– Мы идём в торговый город Регенсбург на реке Дунай. Хотим купить доброго сукна и оружие.
– А не был ли ты, добрый человек, на Руси? – стала допытываться Предслава. – Не слышал ли, мирно или ратно живут там князья?
– Через земли русов я не проезжал. Но не слышал, чтобы русы воевали между собой или с кем-нибудь ещё. В стране мадьяр я был гостем твоей сестры, достопочтимая княгиня. Она покупала у меня дорогие кожи. Её супругу, доблестному Айтоню, я продал острый хорасанский[231] клинок. С синеватым просверком, самый крепкий булат. Куют у нас в Персии.
– На сестру Анастасию похоже. Очень любит кожи, – с улыбкой промолвила Предслава, обращаясь к Рыжему. – Ну а где же твой шербет, достопочтимый купец? Или весь выпил?
Перс лукаво усмехнулся и сделал знак одному из слуг. Тот выскочил в дверь и вскоре уже разливал по чарам сладкую тягучую жидкость.
Ясновельможные паны изумлялись вкусу шербета, красочным восточным тканям, ворсистым коврам. Наперебой, стараясь обойти один другого, выкрикивали они цены. Впрочем, товара хватило всем. Торговец был опытен и, видно, не впервые оказался в Чехии.
До позднего вечера шумел в горнице замка буйный пир. А поутру караван поехал дальше на запад. Предслава смотрела из окна, как верблюды неторопливо вышагивают по шляху вдоль берега Лабы.
– Такие большие, – говорил про них Конрад, выглянувший в окно вслед за матерью. – А знаешь, мама, как они плюются? Един раз плюнет, и всё лицо пеною покроется.
– Знаю. – Предслава с улыбкой ласково провела ладонью по тёмно-русым волосам первенца.
«От купцов не только товары добрые получаем мы, но и вести. А они порой бывают важнее драгоценной рухляди, – думала она. – Всегда надо привечать купцов из иных земель».
Как растолковать это своим детям, она пока не знала. Слишком чада её ещё малы. Вот подрастут… Дожить бы ей самой, узреть их большими. Так хочется иной раз наставить, поделиться опытом своим, и понимаешь с грустью – мальцы ведь совсем, рано им сию премудрость втолковывать, не уразумеют. Ну да это пока. Уразумели бы потом, после, когда вырастут.
Предслава прижала обоих мальчиков к своей груди, смотрела в их глаза, такие разные у обоих, целовала, говорила, объясняла самые простые незатейливые вещи.
– Впереди у каждого из вас, чады, свой путь. Какими вы станете – один Господь ведает, – вздыхала она, пристально глядя на внимающих её словам детей.
Глава 61
Под зубчатой деревянной стеной пролегал наполненный зловонной мутной водой ров шириной не менее десяти сажен, за ним высился насыпной земляной вал, обведённый частоколом из сосновых брёвен, и только местами из-за острых кольев проглядывал берег Моравы с полосами леса и зелёным лугом, на котором ежедень паслось стадо коров.
Таков был Угерске-Градиште, в котором под неусыпной охраной бдительных швабов коротал долгие дни бывший воевода Володарь. Поначалу ему казалось, что пройдёт месяц-другой, и удастся сбежать ему из этой «золотой клетки», куда попал он по милости Предславы, но время шло, и всё мрачней и тоскливей становилось ему посреди широких светлых палат и теремных башен. Стражи с копьями сопровождали его повсюду. Выход за стены крепости был ему запрещён, разрешались только прогулки по заборолу под охраной тех же строгих рыжеусых немцев, с ног до головы закованных в железо, в шлемах и кольчугах. Если что и мог Володарь сделать, так это только спрыгнуть вниз со стены в ров, чтобы прекратить свои мучения и страдания. С тоской смотрел он на пузырящуюся мутную воду рва.
Кормили его неплохо, но к столу, кроме стражей, никого не допускали. Прислуживали Володарю два холопа, горничная, которая каждый день прибиралась в покоях, да кухарь. Ни с кем он больше не виделся, ни с кем не говорил.
Стороной обходили его замок купцы, лишь через охранников у ворот передавали ему пищу. Скучным, угрюмым, раздражённым становился Володарь. Не знал он, что происходит в Чехии и сопредельных землях. Да что там в Чехии – чья власть за частоколом, и того не ведал. Пробовал расспрашивать барона Штернберга, но немец с презрением отворачивался от крамольника и не желал с ним разговаривать. Володарь скрежетал от ярости зубами, стискивал длани в кулаки, но сделать ничего не мог.
От тоски начал пить, порою напивался до положения риз, падал под лавку и засыпал, а затем целый день маялся от болей в животе и корчился на постели. Упросил стражей, чтобы хоть книги ему прислали, стал читать Библию на славянском языке, хотя чтение продвигалось медленно. Не любил с малых лет Володарь это занятие, больше по нраву были ему охоты, скачки, ратные дела.
Часами бродил он, слыша за спиной бряцанье железных доспехов и оружия охранников, по заборолу, смотрел уныло на тот же ров, тот же частокол, надоевший до боли в глазах, на луг с коровами. Взглядывал ввысь, любовался полётом орла, завидовал сильной гордой птице. Она могла лететь куда угодно, он же заперт здесь и шагу лишнего не может ступить. На душе было гадко, мерзко, проклинал он Предславу, упёкшую его сюда, князя Рыжего, печенегов, принявших бесерменскую веру, Болеслава, о смерти которого он не ведал до сей поры.
