– А красна ты, Настя! – призналась Предслава, внимательно вглядываясь в лицо сестры и замечая в нём много общего и с отцом, и с матерью Анастасии – ромейской царевной Анной.
– Вот видишь, Предслава, чёрные волосы мои – это от матери, княгини Анны. Смуглая кожа – от деда, императора Романа Второго[211]. А нос курносый, – она потёрла перстом свой хорошенький носик, – от другого деда, Святослава[212]. Каждый из предков подарил понемногу своё, и не худшее, как видно.
– Любит ли тебя Айтонь? – спросила Предслава.
– Я у него вторая жена. Говорят, мою предшественницу он едва терпел. Она была христианкой. Когда меня привезли в Арад из Польши, она была ещё жива. Айтонь был тогда язычником и хотел иметь сразу двух жён. Не позволил епископ Бонифертий.
– Знаю Бонифертия. Благочестивый муж.
– Жена Айтоня вскоре скончалась. Тогда я стала ждать совершеннолетия. Айтонь же всё обхаживал меня, видно, не терпелось ему взять меня на своё ложе. А потом война была, разгневался на Айтоня король Иштван. Ишпан Чанад разгромил языческое войско Айтоня и принудил его подчиниться королевской власти. Ссора же сия вышла из-за соли, кою добывают где-то в Трансильвании. Не хотел Айтонь, чтоб королевские наместники ту соль забирали, сам мыслил продавать её. Но пришлось уступить. Тогда же и крестился он. Нынче в Араде собор латинский возвели. Много чёрных мадьяр крестилось, но есть и такие, кои по сию пору идолам языческим молятся. Ну а мы после свадьбы в замке живём, окружил меня Айтонь заботою и вниманьем. Коня вот подарил белого. Добрый конь. Не на что мне жаловаться. Сама видишь: весела, жизни радуюсь. Как сон страшный, вспоминаю Болеслава и плен польский. А ты как, сестрёнка?
– Да тоже вроде покуда жаловаться грех.
Предслава долго и подробно стала рассказывать сестре о своей жизни в Праге, о Сазавском монастыре, о Фёдоре Ивещее, о нежданной встрече с Майей Златогоркой.
Анастасия сидела, подперев подбородок рукой, поглаживала нос, задумчиво кивала черноволосой головой. Когда же упомянула Предслава Володаря, внезапно встрепенулась.
– Он ведь недавно у нас в Араде был. Зимою. Цельных три дня пили с Айтонем пиво хмельное да вспоминали поход на Русь. А потом сказал Володарь, что едет в земли печенегов ратников набирать для князя Рыжего.
Слова сестры сильно встревожили Предславу, от благодушного настроения её вмиг не осталось и следа.
– Не иначе, худое он умыслил, – нахмурив чело, сказала она. – С мужем твоим должна я побеседовать. Печенегов нанять! Сии печенеги всю Богемию заполонят, а потом и его же на престол возведут. А я-то всё думала: куда ж это он пропал? Вот в чём хитрость! А князь Айтонь ничего тебе не говорил, сестрица?
– Да нет вроде. – Анастасия пожала плечами. – Я и не помыслила никакого лиха. Ну, думаю, пьют и пьют. Потом, правда, сказала ему: как на Буге Ярослава разбили, про то ты вспоминал, а как бежали из Киева, про то забыл! Видела б ты, как Айтонь злился и ругался. «Языкастая ты девчонка!» – так сказал. Ну, я в долгу не осталась. Тебе, говорю, пеньку старому, николи Русь не покорить. А Болеслав твой и вовсе головы не имеет, раз такое непутёвое дело затеял. Не токмо Русь, но и Моравию со Словакией потеряет он топерича. А уж сколько ратников вы в Киеве положили, не счесть. Тож, сыскал соузничка! Ну, поскрипел Айтонь зубами, а потом и говорит: Володарь, мол, сестру твою Предславу из плена спас. А я ему: не знаю, Айтонь, что Володаря к тому побудило, а только без своей выгоды ничего сей переметчик не деет. И вспомнила, как мамку мою в Вышгороде лях засёк. Ну, промолчал Айтонь, махнул рукой. Боле о Володаре и речи не было. Пропился он, проспался да убрался из Арада. На Днестр, говорит, еду, чрез Горбы[213]. С той поры о нём ни слуху ни духу.
– И сильно пили они?
– Три дня пировали. Айтонь, правда, пьёт мало, слава Богу. Николи не напивается. А вот бароны многие перепились.
– Как бы мне с ним потолковать. Устрой мне, сестричка, заутре встречу, прошу тебя! – взмолилась Предслава. – Чует сердце-вещун: лихое, недоброе дело Володарь измыслил.
Анастасия вскоре ушла, а Предслава, глядя на безмятежно спящего сына, которого уложили на кошмы заботливые холопки, долго плакала, молилась перед образами на походном ставнике и до утра не сомкнула очей. Душу её снедала тревога.
