Володарь появился перед ней уже после, на возвратном пути из церкви. Поклонился, приложил руку к сердцу, вымолвил хриплым глухим голосом:
– Скорблю с тобою вместе, госпожа! Добрая была пани Гражина.
Не сказал вроде бы ничего, а жутковато стало на душе.
Холодно кивнула ему Предслава и прошла вперёд, не оглядываясь. Не увидела она, как тихо беседует Володарь с её мужем.
…В месяце червене, когда краснеют в садах вишни, буйной зеленью шелестят дубы и буки в богемских лесах, а солнце уже поворачивает на зиму, когда язычники жгут в Судетах и Татрах купальские костры и девушки покрывают венками из жёлтых одуванчиков головы, разрешилась Предслава от бремени первенцем.
Тяжело было, больно, маленький Конрад никак не хотел покидать материнской утробы. Всё ж таки опытные повивальные бабки своё дело знали. Благополучно окончились первые княгинины роды, лежала она, ослабевшая, бледная, на постели, смотрела в то же забранное зелёным стеклом окно, радовалась, что стала матерью. Малыш тихо спал, вдоволь насосавшись материнского молока (кормить решила сама, благо молока было вдоволь). Глядя на крохотный розовый ротик младенчика, Предслава умильно улыбалась. Карие глазки напоминали ей о Матее Хорвате. Где он теперь? Давно, с зимы не видела его Предслава. Лишь единожды передал медник через монаха, что куёт врата для церкви Богородицы на Сазаве. Надо будет снова съездить в монастырь, помолиться, поблагодарить Всевышнего за то, что позволил ей насладиться простым нехитрым счастьем – стать матерью.
Всякие тревожные мысли в эти часы отступали, думалось и мечталось лишь о добром. Вот есть у неё сын, есть ради чего жить, ради чего бороться за своё возвышение.
В горницах было тихо, тепло и спокойно. Блаженная улыбка не сходила с уст молодой княгини.
Глава 43
Рыжий ходил по горнице, в нетерпении размахивал руками, косился на Предславу своим единственным мутно-зелёным глазом, тряс долгой бородой, которая едва не доходила ему до пупа, убеждал, настаивал:
– Надо крестить ребёнка по латинскому обряду. Я совсем не против, пусть в Чехии останутся монастыри, в которых ведётся служба на славянском языке. Я не притесняю тех, кто следует традиции, положенной святым Мефодием. Но мы живём не на Руси. Рядом – немцы, и я должен считаться с ними. Слишком грозен император Генрих, слишком опасен для нашей маленькой страны. Я предпочитаю жить с ним в мире. В конце концов, так ли важно, на латыни или на славянском языке будут произносить над нашим сыном молитвы? Будут ли обливать его водой или погружать в купель? Я не понимаю твоего упрямства, София!
– Не хочу, чтобы моего Конрада воспитывали католические попы и прелаты. Отцы и деды мои не приняли веры Рима, твои же допустили в свою землю немецких епископов и монахов и горько поплатились за это, претерпев многие беды, – возразила мужу княгиня.
Облачённая в белое с зелёными цветами платье ипрского[196] сукна, она сидела в мягком глубоком кресле и наблюдала за тем, как Рыжий начинает гневаться.
– Что же, выходит, моему отцу надо было принять веру ромеев?! И что, ромейский базилевс прислал бы ему в помощь хотя бы одного своего воина?! И не подумал бы! А немцы тогда и вовсе съели бы Чешскую землю! Нет, нет, дорогая моя София! Я уважаю твои убеждения, но я не священник и не монах, я – князь и, крестя сына, думаю о своём народе, о том, как он будет жить. Тебе не по нраву Пражский архиепископ?
Предслава молча наклонила голову.
– Хорошо, тогда я пошлю гонцов в землю угров, в город Печ. Пусть благочестивый епископ Бонифертий совершит над нашим мальчиком таинство крещения.
Рыжий устало плюхнулся на лавку, расстегнул на верху кафтана обшитую серебряными нитками пуговицу. В горнице было душно. Чадили догорающие свечи. В забранное слюдой окно светило жаркое летнее солнце.
– Я бы хотела окрестить сына в Сазавском монастыре, – сказала Предслава. – Но вижу, что это невозможно. – Она огорчённо вздохнула. – Что ж. Я согласна. Слышала, что епископ Бонифертий – человек достойный, благочестивый и крепкий в христианской вере.
Рыжий удовлетворённо кивнул головой. Повёл речь о другом.
– Вот что, моя супруга. Отныне, чтобы охранять твой покой от всяких недобрых людей, решил я приставить к тебе одного человека. Это евнух Халкидоний, грек из города Фессалоники. Так мне будет спокойней, – внезапно объявил он неприятно изумлённой Предславе.
Княгиня затаила дыхание. Страшная мысль обожгла всё её существо.
«Ужель прознал о Матее? Но от кого? Кто-нибудь из дворовых девок или пани мог невзначай узреть, догадаться! Тогда Матее не поздоровится! Надо немедля упредить его, чтобы берёгся».
Вслух она промолвила с наигранным равнодушием:
– Не думаю, что евнух защитит меня, если нападут враги. А вот подслушивать, следить, доносить – такое он сумеет.
В словах княгини слышалось едва скрываемое презрение.
– Хорошо, я ещё подумаю. – Болеслав резко вскочил с лавки и, описав полукруг, поспешил к высоким дверям.
– Мне пора на мессу, дорогая супруга, – бросил он ей через плечо. – А крестины пройдут здесь, в Праге, в церкви Святого Вацлава. Так я хочу!
