Она подошла к нему ближе, Матея ощутил исходящий от молодой княгини аромат благовоний. Он несмело поднял на неё взор, помял в руках войлочную шапку, промолвил, указывая на разложенные на столе предметы:
– Вот принёс. Не обессудь, княгиня. Простые мы люди, по меди работаем, с иным металлом мало знаемся.
Предслава глянула на височные кольца с двумя крупными шариками и мелкими зернинками, гроздьями налепленными на проволоку. Она невольно залюбовалась тонкой изящной работой. Даже не верилось, что из простой меди можно сделать такую красивую вещицу.
– Возьму у тебя кольца сии. Хороши. Говори, сколько тебе надо за них серебра? Отсыплю.
Матея помялся, передёрнул плечами, смолчал.
– Вот тебе златник русский, – протянула ему Предслава дорогую монету. – При отце моём отчеканен в Киеве. Из Кракова вывезла, когда бежала из плена. Дорог он мне, но ради такой красоты не жалко.
– Стóят ли, светлая госпожа, кольца мои такой монеты? – засомневался Матея.
– Стоят. Вижу, мастер ты добрый.
Снова поклонившись княгине, Матея взял златник и повернулся выйти.
– Постой-ка! – задержала его Предслава. – Знаешь, верно, мыслю церковь возвести на горе подле монастыря. Хочу с тобою сходить на то место. Поглядим, где колокольню ставить.
Она набросила на плечи плащ цвета морской волны, застегнула у плеча серебряной фибулой, спустилась по крутым ступеням лестницы во двор.
– Ты останься здесь, – велела она Гражине. – И проследи, чтоб никто мне не мешал.
«Господи, что ж я такое делаю, о чём мыслю?!» – подумала вдруг она с ужасом.
Хотела уже было вернуться, сослаться на головную боль, но всё же пересилила свои страхи.
– Следуй за мной, – приказала Матее.
Они поднялись на вершину горы. Стояли, наслаждаясь чистым воздухом и прекрасным видом на долину Сазавы. Нежаркое осеннее солнце ласково грело их своими лучами. Предслава улыбалась невесть чему. Матея же, вырвавшись из покоев гостиного двора, заметно осмелел. Он промерил шагами плоскую площадку на вершине, прикинул в уме, сказал просто:
– На звонницу места хватит. Ежели сделать её невеликой и колокола в ряд навесить, то вот тут бы её и расположить. А саму церковь – здесь вот.
Взяв в руку прут, хлопец начертил на земле примерный план постройки. Потом, скромно потупившись, пробормотал:
– Ты бы, княгиня, с зиждителями посоветовалась. А что я? Человек простой, по меди работник.
Предслава ничего не ответила. Присела на поваленное бревно на опушке дубово-букового леса, спросила:
– Ты, Матея, откудова родом? Живёшь где?
– Родом я из чёрных хорватов[194]. Потому и кличут меня Хорватом. И отца такожде. А живём мы в горах, в Крконоше. Ловы княжьи часто возле нашего селения бывают. В горах – руда медная, добываем мы её да на кузницу возим. Тем и живём.
– Женат ты? Чада есть?
– Да недосуг всё как-то семьёй обзаводиться. То немцы, то ляхи. Всё по лесам скрывались с отцом да соседями. Что ж мне, жену в мешке, что ли, с собой таскать? Вот, даст Бог, мирная жизнь наступит, тогда уж.
– А годов тебе сколь?
– Двадцать три, светлая госпожа.
«На два лета всего меня младше. Почитай, погодки мы с ним. А красив парень. И мастер добрый».
– Ты подойди, сядь. А то стоишь опять, яко идолище поганое! – Предслава засмеялась. – И не бойся, не кусаюсь я. Стало быть, в горах живёте. А может, в Прагу тебе перебраться? Мастер ты знатный, такие завсегда промысел себе найдут. Я б тебе помогла. И учиться, верно, надо тебе. Грамоте-то разумеешь?
– По-латыни немного пишу. Монахи обучили. Ну и по-нашему тоже. У старосты, когда ряд с одним владыкою заключали, дак писать мне приходилось.
Предслава умолкла. Подперев рукой щёку, грустно смотрела она на плечистого статного молодца, и так и подмывало ей сказать, крикнуть: «Да возьми же ты меня! Вот вся я здесь, перед тобой, молодая, красивая! Ты – свободный, я – тоже! Замуж пошла, лишь бы с тем кабаном польским не быти! И что, всю жизнь мне теперь любви не ведать, со старым лиходеем, трясовицей больным, жить?!»
Она не поняла, не узрела, как, в какой миг руки её словно бы сами собой обвили шею Матеи, и затем ощутила она на своих устах сладостный долгий поцелуй. Они повалились в густую, пахнущую свежестью траву, Хорват медленно, словно бы боясь чего, стал снимать с неё одежды, княжна отстраняла его длани, торопилась, вся сгорая от трепетного желания. А после было неземное блаженство, такое, какого ранее она никогда не испытывала, она стонала, повизгивала от радостного ощущения счастья, а Матея гладил её по обнажённым округлостям грудей, целовал в нежную шею.
Потом они лежали, накрывшись плащом, шептали друг другу нежные слова любви, Предслава говорила:
– В начале зимы приеду на ловы, там снова свидимся. А потом в Прагу тебя возьму. Сможем встречаться чаще. Почти каждый день. Не знаю, отчего это, как возникло, но… люб ты мне, хлопец!