Глава 48
Князь Айтонь, владетель обширных земель в долине Мароша, слыл ярым приверженцем старины. Он чтил духа предков – сказочную птицу Турул, носил на шее вместо креста бронзовый амулет, верил в Истена – всемогущего бога грома и молнии, которому в старину мадьяры приносили жертвы и в честь которого воздвигали деревянные статуи. И ещё поклонялся Айтонь доблести и славе предков, которую мечтал возродить. Были времена, когда вихрем по Европе носилась лихая мадьярская конница, когда превыше всего ценился добрый удар саблей или меткий выстрел из лука, а лучшим другом любого угра был хороший конь. Болгария, Моравия, Греция, Германия – все эти земли трепетали от ужаса, когда смерчем мчалась по ним стремительная, как ветер, кочевая орда. Были сечи, жаркие и яростные, были спалённые города и сёла, было богатство, взятое с бою и потому особенно ценимое. Айтонь гордился, что происходил из княжеского рода Арпадов, его предок Альмуш когда-то объединил разрозненные племена мадьяр и привёл их в гористую Трансильванию и в благословенные долины Паннонии[214]. Они, мадьяры, в те времена полагались только сами на себя и, окружённые враждебными народами и племенами, бились и одерживали победы. Сто лет держались в степях и долинах старые обычаи, люди поклонялись Истену и Матери Счастья и верили старой легенде об Орлином Древе, на ветвях которого живёт Сел-аня – мать ветра. Дорогу к Орлиному Древу способен отыскать лишь шаман – талтош.
Но пришли, увы, новые времена. Окончилась бешеная скачка, многие мадьяры предпочли растить пшеницу и просо, нежели умирать в боях на чужбине. Схлынула, как речная волна, отошла в прошлое пора кочевых набегов, обустраивали мадьяры отвоёванную землю на равнинах Дуная и Тисы, а власть княжеская заботилась не о том, куда бы пойти в набег, а об охране собственных границ.
Своего племянника Вайка, равно как и его покойного отца Гезу, Айтонь, с одной стороны, и понимал – хотели они упрочить свою власть в стране, вот и опирались на помощь и поддержку наёмников-иноземцев. Но зачем при этом наводнили они страну латинскими патерами, гнусное бормотание которых казалось Айтоню попросту богомерзким кощунством? Вайк и сам стал христианином, отвергнув обычаи предков. Он воздел на чело золотую корону и даже имя своё предал забвению, превратившись в Иштвана. Попраны были обычаи старины, некогда страшный для всех соседей каганат стал обычным королевством, навроде Богемии, Арагона или Лотарингии. Менялась на глазах жизнь угров, вот уже и сын Айтоня не просто принял крещение, но пожелал постричься в монахи. Для таких, как Варфоломей, блеск сабель, победное «Батран! Элере!»[215] и горький аромат полыни – пустой звук. Лишь в молитвах обретают они смысл своей жизни. Этого Айтонь не принимал и не понимал.
Когда же выступил он против этих ненавистных и непонятных новых порядков, то был наголову разбит ишпаном Чанадом и вынужден был, скрепя сердце, поклониться Вайку и позволить епископу Бруно облить себя водой, пройдя тем самым обряд крещения. Даже имя получил новое – Эндре в честь какого-то там апостола, которого язычники-римляне распяли на косом кресте без малого тысячу лет назад.
Хорошо, хоть земли у него не отнял Вайк, только на трансильванскую соль наложил свою тяжёлую руку. И с тем вынужден был Айтонь смириться. Как старый волк с пожелтевшей свалявшейся шерстью, косил он недобрым взором на молодых своих сородичей, не понимая и не желая понять их увлечений и занятий.
А тут ещё этот Варфоломей со своими книгами. Ну, прочитал их Айтонь, и что с того? Ну, умеет он тоже говорить по-латыни, княжеского отпрыска обучили в молодости этому языку хитрых словес монахи, может прочесть наизусть цитату из Библии. Но он был и останется угром, выросшим среди степных просторов, с детства впитавшим в себя радость бешеной конной скачки! Его сын перестал быть угром, он превратился в жалкого монашка в сутане и с тонзурой на голове. Нет, никогда Айтоню не понять нового поколения!
…В тот вечер они допоздна сидели вдвоём с Варфоломеем в походном шатре. Сын вкушал только хлеб и воду, Айтонь смотрел с сожалением на его бледное, изнурённое постами лицо, вздыхал обречённо, качал головой, говорил:
– Тебя, сынок, бабы испортили. Мать твоя покойная тоже была такой же – набожной и слезливой. Вот и вскормила тебя в своей вере, и напитала, как молоком, своими мыслями. Всё здесь просто. Нас, мадьяр, было мало, мы хватали во время дальних походов смазливых немок, болгарок, гречанок, они рожали детей, которых и воспитывали в ненависти к нам, насильникам, грабителям и погубителям. Поэтому дети стали презирать и смеяться над обычаями и верой своих отцов. Женское влияние нельзя было недооценивать. У покойного князя Гезы первая жена была гречанка, и он стал склоняться к вере ромеев. Вторая жена его была немка, и под её мерзкий шепоток Геза едва сам немцем не стал. Не успел, умер, завещав престол своему сыну Вайку. Уже одно это нарушило обычаи предков, по которым на щите поднимали старшего в роду. Вайк же лишь довершил начатое дело. Сам принял из Рима корону и крест, а затем заставил всех мадьяр принять веру Христа. Может, он в чём-то и прав, но мне этого не понять. Окружил себя одними тараторящими итальянцами и рычащими немцами, которые заполонили весь двор. Мне, потомку Арпада, уже не находится места среди его ближних советников! Мне, который воевал за него под Нитрой и ходил в поход на Киев! Посмотри, сын. Видишь, вот у меня шрам возле виска. Это вражеская стрела едва не оборвала мою жизнь в долине Грона. А моё плечо до сих пор ноет холодными ночами, и тогда я вспоминаю битву с немцами. С Гезой мы скакали тогда рядом и вместе крошили баварскую сволочь! А теперь Вайк набрал себе в войско рыжих швабов, начал раздавать им плодородные земли в Трансильвании, присвоил многим из них титулы баронов.