– Рада тебя зреть, – сказала Предслава, с трудом вырываясь из её крепких объятий. – Слыхала, живёшь хорошо, муж у тебя – ближний Ярославов боярин.
Хвостовна улыбалась, кивала головой. Вслед за ней из возка повыскакивали гурьбой чада мал мала меньше. Все они были одеты как боярчата, в зипунчики и шапки на меху.
– Все – мои, – похвасталась Любава. – Пятеро. Ещё двое малых в терему остались.
Дети окружили её шумной ватагой, весело галдели, хватались ручонками за края материной шубы, Хвостовна отгоняла их, беззлобно ругаясь:
– Кыш, оглашенные! Не дадут с подругою поболтать!
«Тож мне, подруга выискалась!» – Предслава презрительно хмыкнула.
Она провела Хвостовну и её отпрысков в свой покой, держалась спокойно, ровно, рассказывала о себе. Но близости, на которую, по всей видимости, надеялась боярыня, не получилось. Глядя в рыхлое, курносое, густо покрытое белилами лицо заматеревшей дочери Волчьего Хвоста, Предслава живо вспоминала, как стелилась она перед Святополком, как уговаривала её выйти за Болеслава Польского, и проникалась к этой толстой разодетой жёнке скрытым презрением. Лишь из вежливости принимала она Хвостовну у себя.
Королева вздохнула с облегчением, когда Любава наконец оставила её в покое и поспешила к себе домой.
…С Киевом надо было прощаться. Не хотелось Предславе задерживаться здесь, в этом ставшем чужим стольном городе Руси. Дела звали её в Чехию. Напоследок королева вместе с двумя сёстрами – Мстиславой, которая тоже приехала с ней из Луцка, и самой младшей пятнадцатилетней Доброгневой, – направила стопы на заборол крепостной стены, в то место, откуда был хорошо виден могучий Днепр (Славутич).
Втроём они стояли на круче на ветру, вглядывались в необозримые лесные просторы за гладью реки, держали друг дружку за руки, любовались грозным вспенённым Днепром, который гневно бросал на берег белые барашки волн. Видно, чуял, что скоро оденет его ледяной панцирь и уснёт, онемеет он до будущей весны, чтобы потом проснуться и с яростным грохотом напомнить всем о богатырском своём нраве.
– Всего девять нас было, дочерей у князя Владимира, – вспоминала Предслава. – Иных уж и в живых нету. Прямислава вон померла на чужбине, троих деток народив угорскому князю Ласло Плешивому. Жаль её, красивая была. И весёлая такая. Анастасия – та тоже в Угрию попала. Другие – за мужей отцовых отданы были. Которые старше, дак тех я и не ведала вовсе. Всех нас судьба разбросала. Я – в Праге, ты, Мстислава, в Луцке, постриг приняла. Скоро и тебе, Доброгнева, жениха подыщут. Брат Ярослав на то намекал.
Мария-Доброгнева, небольшого роста, полненькая отроковица, с серьёзным видом хмурила чело. Видно, Предслава права. Недалёк день, когда и она разделит участь старших своих сестёр.
Тонким голосом Предслава затянула грустную песнь. Сёстры подхватили её, и поплыли над кручей, над вечерним Киевом чарующие звуки старинного девичьего плача о несчастливой земной судьбе, о жизни, лишённой высокой, светлой и чистой любви и наполненной мелкими суетными заботами.
Глава 67
С годами былая нежность Володаря к молодой холопке остыла, всё чаще овладевала им глухая тоска, всё ожесточённей становился запертый в стенах Угерске-Градиште невольник. Каждый день вспоминал он прежнюю свою жизнь, полную взлётов и битв, злился и проклинал Предславу, которая засадила его в эту красивую золотую клетку. Что остаётся ему теперь? Только одно – попытаться вырваться на свободу. Но как и куда бежать ему? И возможно ли вообще обмануть бдительную швабскую стражу?
Долгими бессонными ночами, утомлённый ласками любвеобильной Божены, смотрел Володарь в тёмный потолок, выглядывал за окно в чёрное звёздное небо и лихорадочно думал, кусая уста: как же ему поступить? Или уж, воистину, лучше умереть, броситься в ров с заборола крепостной стены?! Но нет, погибать в вонючей мутной воде ему совсем не хотелось. Чтобы потом вылавливали его баграми, всего облепленного жирной грязью, холодного, мокрого, жалкого! Нет, не возрадуются недруги Володаря такой его смерти!
Решение, довольно неожиданно, подсказала Божена. Единожды завела она с Володарем откровенный разговор:
– Гляжу, мрачен ты, пан. Чую: скребут у тя на душе кошки. Скучаешь, видать, по свободе, по власти, по охотам и делам ратным. Сидишь тут, меня и вовсе не замечаешь.
– Да, тоскливо мне! Да, скучаю по жизни вольной! – недовольно рявкнул на неё Володарь. – Но ты-то что содеять можешь?! Вздохи да охи оставь при себе! Мне они не надобны!
Божена лукаво усмехнулась.
– Ведаю, как тебе из Угерске-Градиште бежать.
– Что несёшь?! Да как я отсель сбегу?! Сторожат повсюду, лиходеи!
– Привыкли они, что я кажну нощь у тебя бываю. Дак вот. Я сыну накажу, чтоб скакуна доброго вывел из конюшни и в лесу укрыл, заменил его неприметно кобылкой худой из села нашего. А сама, как стемнеет, на забороле к зубцу верёвку длинную привяжу. Ещё нож острый с собой принесу, под платьем упрячу. Пригодится тебе. Ты же меня нощью свяжешь простынями, в платье моё переоденешься, да на стену махнёшь. В темноте не отличат стражи. Росту бо мы с тобою примерно равного.