Иногда Володарю становилось страшно, ходя по заборолу, он опасливо озирался на стражей. Думалось с тревогой: а ну как Рыжий тайком велит сбросить его со стены! С него станется. Предслава, та, конечно, так не поступит, слишком правильна и честна она и во Христа верует с детских лет. Рыжий же, родного брата оскопивший, на любое злодейство способен! Но, может, то было бы и лучше, чем жить вот так, безнадёжно и тупо влача жалкое существование. Пусть будет смерть мгновенная от удара копьём или на дне рва!
Порой даже хотелось поскорее умереть. Но умирать тоже было страшно, где-то подспудно внутри Володаря сидело некое благоговение перед могучим вышним Божеством. Кто оно – Христос, Перун или Магомет – было всё равно, но что такое Божество существует и способно покарать его – в том Володарь был уверен. Вот и вздрагивал он, слыша звяканье оружия за спиной, просыпался летней ночью в грозу, разбуженный громовыми раскатами, стучал зубами от ужаса, иной раз и к пище боялся прикоснуться – а вдруг туда подсыпали какой-нибудь гадости.
Единственное, в чём находил Володарь утешение, было вино, благо отыскалось его в погребах замка немало. Вот и пил он сверх всякой меры, стараясь забыться, уйти в мир светлых грёз, а там будь что будет! В то, что удастся вырваться из «золотой клетки», он уже не верил. Надеялся лишь, что не столь строг будет со временем надзор и разрешат ему покидать замок. Так хотелось порой поскакать на лихом коне, вдохнуть запах свежей травы, искупаться в холодных водах реки. Но нет: сиди здесь сиднем, тяни из оловянной кружки вино да проклинай весь белый свет за то, что нет в нём тебе достойного места!
Новую служанку Володарь заметил не сразу. Поначалу не обратил внимания, как взбивает она ему подушку, меняет бельё, убирает посуду со стола. Вечером напился, как свинья, обругал последними словами холодных надменных стражей.
– Истуканы вы! Идолы! Служите невесть кому! Али дел других нету, токмо сторожить меня, кабы не сбёг! Тьфу, ироды!
Бессильны и глупы были слова. Рыжеусые швабы никак не ответили на них, лишь один, видно, понимающий славянскую молвь, скривил уста в презрительной ухмылке.
Володарь поднялся на нетвёрдых ногах, стиснул кулак и, не выдержав, спьяну врезал ему по наглой роже. Немец упал навзничь, но двое других тотчас подскочили к Володарю и так накостыляли ему, что рухнул он без чувств, весь в крови и блевотине.
Очнулся рано поутру. Болела голова, дышать было больно, видно, сломали ему швабы пару рёбер. Ещё и тошнило после давешнего. Глянул Володарь в медное зеркало, узрел худое вытянутое лицо с синяком под глазом. Седина пробивалась в бороде, в усах, поредели со лба когда-то буйно вьющиеся волосы.
«Стар становлюсь. Пятьдесят лет без малого», – подумал со вздохом.
И жаль стало себя, жаль до жути! Ничего не достиг, ничего не добился он, сидит здесь, яко в тюрьме, только и осталось, что вспоминать прошлое. А что в прошлом-то? Одни рати да переветы, убийства да ковы! Жил у печенегов, служил Болеславу Польскому, бежал, воевал в Моравии!
Заскрипел Володарь зубами, повалился обратно на постель, закрыл глаза. Услышал вдруг возле двери молодой женский голос:
– И за что вы его так? Человек всё ж таки! Мало ли чего там натворил.
Страж-немец недовольно буркнул что-то в ответ.
Жёнка в распашном саяне с серебряными пуговицами, в лёгком, затканном крестами синем повое на голове, лет тридцати, невысокая и тоненькая, словно осинка, положила ему на разгорячённое чело влажный рушник.
Володарь со смешанным чувством недоумения и любопытства уставился на молодицу.
– Кто ты? – вопросил глухо, сам не зная, зачем.
– Прислана к тебе, пан. Холопка княжеская, из Старо-Места. Служить тебе буду, бельё стирать да горницу мести. Так пан Штернберг велел.
– Добрая ты, – вздохнул Володарь.
– Жалко мне тя. Не ведаю, чего такого худого содеял и за какие грехи сидишь здесь взаперти под стражею, а жалко.
Володарь приподнялся на локтях, пристальнее посмотрел на женщину. Вроде жёнка как жёнка, на лицо не сказать чтоб красна. Рот большой, губы пухлые, нос великоват и вздёрнут, глаза серые и очень светлые, такого же почти цвета волосы ниспадают прядкой из-под повоя, брови густые и лохматые.
– У тебя, верно, муж, дети? – спросил Володарь, супясь.
– Был муж, да помер. Лихорадка скрутила зимою. Чад было трое, дак двое малыми померли. Один остался, на конюшню здесь в замке определён. Десять годов. У конюха в подручных служит, денники чистит.
– А звать тебя как?
– Зовусь Боженой.
– Стало быть, одна ты, Божена. Верно, и в холопки пошла, как мужа схоронила?
– Да, так и есть. Муж мой седляком[232] был, а одной куда мне! Без мужика дом, хозяйство не поднять. Холопкой – оно и легче. При панском доме и еда, и питьё завсегда будут. Опять же, ежели ляхи али другие какие вороги нападут, ратники под защиту возьмут. Вот и подалась в холопки.