– Вижу, что ты, боярин, воистину полон искреннего раскаяния. На богоугодное дело гривны жалеть не следует.
На том они расстались, и вскоре уже сидел боярин Фёдор Ивещей в княжеской думной палате в первом ряду. С Володарем, правда, былой дружбы не наладилось, холодно встретил его нынешний краковский кастелян, заметил лишь, усмехнув криво, когда повстречались единожды в переходах дворца:
– Всё бегаешь, боярин, всё переветничаешь.
– Кто б баял, – угрюмо пробормотал в ответ Ивещей, зло осклабясь.
На этом короткий их разговор и окончился. Разошлись друзья-вороги, и каждый стал помышлять о себе.
…Без малого три месяца стояли ляшские ратники в Киеве. Союзников своих – немцев, которых дал ему в помощь король Генрих, и венгров – Болеслав отпустил домой, а своих воинов определил на постой по русским городам – во Вручий[171], в Любеч, в Переяславль, в Белгород направлены были отряды поляков, которые без стеснения грабили мирных жителей, отбирая у них последнее добро и скот. То же самое творилось и в Киеве. Когда же вновь посаженный на стол Святополк принялся жаловаться тестю о притеснениях, Болеслав не стал его даже слушать. Вообще он распоряжался в Киеве сам, Святополка же держал за какого кастеляна или посадника. В спеси своей и чванливости не замечал польский властитель злобных чёрных очей зятя. И как оказалось, зря.
Фёдора князь Святополк вызвал к себе внезапно поздно вечером. Сидели вдвоём при свете лучины в одной из маленьких камор дворца, пили холодный пенистый ол, думали, как быть.
– Совсем обнаглел проклятый лях, – жаловался Святополк. – Бесчинства одни творит. До того дошло, что в Любече простой люд поднялся, нощью всех ляхов, коих туда на постой определили, перерезал, яко кур. Вот думаю, ума не приложу, как от ляхов нам избавиться. Может, посоветуешь что? Опытен ты, боярин. Как бы нам сделать, чтоб утёк тестюшко мой в свою Польшу болотную?
И присоветовал ему шепотком лукавый Ивещей:
– Тут и думать особо нечего. Как в Любече, так надо… чтоб везде было. И в Белгороде, и во Вручии, и в Родне. И в Киеве самом. Испугается тогда Болеслав, уберётся подобру-поздорову.
– Что, опять убийства, кровь?! – ужаснулся Святополк.
«А когда братьев убивал, не кровь была рази?!» – хотел ответить ему боярин, но удержался. Сказал по-иному:
– Что делать? Коли такое творят…
– Тогда учини, слышь, Фёдор, учини в Киеве резню! Пускай кровь ляшская рекою польётся! А я в иные грады тотчас людей пошлю! – Глаза Святополка вспыхнули, заблестели огоньками.
Что-то волчье, нечеловеческое виделось в выражении его вытянутого лица, обрамлённого долгими пепельными волосами.
«Господи, прости! Из ума он, что ль, выжил?!» – Фёдор с опаской, искоса посматривал на собеседника. Наконец, решившись, промолвил:
– Я содею. Токмо, княже, на всё ить гривны надобны. Ну, чтоб людишек нанять нужных.
– Сколько? – нетерпеливо вопросил князь.
– Сто гривен.
– Получишь, боярин. Хоть тотчас. Токмо дело спроворь. Вельми тебя прошу! Тошно мне тестево нахальство терпеть!
…Наутро заявился Фёдор Ивещей в дом покойного воеводы Волчьего Хвоста. Отыскал в верхних палатах Любаву, всё такую же ленивую, рыхлую, с синяками под глазами. Опустилась в последнее время Хвостовна, стала пить, днями не выходила из терема.
– Кто тебя сильничал, ведаешь? – мрачно спросил Ивещей.
– Ведаю, – просто ответила Хвостовна. – С Володарем были там.
– Пришла пора отплатить тебе за позор. Ввечеру созовёшь сотников ляшских, кои на Подоле и на княжом дворе столуются, к себе в хоромы. Вели прибрать здесь всё, почистить. А как соберутся, как выпьют излиха, так наверху в светлице факел зажги. И беги тотчас подале, упрячься где до утра, а на рассвете из Киева выезжай. И не отчаивайся. Князь Святополк тя не обидит. Первой боярыней станешь, как в прежние времена.
Он лукаво подмигнул боярышне. Ошеломлённая внезапным предложением Хвостовна ответила ему слабой улыбкой.
Глава 28
Не помогало ничего: ни гнев, ни жестокие расправы. Каждый день князь Болеслав недосчитывался людей. Находили польских ратников убитыми прямо на улицах Киева или в придорожных корчмах. То же самое творилось во Вручии, в Любече, в Родне.
Терпение Болеслава лопнуло, когда нощью в хоромах покойного воеводы Волчьего Хвоста во время пира неизвестные люди в булатных личинах перерезали, словно баранов, его лучших сотников. Лишь один остался жив, выскочил через окно из верхнего жила во двор. Совокупив последние силы, дополз рано утром до крыльца княжеского дворца, весь израненный и переломанный. Промолвил, изнемогая от боли:
– Князь! Русы… Нощью вломились. Искрошили нас. Князь… Уходить… надо… погинем все.
Уронил буйную чубатую голову бравый сотник на мраморные ступени крыльца, испустил дух. И стоя над бездыханным телом, сжимал в бессилии Болеслав пудовые кулаки.
Бросился во главе оружного отряда в воеводский дом, перевернул там всё вверх дном – никого. Искал хозяйку, дочь Волчьего Хвоста Любаву, но как сквозь землю провалилась гулевая девица. Тогда, молнией метнувшись обратно во дворец, вызвал к себе зятя и наорал на него:
– Думал я, русы ваши – рыцари! А они, стойно тати, людей моих по ночам режут!
