– Отец, я вижу, тебе не даёт покоя прошлое. Как ты не можешь понять, что минуло время кровавых битв и набегов! – Варфоломей поднял вверх длани. – Посмотри же вокруг! Увидишь солнце над нашей благословенной страной, увидишь храмы, посвящённые Истинному Творцу, увидишь, как счастливы те люди, удел которых – мирный труд! Довольно я наслушался ваших языческих бредней! Моя мать была права, воспитывая меня в вере Христа! Посмотри, взгляни по сторонам, отче! Всюду: и у болгар, и у сербов, и в Богемии, и в Польше – верх взяли христиане! Почему? Да потому, что твои старые боги – они жестоки, развратны, они имеют те же пороки, что и смертные люди! Тогда как Бог христиан – превыше земного, превыше всего сущего, Он всеблаг и всемилостив! И мечта каждого доброго человека – приблизиться к Богу, уйти от греха, от ненависти и обрести любовь к Нему через любовь к своим ближним.
Варфоломей говорил вдохновенно, с пылом, отец слушал его со вниманием, макая вислые усы в чашу с олом.
Как только сын замолчал, он сказал:
– Ты во многом прав. Но знай: то, что хорошо для одного народа, может быть плохо для другого. И мне неведомо, добром или злом станет для мадьяр крещение. Ты пойми: мы – не немцы и не славяне. У нас иной уклад жизни, иные обычаи. И выходит, мы должны отказаться от всего того, что сложилось веками?
– Нет, отец, откажемся мы только от худых дел.
– И какие же дела мы должны считать худыми? Те, когда мы несли знамя наших побед через весь мир?! Когда отбивались, изнемогая, от врагов, бросающихся на нас, как волки, со всех сторон?! Когда усилиями всего народа сохранили себя?!
– Во всех прежних деяниях нашего народа переплетены добро и зло. Не так просто обрести здесь зерно истины. А Христос дал нам путь, которым следует идти. И только Бог должен быть нам примером, только деяния святых должны стать мерилом совести!
– Далеко зашёл наш с тобой спор, сын, – промолвил Айтонь. – Я никогда не привыкну к вашему Христу, хоть и принял крещение. Вайк понудил меня к тому.
– Я вижу, отец, ты живёшь неплохо, у тебя крепкий замок, молодая красивая жена, а твои пашни обильны тучными хлебами. Неужели ты всё ещё мечтаешь о буйных набегах, о войнах, о кровопролитии?
– Нет, сын. Ничего этого мне уже не надо. Но я вижу, что мир вокруг меня меняется, и я не могу уразуметь: зачем? Мои слова – не брюзжанье старого воина. Я просто хочу понять вас, молодых.
– И что, ты понял, наконец?
– Не совсем. Я боюсь, как бы мы, мадьяры, под сенью Христа, Владыки, бесспорно, достойного, не потеряли сами себя.
Сын задумался. Ничего не ответил он, не сумел рассеять отцовы сомнения. Вскоре он ушёл к себе на молитву, а Айтонь, допив ол, завалился спать. Но не шёл сон к князю. Забросив за голову руки, смотрел он в темноту, слушал, как ночной ветер колышет войлок шатра. Верный слуга притащил пестель кизяка, разжёг огонь. Синеватое пламя осветило лицо Айтоня с неподвижным задумчивым взором.
Сын прав во многом. Во многом, но не во всём. А вообще он, Айтонь, тоже устал от прежней кочевой жизни. Завтра же он вернётся в свой каменный замок и сменит войлочное ложе и кизячный костёр на удобную постель и камин. Пусть под куполом замка гнездятся летучие мыши – этой дряни он не боится. Пусть камень стен холоден, пусть окна зарешечены – там теперь его дом, там его власть, его главное владение.
Поздно ночью пришла Анастасия, устроилась под боком, положила голову ему на грудь. Спросила шёпотом:
– Ты не спишь?
– Нет.
– Моя сестра желает переговорить с тобой с глазу на глаз. Она сильно взволнована. Спрашивала про Володаря. Боится, что этот крамольник вместе с печенегами свергнет с престола Богемии её мужа.
Айтонь встрепенулся, приподнялся на ложе.
– Вот как? – процедил он сквозь зубы. – Ладно, я приму завтра княгиню Софию в замке. Надеюсь, она не испугается летучих мышей.
Айтонь через силу рассмеялся, подумав о том, что земные дела и хлопоты всегда отвлекают его от высоких дум и не дают разобраться в тех важных вещах, о которых он так долго беседовал с сыном.
Глава 49
Княжеский замок располагался на скалах над долиной Мароша и, словно горный орёл, распростёрший крылья, нависал над соседними полями и крытыми соломой домиками крестьян. Высоко в ярко-синее южное небо вдавались зубчатые верха башен. Дорога в замок вела по навесному деревянному мосту, переброшенному через вонючий, заполненный мутной грязной водой ров. Во рву громко квакали лягушки, в некоторых местах покрывал его ярко-зелёный ковёр болотной ряски. В случае осады мост сжигали, обитые листами железа полукруглые сверху створки ворот наглухо закрывали, а перед ними спускали на толстых цепях массивную тяжёлую решётку. Сейчас, в мирное время, ворота были распахнуты, ленивый страж с копьём в руке подрёмывал возле входа, удобно прислонившись к створке, а на зелёном холме под стеной с кудахтаньем копошились белые куры, гуси и утки.
