В дверь покоя просунулась голова Иржи.
– Государыня, постель для тебя постелена.
– Вот что, Конрад, – вспомнив, спохватилась Предслава. – И ты, Иржи, послушай такожде. Что у вас в Оломоуце со стражей творится? Сюда шла, ни единого человека оружного не видала. Немедля охрану дворца и крепости нарядите! И чтоб не спали никоторые! Войну проспите так!
Сказала эти слова вдовая королева и поспешила выйти из покоя, оставив Конрада сидеть в одиночестве на кленовом стульчике. До полуночи сидел юноша, смотрел на огонь, размышлял о материных словах. А утром пришёл он к ней в палату и объявил:
– Матушка! Согласен я. Женюсь на Матильде.
Нелегко далось ему это решение. Он крепился, стискивал уста, но всё же не выдержал и разрыдался, бросившись Предславе на грудь.
Холопку Яну отослали в деревню. Вскоре вдовая королева узнала, что девушка с горя утопилась в моравском омуте.
«Что ж я с нею не поговорила даже! – кляла себя Предслава. – О сыне, о державе подумала, а о простой жизни человечьей – нет! Да как же так можно!»
Она стояла на коленях в дворцовом костёле, обливалась слезами и умоляла Богородицу заступиться за несчастную самоубийцу и за своего сына, невольно ставшего причиной гибели этой юной красавицы.
На душе было горько и тоскливо.
Глава 73
Отряд угорских вершников вынырнул из прохлады зелёного букового леса и рысью проскакал вдоль густо поросшего васильками и одуванчиками прибрежного луга. За плечом у каждого из воинов виднелись лук и колчан со стрелами. Облачены угры были в лёгкие кожаные доспехи и юшманы, на поясах у них висели сабли в узорчатых ножнах. Под солнцем поблёскивали серебряные уздечки и шпоры. В левой руке на локте всадники держали обшитые кожей маленькие круглые щиты.
Предслава и Конрад с заборола стены смотрели, как густеют угорские ряды. Триста всадников привёл к Оломоуцу старый знакомец вдовой королевы – князь Айтонь. В стране мадьяр после смерти короля Иштвана начались смуты, и Айтонь вынужден был покинуть плодородную долину Мароша. Увёл он своих верных ратников из угорских пределов и попросился на службу к сыну Предславы.
Конрад и его мать были рады: добрые умелые воины всегда пригодятся в Моравии. Да и Бржетислав в Праге теперь призадумается: стоит ли притеснять осильневших родичей.
Седоусый угорский князь, облачённый в нарядный красный жупан с золотистой прошвой и серебряными пуговицами, в заломленной набекрень шапке с пером, звеня боднями, бодрым шагом поднимается на заборол. Длинная харалужная сабля, вложенная в ножны, за малым не достаёт до широких каменных ступеней винтовой лестницы.
Конрад, в зелёном кунтуше и куньей шапке с опушкой, идёт ему навстречу. Оба князя обнимаются, Айтонь смотрит на молодого моравского владетеля с изумлённой улыбкой.
– Большой стал ты, князь Конрад. Я помню тебя совсем мальцом. Тогда ты приезжал с матерью в гости ко мне в Арад.
Предслава вслед за сыном приветствовала бывалого воина.
После была обильная трапеза, а затем они сидели втроём в горнице дворца, и Айтонь, с трудом скрывая негодование и горечь, хриплым голосом рассказывал:
– У короля Иштвана не оказалось прямых наследников. Его единственный сын Имре несколько лет назад погиб на охоте в Трансильвании. Был у Иштвана двоюродный брат Вазул, но по королевскому приказу в уши ему влили расплавленный свинец, а глаза выжгли раскалённой добела железной рогатиной. У Вазула остались три сына – Бела, Левента и Андраш. Все они ныне в бегах, один – в Польше, двое других – на Руси. Никого из них не хотел король видеть своим наследником. Умирая, он завещал угорский престол своему племяннику Петеру, сыну своей сестры, бывшей замужем за Орсеоло, дожем Венеции. И вот золотую корону мадьяр воздел на чело чужеземец. Окружил он себя одними рычащими швабами и тараторящими итальянцами. Народ не захотел терпеть такого правителя и зароптал. Случилось восстание, люди отвергли Христа и стали возводить в долинах рек и в пуште изваяния идолов. Петер пошёл ратью на непокорных, а в награду обещал своим сторонникам мои владения. Ему сказали, будто я сочувствую восставшим! И тогда я решил уйти, увести своих воинов из Арада. Я не хочу служить таким, как Петер. Не хочу, чтобы венецианец распоряжался мной и моими людьми.
Айтонь грустно вздыхал и тянул из оловянной кружки горький пшеничный ол. Предслава смотрела на его испещрённое шрамами и морщинами лицо и вспоминала свою почившую младшую сестру. Анастасия была молода, красива, весела – и вот уже которое лето нет её на свете, не увидит она больше никогда сестриной улыбки, не полюбуется её красой, не шепнёт ей на ушко самое сокровенное, что только есть на душе.
Вдовая королева с трудом сдержала слёзы.
«Слезлива становлюсь, старею. Ни к чему то. Твёрже быть надобно, сынам пример подавать, а не раскисать от воспоминаний о былом», – одёрнула она сама себя.
В горницу вступили три молодых сотника в жупанах – белом, зелёном и синем.
– У каждой сотни – свой цвет, – пояснил Айтонь.