Посмотрел на воровато отводящего взор в сторону Святополка, заподозрил вдруг, почуял неладное, начал догадываться, чьих рук вчерашнее дело, грохнул кулаком по столу.
– Ты, ты се кровопролитье учинил! Окаянным не зря тя на Руси кличут! Всех продать готов! Стол киевский – вот что тя влечёт, что манит! Зря я дщерь свою сгубил, за тя выдав! Зря шляхтичей погубил, твоих советов наслушавшись!
– Брось, брось, князь! – Святополк испуганно попятился. – Ни при чём я тут. Да рази ж осмелился б?! Ты что?!
Он дрожал от страха и в недоумении разводил руками.
Болеслав брезгливо, с презрением посмотрел на него и смачно сплюнул.
– Тьфу, падаль! Связался с вами! Вот что! Управляйся отныне сам с братом своим. А я отсель ухожу! Не хочу боле, чтоб людей моих верных убивали!
Он вышел из горницы, с такой силой грохнув дверью, что та слетела с петель.
Предславу, Мстиславу, Анастасию и вдову Владимира Адельгейду с дочерью Болеслав приказал вместе со всем их добром усадить в возок и отвезти в Краков. Охрану их поручил Володарю, который только недавно воротился со степной границы, где успел заключить союз с давними своими друзьями – печенегами. А ещё вместе с польским войском отправился в Польшу Анастас. Предав первое своё отечество – Херсонес, предавал он теперь и второе. Болеслав милостиво поручил Анастасу быть хранителем княжеской казны. Вообще, из Киева вывозил польский князь несметные богатства – одних золотых потиров, крестов, драгоценностей было столько, что можно было на них не один год кормить всю Польшу. Кроме того, везли поляки множество пленных, которых связывали, по обычаю степняков, в длинные цепи верёвками и арканами. Некоторым, наиболее буйным, чтобы не смогли по дороге убежать, подрезали на ногах жилы.
Стон, плач стоял по Русской земле. Всюду было одно и то же: сожжённые сёла, города в руинах, трупы на шляхах, где проходила война.
Уже перед самым отъездом схватили двое ляхов на Подоле одного подозрительного подростка. Притащили его к Болеславу, поставили на колени.
– Кто таков?! – грозно вопрошал польский владетель. – Отвечай! Почто у торгашей на вымолах обо мне выпытывал?! А ну, отмолви! Аль тотчас повешу на древе! Кто еси?!
Вмешался Володарь.
– Моисей то, Угрин, светлый круль. Признал я сию вражину. Не иначе, Ярославом подослан вынюхивать. Одно время он в бабье платье рядился и в тереме княжом тайны выведывал. Вели ему башку с плеч снять.
– Больно борз! – прикрикнул на Володаря Болеслав. – Распустились! Ишь! Всё бы им головы сымать! Беру сего отрока с собой в Краков! А тамо поглядим!
Моисея, связав, швырнули в одну из телег, наполненных оборванными жалкими пленниками…
В солнечное осеннее утро, когда осыпалась с дерев жухлая жёлтая листва, а воздух был прозрачен и веял прохладой, тронулась из Киева в дальний путь длинная вереница обозов. Предслава с сёстрами выглядывала из окна возка, но, кроме ощетиненных копий да злобной рожи Володаря, что-то громко кричавшего, ничего она не видела. Неожиданным и тягостным получилось её расставание с родиной. Ком стоял в горле, княжна держалась, не давала волю слезам.
Временами овладевало ею ожесточение, хотелось вырваться, убежать, а потом отомстить Болеславу. Думалось порой – отдаться ему притворно, как мать отцу, а потом, среди ночи, ножом… У матери не вышло, так у дочери получится… Но нет, эту мысль Предслава отвергла… Не так она отомстит… А как? Ей хотелось, чтобы испил до конца Болеслав чашу горестного краха своих надежд о Великой Славонии. Эта самая Славония сидела у поруганной княжны в ушах, в голове, словно проходила насквозь через всё её тело. Пусть поймёт он сперва, насильник и погубитель, сколь бредова мечта его, сколь ничтожен он, пытаясь мечом соединить несоединяемое. И ещё Предслава хотела стать сильной, нет, её не согнёт ни плен, ни насмешки, ни иные напасти. В сердце её – Бог, Всепрощающий, но и Справедливый, Он один будет ей опорой и помощью в тяжкие часы. С тем и ехала в Польшу – с жаждой борьбы за себя, за своих близких, за своё будущее и вместе с тем со смирением, с пониманием того, что без Вышней Господней воли ничего ей не сотворить, ничего не решить. Впереди были жаркие молитвы, был долгий и сложный путь по извилистым дорогам бытия.
Глава 29
К берегу многоструйной Двины, несущей воды к далёкому Варяжскому морю, с вала Полоцкой твердыни вёл крутой спуск. По правую руку впадала в Двину узким устьем маленькая Полота, а за ней далеко на запад простёрся посад с бревенчатыми избами и усадьбами, разбросанными вдоль дорог и вымощенных досками кривых улочек. Посад этот, названный Заполотьем, соединяли с детинцем и окольным градом несколько деревянных мостов. Как раз напротив крепостных стен от Двины отделяется небольшой рукав, который вскоре вновь тихо и мирно вливается в реку, образуя округлый песчаный остров, густо поросший зеленью. Даже дубы и те прижились на этом островке, широко разбросали они свои ветви, а над самой гладью речной низко склонились к воде плакучие ивы. И зверь лесной, случалось, забредал на се