Внутри замка была та же тишина, та же беспечность. Вот по правую руку показались приземистые жилища дворни, вот потянулись ремесленные дворы. Чёрный от копоти кузнец с мускулистыми руками, облачённый в кожаный фартук, подковывал лошадь. Два его помощника крепко держали недовольно ржущего скакуна. Со стен слышалась негромкая речь дозорных, изредка раздавались звонкие удары медного била.
После шумной многолюдной Праги и пышных архиепископских палат Эстергома замок Айтоня показался Предславе заурядным захолустьем, схожим с жилищем какого-нибудь разбойника-стервятника, который во главе шайки сообщников подкарауливает на дороге и грабит неосторожных путников. Жаль стало Анастасию: пришлось сестре сменить Киев с его златоверхими теремами на этот мрачный, сложенный из серого камня холодный замок. Впрочем, Анастасия, кажется, всем была довольна. Смеялась, красовалась в дорогих нарядах, шутила без конца.
«Мне б её лёгкость и беззаботность». – Предслава вдруг поймала себя на том, что по-хорошему позавидовала младшей сестрёнке. Устроилась ведь-таки, и рада, и счастьем так и пышет. А может, это лишь молодость? И она, Предслава, тоже когда-то была такой? Или нет? Нет, наверное, она – другая. Она норовом пошла в покойную мать Рогнеду, и даже судьбу её едва не повторила, если бы… если бы не Володарь!
Последняя мысль неприятно обожгла, заставила сомневаться, правильно ли поступает она. Может, в самом деле, желает ей бывший отцов недруг добра? Но, подумав о маленьком своём сыне, отбросила прочь Предслава сомнения. Твёрдой уверенной поступью стала подниматься богемская княгиня вверх по каменным ступеням узкой лестницы.
Шуршала голубая бархатная накидка, завязанная впереди позолоченными шнурками, на голове сверкала самоцветами шапочка-митра, жуковины горели золотом на пальцах, драгоценная гривна струилась на лебяжьей шее. Шла Предслава по мрачным покоям Айтоневого жилища, с удивлением отмечая, как здесь тихо и безлюдно. Только внизу, в горнице, трое дружинников-угров играли в зернь[216] да ещё двое с саблями наголо несли службу у входа в княжеские покои. Ну, ещё иной челядин где промелькнёт, тотчас скрывшись в мрачных переходах, да редкая служанка вынесет поднос с кушаньями или вином из поварни. Да огромная лохматая собака, серая, похожая на волка, лениво зарычала на княгиню у входа в палату. Впрочем, дворский, ведший Предславу, тотчас окриком успокоил не в меру ретивого пса. Звякнув железной цепью и недовольно рявкнув напоследок, улёгся четвероногий сторож обратно на подстилку из сена.
Палата, в которой встретил гостью Айтонь, была на удивление светла и красиво обставлена. Шпалеры[217] расцвечивали каменные стены, слюда виднелась на узких и длинных окнах, столы покрывали скатерти из тяжёлого пурпурного бархата. Тем же материалом были обиты и резные буковые скамьи и кресла, в одно из которых и усадил Айтонь Предславу. На губах его, перерезанных застарелым шрамом, засветилась любезная улыбка.
В палате горели подвешенные на цепях к потолку хоросы, на маленьком аналое были аккуратно сложены книги – латинская Библия и жития святых в деревянных окладах, скреплённые медными застёжками.
Одет князь Айтонь был, как всегда, просто, без изысков. Тот же, что и накануне, кинтарь покрывал его плечи, та же сорочка с рукавами, застёгнутыми серебряными запанами, виднелась под ним, та же серьга болталась в ухе, те же горские шаровары облегали ноги. Одежда подчёркивала неприхотливость её обладателя, больше привычного к сабельной рубке, нежели к дворцовым приёмам.
«Как себя с ним держать? Не навредить бы. Ведь вместях с Володарем сей Айтонь на Руси ратоборствовал, с Болеславом до Киева доходил», – мучительно размышляла Предслава.
Начала осторожно, издалека:
– Рада, доблестный князь, что люба тебе моя меньшая сестра. Береги её. Такая красавица не каждому в жёны достаётся.
Айтонь усмехнулся, промолчал, ожидая, что будет дальше.
– Речь свою поведу с тобой, князь, о человеке одном лихом. О Володаре-отметнике. Слыхала я, зимою гостевал он у тебя в Араде.
– Было такое. – Айтонь согласно наклонил голову. – Только не пойму, зачем ты отметником его именуешь. Володарь – воевода, служит мужу твоему, князю Рыжему, сражение у поляков выиграл. Тебе из плена бежать помог.
– Давний он мой недруг. А помог бежать потому лишь, что Болеслав хлебной должности кастеляна в Кракове его лишил. Злоба и месть – вот что Володарем движет. И ещё: властолюбив он паче всякой меры. Правда ли, что к печенегам он стопы направил?
– Правда, княгиня. Но он грамоту супруга твоего показывал с вислой печатью. Князь Рыжий его туда послал. Набирать воинов, против поляков и германцев Богемию оборонять.
– Князь Рыжий, – задумчиво повторила Предслава. – К великому сожаленью моему, ветх днями муж мой. Более молитвами занят, нежели делами державными. Невесть что напел ему в ухо Володарь, он и поверил. Плохо знает мой супруг повадку сего зверя. Приведёт в Чехию степную орду, которая нас же и ограбит, а после и трон княжеский захватить сей злодей умыслит, с тою же печенежьей помощью.