Сотники низко кланялись Конраду и Предславе, говорили, что рады новой службе, что готовы головы сложить за вдовую королеву, что наслышаны о её доброте и милосердии и просят лишь дать каждому по пятьдесят гривен серебра на сотню.
Предслава согласилась, она не хотела и не умела торговаться. В конце концов, не обеднеет скотница от содержания добрых воинов. Оскудевает она тогда, когда некому становится её оберегать.
Уже после приёма в переходе дворца она внезапно столкнулась с пожилой печенеженкой, последней женой Айтоня. Старушка носила платье из ярких разноцветных лоскутьев, а волосы повязывала синим платом с вышитыми на нём огненными звёздами и стрелами.
«Про неё, верно, Настя тогда писала. И вот надо ж: Настя умерла, а сия – жива, ходит по земле. Говорят, лечебные травы ведает», – пронеслось в голове Предславы.
Она спросила печенеженку:
– Как звать тебя?
– Зобеида, – прошамкала старуха, смерив её злым испытующим взглядом тёмно-карих глаз.
– Ты из племени кангар?
– Зачем спрашиваешь? Знаешь и так, – прошипела печенеженка.
«И как Настя терпела? Или с ней она не была столь груба и зла?»
Внезапная вспышка гнева обожгла Предславу.
– Изволь отвечать! – словно хлыст, ударили её слова старуху. – Я, вдовая королева богемская, дочь великого киевского князя Владимира, вопрошаю тя!
Зобеида скривила беззубый рот и снова зашипела змеёй:
– Я помню, как наши воины стояли под Киевом! Жаль, что не увели тебя тогда на аркане в степь и не продали в невольницы на рынке в Херсонесе, дочь Владимира!
– Может, довольно вражды? Недругами были наши отцы, но нам с тобой делить нечего. Твой муж, славный храбр[254] Айтонь, пришёл служить моему сыну. Мы теперь – по одну сторону крепостной стены, Зобеида! Прости, если была с тобой невежлива.
Сказала эти слова вдовая королева и взялась рукой за рукав платья печенежинки. Зобеида руки не отняла, лишь посмотрела на неё как-то странно, чуть заметно усмехнувшись. Тёмные глаза её потеплели.
– Я думала, ты меня ненавидишь, – пробормотала она.
– За что? За то, что ты кангарка? Это глупо. – Предслава засмеялась и пожала плечами. – Ежель и была у меня вражда к вашему племени, то было прежде и забыто за давностью лет. Жду тебя вечером на трапезу. Приходи.
Предслава спустилась по лестнице в галерею, оставив собеседницу в некотором недоумении посреди тускло освещённого свечами перехода.
…Князь Бржетислав два года вынашивал свои планы. Наконец решившись, молодой чешский петух ударил по Польше. В руины был обращён Краков – место давнего заключения Предславы. Вместе с Бржетиславом в поход ходили и Конрад с Айтонем, младший же сын бывшей королевы Владимир как возвратился из Печа от отца Бонифертия, так снова заговорил о том, что мечтает принять иноческий чин.
– Не вижу для себя иной стези, матушка, – признавался он Предславе. – Окромя служения Господу, ничего меня не привлекает. Войны – противны, суды и полюдья – тоже не по душе. Отпусти на послушание в монастырь Бржевновский![255]
– Рано тебе баять о том, сыне. Юн ты ещё вельми. Поживи дома, погляди на бел свет, – веско возражала ему Предслава. – Уразумей, что назад из монастыря дороги тебе не будет. Погоди. А то, может, сыщешь себе стезю иную. Постарше будешь, потолкуем ещё с тобою.
Кое-как удалось ей уговорить Владимира повременить со своим решением. Ох, как не лежала душа к сыновнему иночеству! А ведь сердце материнское давно чуяло, не обманывало её – уйдёт-таки Владимир в монахи!
Со старшим, Конрадом, было немногим проще. Из похода на ляхов воротился он вместе с Матильдой, на которой скрепя сердце собирался-таки жениться.
Ярко накрашенная полька с маленьким кукольным личиком в обрамлении густых золотистых кудрей сразу постаралась поставить себя в Оломоуце хозяйкой: велела прогнать из дворца некоторых Предславиных холопок, повесила в горнице новые шпалеры, выбросила старые кувшины, заменив их узкогорлыми лекифами и ритонами в драгоценной оправе, обновила иконы на поставце.
Пришлось Предславе осадить не в меру разошедшуюся будущую сноху.
– Гляжу, перевернула ты дом наш вверх дном, – заметила единожды Предслава. – Не круто ли берёшь, княжна польская?! Али мыслишь за Краков свой на нас с Конрадом отыграться?! Не выйдет! Ну, кувшины и шпалеры – это ладно, верно ты содеяла. Хотя могла бы у меня спросить. Но иконы не трожь! Поставь, где стояли! А ежели рабами недовольна – мне скажи! Я их в дом брала.
Матильда ничего не ответила. Тогда Предслава повела речь об ином.
– Я ведь сестру твою старшую, Марицу, знала. Помню, как она девочкой малой в Киев приехала. Выдали тогда её за Святополка. По принуждению, силой отдали. Отец твой, князь Болеслав, был человеком жестоким.
– Мой отец покорил и Русь, и Чехию! Он был великим государем! – Гордая полька надменно вскинула вверх голову.
Они сидели в открытой галерее с колоннами на нижнем ярусе замка. Дующий с Моравы порывистый