Божена выпалила всё единым духом и стояла, с беспокойством глядя на раздумчиво вышагивающего по палате Володаря.
«А не дура жёнка, – размышлял он. – Всё учла. Но еже обманет? Вдруг она с немцами уговорилась?! И что?! Томиться мне тут и впредь, что ли?! Нет! Будь что будет!»
Нарушив затянувшееся молчание, опальный воевода тихо сказал:
– Будь по-твоему. Рискну. Пропадать – так и ладно! – Он махнул рукой. – Всё едино. Невмоготу боле здесь сидеть!
Вечером, после трапезы, он порвал на тонкие длинные полосы простыни и спрятал их под постель. Когда явилась Божена, он набросился на неё, повалил на пол и ловко и быстро связал. Женщина улыбалась, отдаваясь в его руки без сопротивления. В рот ей Володарь засунул тряпичный кляп. Но не доверял он Божене, мучился сомнениями. Не ловушку ли готовит она ему? И когда передала Божена Володарю острый кинжал, резким движением полоснул её бывший воевода по горлу. Он долго стоял под дверью, вслушиваясь в вечернюю тишину, но, кроме предсмертных хрипов холопки, не услышал ничего. Женское платье он натянул поверх портов и рубахи, длинная юбка мешала ему при ходьбе, но Володарь решил терпеть. В лесу он сбросит с плеч бабью сряду и поскачет верхом, как подобает мужчине и воину. А покуда… Если Божена приготовила ловушку, то сама в неё и попалась.
Осторожно ступая, Володарь взобрался на заборол, опустился на колени, в темноте стал шарить возле зубцов. Верёвки нигде не было. Наступило одно страшное мгновение горького отчаяния, когда готов он был вскочить и броситься со стены вниз. Ужель-таки обманула, змея ядовитая?! Но вот десница нащупала привязанную к одному из зубцов верёвку. От сердца тотчас отлегло. Володарь, путаясь в длинных полах женской одежды, перелез через стену и стал медленно спускаться вниз. Кажется, стражи на башне не заметили его – ночь была тёмная и безлунная. Или всё-таки побег подстроен швабами и за рвом и крепостным валом его подстерегает смерть?!
Раскачавшись посильнее, Володарь прыгнул на вершину вала и, ободрав в клочья юбку, поспешно перемахнул через частокол. Измозоленные в кровь руки неприятно зудели. Бегом, опасливо озираясь по сторонам и сжимая в деснице острый кинжал, Володарь устремился к лесу. Отрок с конём ждал его у опушки. Опальный воевода с ходу вскочил в седло, грубо отпихнул отрока ногой и помчался, не разбирая дороги, через лесную чащу. Скакун в самом деле был быстр, как ветер.
«Не подвела, выходит, Божена. Жаль её. Зря зарезал. Хотя… что поделать. Такова тяжкая необходимость».
Нет, не жалел Володарь об очередной погубленной им жизни. Одно двигало им – желание отплатить ненавистной Предславе за своё унылое заключение.
О том, куда ему теперь держать путь, он стал думать ближе к рассвету, когда над лесом чёрную непроницаемую ночь сменила мгла утренних сумерек.
Если поедет он в Польшу, там его тотчас же схватят и казнят как преступника. Болеслав не забудет, кто помог Предславе и Рыжему бежать из Вавеля. Он не знал, что Болеслава уже несколько лет как нет среди живых. Зато точно ведал, что в земле мадьяр его также ждёт петля на шею. Печенеги Володарю ныне – тоже недруги, и к тому же заняты они войной друг с другом, мусульмане режут язычников, и наоборот.
«В Восточную Марку[241] бежать надо, на Дунай, к графу Бабенбергу! – решил Володарь. – Чай, пригодится германцам мой меч! Благо разумею немного по-немецки, научился за годы у стражей!»
Он решительно направил скакуна на юг. Ехал, не останавливаясь, почти целый день, сначала мчался вдоль берега Моравы, затем, заметив у реки отряд оружных людей, круто свернул в глухой лиственный лес. Он не знал и не узнает никогда, что ехал сейчас по тем местам, в которых десять лет назад погиб его бывший покровитель – князь Святополк. Володарь едва не заплутал в пуще, но в конце концов через несколько дней выбрел-таки к берегу широкого Дуная. У встреченного на пути крестьянина он отобрал вьюк с брашном. Вечером возле разведённого костра беглец жевал чёрствый хлеб и жёсткую баранину, запивая их чистой дунайской водой. Тем же хлебом кормил он усталого, спавшего с боков коня. За спиной у бывшего воеводы оставалась земля чехов, перед глазами была гладь голубого, воспетого в песнях Дуная и немецкая Восточная Марка. Как сложится его дальнейшая судьба, Володарь не ведал. Надеялся на одно: на то, что сумеет он обрести на чужой стороне власть и добыть воинскую славу. И ещё – что отомстит за былое своё унижение.
Глава 68
Сразу две вести, недобрая и горькая, ожидали Предславу в Праге после возвращения из Киева. Первая была – о бегстве Володаря из Угерске-Градиште. Ходил упорный слух, будто объявился крамольник и изветчик в Восточной Марке, при дворе графа фон Бабенберга. Везде, где бы ни обретался Володарь, проливалась кровь, творились беззакония и злодейства. Пожалела Предслава о том, что даровала ему жизнь. Нужно было велеть обезглавить предателя на рыночной площади! Пусть это грех, пусть неблагодарность, но ради покоя своих детей и своей страны… Она должна была проявить большую твёрдость. Иначе какая из неё королева и правительница!