– Бог заповедовал произносить слова Его на трёх языках сущих: греческом, древнеиудейском и латинском, – недовольно проскрипела пани Эмма. – Переводить Священное Писание на варварские языки – грех!
– Но как нести в народ слово Божье? – заспорила с ней Предслава. – На меч полагаться, что ли? Так мы язычество не искореним, только крови безвинной прольём потоки. Держава же Богемская нуждается в мире и покое. Хватит, довольно было выстрадано за последние лета!
Княгиня произнесла эти слова запальчиво, резко, и Эмма сразу смешалась и прекратила ей перечить, хотя, по всему видно, было ей что возразить.
– Слыхала я о готской ереси[191], отец, – перевела Предслава разговор на иное. – Много есть в Чехии и Моравии таких, кои почитают Бога Сына не единосущим, но подобносущим Отцу, Святой же Дух – подобносущим Отцу и Сыну. Правда ли то?
– Что греха таить, есть такое, – отмолвил с грустью отец Прокопий. – Но мы обычаям старым здесь следуем и не шибко с сей ересью воюем. Помним опять же, что святой Мефодий был к сему терпим.
Предслава ничего не ответила. Вообще говоря, она сама плохо понимала разницу между понятиями «единосущий» и «подобносущий». Подумалось ей о другом. Вот на Руси, в Киеве, её покойный отец часами до хрипоты спорил с братом Ярославом. Не хотел строгий в вере набожный Ярослав и слышать об арианской ереси, для него ересь эта была чем-то сродни буйным княжеским пирам, какие закатывал князь Владимир у себя на подворье.
«Как же он теперь, Ярослав? Верно, заместо молодых удальцов монахи да попы в тереме у него верховодят». – Предслава невольно заулыбалась.
– Хочу пройтись по окрестностям монастырским, – заявила она. – Ты, пани Эмма, ступай на гостиный двор, на трапезу, мы же с тобою, отче, взберёмся-ка давай вон на ту гору. – Она указала на соседний с монастырскими строениями холм с пологой вершиной, покрытой жухлой осенней травой. – Возьми с собой кого из братии. Пани Гражина, ты за мной следуй.
Примерно через час пешего пути она стояла на вершине холма. Далеко внизу голубела Сазава. Медленно плыли по осеннему небу редкие кучевые облачка. Склоны холма густо поросли дубово-буковым лесом, тогда как здесь, наверху, была довольно широкая открытая площадка, и с неё открывался дивный вид на окрестности. Вон вьются дымки над хатами в небольшом монастырском селе, вон стадо коров гонит пастух по долине, а вон какой-то крупный зверь (отсюда и не разглядишь, кто) метнулся, ломая ветви деревьев, в чащу.
Воздух, чистый и прозрачный, кружил голову. И поглядев по сторонам, промолвила торжественно княгиня:
– Здесь, отец Прокопий, возвести велю я храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы. Пусть невелик будет он, пусть из древа, но красен и виден на многие вёрсты. Томясь в узилище в земле ляшской, поклялась я, что коли вырвусь на волю, то поставлю церковь в той земле, где обрету пристанище. Сребра дам тебе, привезла с собой в возах.
Прокопий, монахи и даже словоохотливая Гражина задумчиво молчали. Всем был ясен замысел княгини, поняли они, зачем посетила она этот монастырь. И долго ещё не хотелось Предславе покидать полюбившееся ей место, всё стояла она над крутым косогором и смотрела вокруг, и вдыхала с наслаждением свежий чистый воздух.
Наконец Гражина дотронулась до рукава её платья.
– Нам пора, госпожа. Трапеза сожидает нас.
Предслава, словно очнувшись от забытья, мягко улыбнулась своей любимице, благодарно кивнула ей и тотчас велела своим спутникам трогаться в обратный путь к монастырю. На душе у неё было светло и спокойно.
Глава 37
Заночевали высокие гостьи на расположенном у ограды монастыря постоялом дворе. Поздно вечером княгиня самолично спустилась в конюшню, проверила, вдоволь ли задано корма лошадям, гребнем почистила свою любимую кобылу, покормила её с руки. Довольная кобыла хрупала овёс и помахивала хвостом. Когда Предслава возвращалась, краем глаза узрела она во дворе подводу. Огромный немецкий тяжеловоз – першерон с густой гривой тащил широкий, крытый сверху бычьими шкурами возок.
Один из монахов громко спросил:
– Ты, что ли, Матея?
– А то кто ж! – раздался с возка молодой звонкий голос. – Кресты медные отец игумен заказывал, цепи такожде. Ещё медь привезли для ворот. Здесь будем ковать, в кузнице монастырской.
– Добре.
Предслава увидела молодого парня в лихо заломленной набекрень войлочной шапке на непокорных вьющихся волосах и в коротком жупане грубого сукна. На ногах у него были синие дубленые шаровары и мягкие горные постолы, какие носят горцы в Карпатах. Спрыгнув с козел, молодец взял коня под уздцы.
– Гости у вас, что ли? Паны знатные? – осведомился он у отца гостинника[192].
– Ты б, парень, не шумел тут излиха. Сама княгиня со свитою из Праги посетить нас изволила. Новую церковь на той вон горе возвести велела.
– Стало быть, медь нужна будет, колокола лить.
«Как странно, – подумала Предслава. – Я о колоколах и не помыслила вовсе. А надобно б и колоколенку малую на горе возвести. Заутре о том с отцом игуменом потолкую».
