мы с Кимом Хельверном стояли за пределами круга и не имели права говорить, если только нам не будет дозволено. Ким был как борзой пес, готовый броситься в погоню за зверем.
Я попробую описать все насколько можно подробно. Я никогда раньше не видел всех этелов. До того я знал этелов Зуалера и Энета. Кранки вообще не носят усов и бород, хотя не скажу, чтобы этим добром их природа обделила. Бороду и усы носил только этел Арнахиар, в память своего предка Анайта Длиннобородого. Его сын бешеный Анэрна носил роскошные длинные усы, свисавшие на грудь. Второй его сын, Аэргат, стоял вне круга, а младшего, Аэнрэга, вообще не было здесь — он считался еще слишком юным.
Этел Зуалер по праву старшего заговорил первым. Мой господин мрачно слушал его слова. Лицо его было злым и решительным.
— Видно, близятся гневные времена, — говорил старый этел. — Мы все дальше отступаем от Заветов Фэгрэна и теряем то, что он добыл ради нас. Я знаю, что многие поговаривают о том, что пора бы забыть старое. Другие же за это готовы карать. Кто бы ни был прав — мы на пороге смуты. Горько мне. И потому я осмелился сам нарушить древний обычай и собрать вас раньше срока, дабы выяснить в чем дело и что нам делать.
— Решение совета не будет законным, — сказал один из законников, — Совет собран не в срок.
— Такое бывало, — отозвался Ниррах из этелрину Ульэреха. — Сам Фэгрэн выступил в поход на Эханар не дожидаясь дня майаранти-лунн. И одержал победу.
Законник молча поклонился, признавая правоту Нирраха. Этот этелрину Ульэреха был известен изворотливостью своего ума. Молодой этел Ульэрех весело подмигнул родичу. Заговорил Арнахиар. Это был непримиримый сторонник Заветов и его многие поддерживали. Правда, говорил он чересчур пылко, а кранки этого не любят.
— Верны слова твои, господин мой этел Зуалер! Мы катимся в пропасть! И все из-за того, что забываем старое! Где наша слава? Где наши города? Мы становимся ранти! Мы теряем право на Имна-Шолль и все из-за того, что кое-кто из этелрину считает, что он умнее самого Фэгрэна! Да, я о тебе говорю, Эмрэг-кранки! И о тебе, Ульэрех! И о тебе, Энет!
Мой господин только мрачно улыбнулся. Он ждал, пока Арнахиар выскажется до конца. Энет сидел молча, со спокойным непроницаемым лицом. Ульэрех вызывающе усмехался, разлегшись на камнях.
— А я говорю — мы должны вернуться к обычаям старины! Тогда мы не смотрели сквозь пальцы на нарушителей заветов! Мы изгоняли их! А тех, кто пытался совращать других, убивали как бешеных волков, безо всякой пощады!
— Так-то блюститель Заветов говорит о священных волках! — крикнула с места Эмрэн. — А вдруг, этел, ты сам оскорбляешь старые наши обычаи, отсюда и все зло?
Девчонка нагло, вызывающе усмехалась. Она явно готовилась отстаивать свой выбор и бросалась в драку уже сейчас. Я понимал ее — она загодя ненавидела и Арнахиара, и Анэрну, и всех его братцев. Хотя Аэргат, на мой взгляд, резко отличался от отца и брата. Сдержанный, скрытный, со взглядом очень умным и каким-то пугающим, он стоял вне круга и пристально смотрел на происходящее. Лицо его было бесстрастно.
— Женщина, как ты смеешь…
— Идущая-в-Ночи, — мягко поправила его Эмрэн. — И если ты так горячо ратуешь за старые обычаи, так не забывай — наш орден почитал сам Фэгрэн и считался с ним. И вспомни, что он говорил о женщинах инетани. Или ты считаешь себя мудрее Фэгрэна? А, может, господин этел Арнахиар желает сохранить из старых обычаев только те, что удобны ему? И не надо оскорблять волков — они не любят прощать… — оскалилась Эмрэн. Эмрэг-кранки опустил голову, пряча улыбку.