Он вышел, оставив в душе Предславы волнение и беспокойство. Надо было что-то делать, а что, она не знала. И не с кем было ей посоветоваться, не с кем поделиться мыслями и тревогами своими.
«Ну, к Матее гонца я отправлю с грамотой. Нынче же вечером. Объясню, что хочу заказать у мастера всякие безделушки – браслеты, кольца. По нраву, мол, его работа. А самой надо будет сразу после крестин съездить на Сазаву. Но кто же, кто мог наушничать и следить за мною? Боже, сколь была я неосторожна! Или мои тревоги напрасны, ничего не знает и ни о чём не догадывается Рыжий, а просто хочет приставить евнуха служить мне и сыну? Так делают и на Руси, и в других землях. Евнухи присматривают за женской частью дома и никого постороннего не допускают в неё, оберегая покой княжеских и императорских жён, сестёр и дочерей. Или всё-таки кто-то поселил в душе Рыжего недоверие?»
Молодая женщина терзалась сомнениями и нервно теребила пальцами маленькие разноцветные чётки.
Глава 44
Как и год назад, в сопровождении отца Прокопия взбиралась княгиня Предслава на вершину горы над Сазавой. Шла той же тропой, смотрела вверх, и радовалось сердце: стояла на месте голой проплешины нарядная маленькая церковка с крытым свинцом куполом-луковичкой и приземистой звонницей, на которой в ряд висели медные колокола разной величины. Окружала церковь невысокая оградка, медные врата же храма ярко светились под солнцем, словно то был негасимый огонь, некогда явившийся Моисею в ветвях купины.
Внутри храма была фресковая роспись. По правую руку от южной боковой двери находилась икона, изображающая Рождество Пресвятой Богородицы. Вот святая Анна в синем мафории молитвенно сложила руки, вот седовласый святой Иоаким, отец Пресвятой Девы Марии, устремляет взор ввысь, благословляя Господа за дарованную ему, старцу, радость – стать отцом. И сам младенец, укутанный в белые пелены, с ярким ореолом окрест головы, выпростав пухленькие ручки, будто тянется к умилённой матери.
Предслава прослезилась. Святой Иоаким чем-то напоминал ей покойного отца, а ребёнок – её собственного сына – младенца, только что прошедшего латинский обряд крещения. Жаль, но земные помыслы часто оказываются важнее возвышенного, человеческое становится необходимее Божественного. Хотя это так только кажется.
В храме теплились тонкие лампады, курился фимиам. Царил покой, неслышно двигались в полумраке тёмные фигуры служителей.
Помолившись, Предслава вернулась на двор, пошла вдоль ограды. Полюбовалась вратами и колокольней.
– Добрый мастер деял, Матея Хорват из Судет, – пояснил отец Прокопий.
Княгиня чуть заметно улыбнулась в ответ.
– А туда, матушка, не ходи, – остановил её игумен. – Тамо у нас… постник один, отшельник. – Он указал на вырытую в земле глубокую яму. – С зимы поселился тут, постриг принял, сказал, грехи, мол, замаливать буду. С той поры и живёт в пещерке, кою сам же и выкопал. Изредка токмо в храм ходит. Братия пищу ему из монастыря носит.
– Хочу побеседовать с отшельником сим. Можно ли? – спросила Предслава.
– Отчего ж? Токмо не ведаю, пустит ли. Я вначале сам с им побаю.
Отец Прокопий пошёл вперёд и приблизился к яме. О чём-то переговорив с её обитателем, он обернулся и сделал княгине знак подойти.
Вскоре Предслава оказалась в мрачном подземелье. Было сыро, промозгло, откуда-то сверху сыпалась земля. Лица отшельника она не видела, только заметила в самом тёмном углу коленопреклонённую фигуру в иноческом одеянии. Зажглась тонкая свеча.
– Рад, что посетила меня, светлая княгиня.
Голос показался знакомым.
– Боярин Фёдор Ивещей! – не выдержав, воскликнула Предслава.
– Был боярин, а нынче – инок Иона. Постами, молитвами слёзными да умерщвлением плоти искупить хощу грехи свои тяжкие. Свет белый более не мил мне. Всё, чего вкусить жаждал по корысти и жадности своей, к чему гордыня меня влекла – всё то пусто было! Сижу здесь, во мраке и холоде, и – счастлив! Да, счастлив, ибо к Господу ближе стал, ибо ко спасению путь открылся мне. О плоти, о грешном не имею отныне мыслей. Об одном токмо – о Боге помышляю, госпожа! Ждал тебя, надеялся: не пройдёшь мимо, заглянешь сюда, дашь слезу пролить, покаяться во гресех страшных!
Предслава невольно отодвинулась подальше от инока. Никак не ждала она узреть Ивещея в таком виде и в таком месте. А бывший боярин тем часом продолжал:
– То ить я, окаянный, Володаря тогда из поруба вытащил. Помнишь, после набега печенежьего?
Предслава молча кивнула.
– Отпустил, дружился с им, а после и его предавал, и князю Ярославу такожде изменил. Бегал от одной власти к другой, всё о земном, о плотском помышлял, о власти, о богатстве. Когда же прогнала ты меня, пса приблудного, в шею, понял, уразумел: не так жил, не тем! Духовною пищею бо не обременял себя. Спасибо тебе, матушка! Открыла очи! Топерича счастлив я, ничтожный червь, раб Божий Иона! Благослови тебя и сына твово Господь! Об одном молю: прости меня, Бога ради! Виновен пред тобою!