Меж тем разговор внизу продолжался.
– Я с собой, отец Игнатий, товара щепетинного привёз. Фибулы, кольца, гривны. Даже колты[193] неплохие содеяли мы. Вот бы княгине показать.
– Ох, дурья твоя голова, Матея! Да на тебя, деревню сиволапую, не поглядит княгиня. И на медяшки твои такожде. Так что ты и не суйся. На конюшне сена возьми да переночуй в каморке под лестницей. Притомился, чай, с дороги.
– Да всё бы ничего. Зря только вот эту конягу немецкую запряг. Непривычен першерон к горным нашим тропкам. Ржёт, упрямится. Впору хоть выпрягай его да на себе телегу тащи.
Парень отвёл коня под крышу. Вскоре голоса собеседников затихли, хлопнула дверь. Предслава зажгла свечу и проследовала наверх, в просторную, богато убранную келью, которую они занимали вдвоём с Гражиной.
Молодая пани, уже облачённая в ночную сорочку, сидела на постели и смотрелась в медное зеркальце.
– Что, хороша? – насмешливо вопросила Предслава.
– Долго ты что-то, княгинюшка. Я уж беспокоиться начала.
– Там человек какой-то на подводе приехал. По меди, что ли, работник. Отец гостинник с ним беседу имел. А я стояла слушала. Любопытно стало.
– Верно, Матея Хорват. Кузнец из Судет. Сие зеркальце тоже он содеял. Добрый работник. А знаешь, княгиня, какие он колты делает?! С зернью! А браслеты витые! Верно, и тебе не в зазор носить будет.
– Заутре поглядим. Устала я что-то. Лягу, пожалуй. Вот молитву прочту. – Предслава потянулась, зевнула, перекрестила рот.
…После, когда они легли, Гражина вдруг спросила:
– Княгиня, а вот если бы у тебя сын родился, как бы ты его назвала?
– Сын! – Предслава аж вздрогнула от неожиданности. – Не знаю даже. Не задумывалась над этим. Может быть, Владимиром, как отца.
– А я бы Конрадом нарекла. Нравится имя такое, гордое, королевское.
– Что это ты вдруг, Гражина, толковню такую завела?
– Да так. Вроде тяжела я.
Предслава приподнялась на подушке, глянула в темноту.
Ничего не ответила она юной пани, а в голове сидела – словно откуда-то из глубины души выплыла – и не давала покоя мысль:
«А ведь и мне рожать надо. От Рыжего будет ли потомство доброе? Пьёт, стар к тому же, да и в деле мужском неискусен, разжигать его всякий раз надо, руками шевелить. Вот и народится чудо какое трясучее. Да и… не люб, не люб он мне!»
Заметив, что Гражина безмятежно уснула, Предслава дала волю слезам. До кома поперёк горла, до щемящей боли захотелось ей стать матерью, воспитывать здоровых сыновей, наставлять их, учить. Да и наследники бы народились богемской короне. И что же ей теперь делать? Сотворить грех с кем-нибудь из пажей?! Но где же гордость её, дочери великого Владимира?! Нет, нет! Надо оставить эти грешные помыслы, молиться, и тогда… Бог всё определит, Он поможет ей, непременно поможет. Вон у Авраама с Саррой родился же сын, когда были они уже стары. Следует уповать на Бога и ждать… ждать чего?
«Любви», – будто сказал ей кто-то шёпотом в ночной тьме, заставив вздрогнуть.
Отчего-то это слово, ласковое, тихое и нежное, успокоило Предславу. Она повернулась на бок, вытерла слёзы и вскоре безмятежно заснула. Тревожные мысли оставили её, отступили, ушли, провалились куда-то, уступив место такому тихому и ласковому, поистине ангельскому слову.
Глава 38
Сама не зная зачем, но утром следующего дня Предслава особенно долго и со тщанием покрывала румянами щёки, пудрила свой иконописный носик, сурьмила изогнутые дуги бровей. Не доверяя служанкам, всё делала сама. Покрыв уста тонким слоем коринфского пурпура, выписанного из Византии, поглядела на себя в зеркало. Хороша была молодица, ничего не скажешь. Челядинка-чешка надела на голову княгини кику с деревянными, обшитыми сафьяном наушниками и прикрепила к ним серебряные колты с зернью. В колтах помещены были драгоценные аравитские благовония. Ещё раз придирчиво оглядела себя молодая княгиня, мягко улыбнулась, довольная своим видом.
Гражина ахнула от восхищения:
– Ой, княгинюшка, сколь красна ты еси! Солнышко ясное!
Слова её оборвала появившаяся на пороге пани Эмма.
– Светлая княгиня! Тут один парень безделушки медные принёс. Тебе показать желает.
– Вели звать его! – приказала Предслава, поднимаясь с лавки.
Она сразу узнала вошедшего. Матея Хорват низко, но без раболепия, поклонился ей и стал доставать из сумы и выкладывать на стол медные изделия.
– Видела тебя днесь, хлопец, – молвила Предслава. – Не впервой ты здесь, верно. Услыхала невзначай, о колоколах ты речь повёл. Льёшь колокола, али как?
– Да приходилось. – Матея смутился.
– Уж признайся, что колокол для Святого Йиржи в Праге ты отливал! – встряла в разговор бойкая Гражина.
– Верно, было такое дело. – Парень ещё сильней смутился и аж побагровел от смущения.
– Да ты не стой тут, яко истукан, – рассмеялась невольно Предслава.