– А я тебя во сне видал… Давно, когда о тебе и слыхать не слыхивал. Такая красивая ты… И ещё, у тебя крылья были, яко у птицы алконост. Я потом тебя из меди выковал. Небольшую, с ладонь.
Предслава прервала его слова новым страстным поцелуем.
…Они лежали на траве, забыв о времени, о том, что пора возвращаться. Не заметили они и пани Эмму, которая, поднявшись на холм, остановилась под деревом и смачно, с отвращением плюнула в их сторону.
– Какой стыд! – проворчала старуха.
Круто повернувшись, она засеменила вниз.
Матея первым очнулся, будто из забытья.
– Княгиня! Солнце за полдень перевалило! Хватятся тебя, искать почнут! Одевайся-ка, да воротимся скорее на двор гостиный.
Он быстро натянул на ноги широкие шаровары и постолы.
– Да, вот что. – Он снял с пояса мешочек и вынул из него красивый витой браслет. – Возьми. Это тебе подарок. Носи на здоровье. И помни обо мне.
Княгиня ласково улыбнулась ему, надела браслет на тонкую руку, залюбовалась красивой вещицей. На душе было тихо, тепло и спокойно. В этот день она узнала, несколько неожиданно для самой себя, что влюблена и что любима. А спустя некоторое время поняла, что скоро станет матерью.
Глава 39
Как ни крути, а не везло в жизни боярину Фёдору Ивещею. Опять прогадал он, приняв сторону князя Святополка. Не устоял князь на рати на берегу Альты-реки со своими соузными печенегами супротив новогородской дружины Ярослава. Жаркая была сеча, такая, каких, по словам летописца, не бывало доселе на Руси. Многажды сходились ратники в чистом поле, бились яростно, сил уже не было, так голыми руками хватали друг друга. Кровь лилась рекой. Боярина Фёдора, как понял, что бегут, поддаются натиску дружин Ярослава печенеги, обуяло ожесточение, вклинился он на скаку во вражеские ряды, рубил наотмашь со всей силы направо и налево, только и замечая, как отскакивают, рассыпаются перед ним ряды оробевших противников. Мстил всему белому свету Фёдор Ивещей за горькую неудачливость, за бесславие и безнадёжность устремлений своих. Вся жизнь проходила сквозь пальцы, как речной песок, не замедляя, не приостанавливая неистового и бесполезного бега.
Боярин и сам не ведал, как удалось ему прорваться, ускакать от погони. Кольчужный калантырь был весь покорёжен и измазан кровью, шелом рассечен, червлёный щит изломан, но на теле не отыскалось и царапины. Ушёл Ивещей с немногими людьми от Ярославовой погони, помчался через грязь и болота в Туров вслед за остатками Святополкова воинства. Сам князь внезапно ослаб, впал в какое-то безумие. Даже на коне ехать не мог, везли его на носилках, привязанных к лошадям. Лежал Святополк под беличьей накидкой, безумными, полными ужаса глазами взирал ввысь и время от времени, внезапно вскакивая, кричал:
– Скорей! Скорей бежим! Гонятся за нами!
Зубы его отбивали барабанную дробь. Жалок, ничтожен, противен был братоубийца. Предавал и предал он всех и вся. Даже печенеги и те в конце концов его бросили, уразумев, что проиграл князь борьбу за киевский стол. Да и места ему, окаянному, не находилось более на Русской земле. Среди оставшихся верными ему были в основном те, с кем повязала его безвинная братняя кровь: Торчин, который князя Глеба зарезал ножом, Ляшко и Путша – убийцы Бориса, да несколько туровских бояр.
В неистовой бешеной скачке, меняя на постоялых дворах лошадей, достигли беглецы Берестья. Здесь принял обезумевшего князя Болеславов наместник-кастелян. Долго сидел, раздумывал, не знал, как поступить ему с беглым Болеславовым зятем. Послал, в конце концов, грамоту в Гнезно, спрашивал, как быть. Ответ Болеслава был краток и твёрд: «Гони сего в шею! Дщери моей жизнь искалечил!» Известно было, что юная жена Святополка, совсем ещё девочка, насмотревшись в Киеве ужасов и убийств, укрылась от мира в одном из монастырей в Германии. Впрочем, лукавил польский властитель. Не дочь свою жалел он – жаль было потерять Киев, жаль ратников своих, погинувших во время похода.
…Снова ждала беглецов бешеная скачка, снова мнилась Святополку погоня, снова был путь через леса и болота. Один за другим начали покидать обезумевшего Святополка его спутники. Исчез Ляшко, Путша упал с лошади, расшиб колено, и Ивещей, не желая возиться с раненым, просто ткнул его мечом в грудь.
Меж тем начиналась зима, становилось холодно. Слуги Святополка продолжали убегать почти на каждом привале. Оглянешься – уже и того и другого нет рядом. Фёдора, что говорить, тоже посещали подобные мысли. Знал ведь, чуял: не княжить более Святополку ни на каком столе.
Уже и Польша осталась за спиною, они перевалили отроги Высоких Татр. Вокруг был снег, лёд и криволесье, через которое продирались, словно через пущу какую. Одного из княжеских слуг средь бела дня задрал медведь. Кончалась еда, истощались силы. С неким упрямством (всё едино пропадать!) не отставал Фёдор Ивещей от носилок с больным князем. Ночами они разжигали костры и швыряли горящие факелы в собиравшихся вокруг голодных волков.
Волки преследовали беглецов и когда спустились они с гор на равнину. Перед ними лежала Моравия, но и здесь – Ивещей знал – не будут им рады. Но они с безнадёжным упрямством мчали и мчали вперёд.