Здесь обо мне известили начальство и даже провели внутрь. Теперь они же отвели меня обратно, на пустую улицу.
Было их пятеро с копьями – буянить повода мне не дали, да я бы и не стал, хотя и разозлился неожиданно впервые за много лет. Непривычно оказаться пустым местом. И вроде люди-то не чужие – родственная ветвь, а даже слова из них не вытянешь.
Никого из наших я там также не увидел, хотя проторчал у ворот еще почти полстражи.
Действительно – чего здесь искать. Дурень. Зря унижался.
И я ушел.
Ходил по улицам почти до вечера, потом, когда успокоился, вслед за потоком людей вышел снова на Нихонбаси и оттуда уже нашел дорогу обратно.
В гостинице меня уже ждали. Я собрал свои вещи, поднял ящик на плечо, достал деньги заплатить, но хозяин, махая руками, отказался:
– Просто приходите к нам в «Обанава» снова, – поклонился хозяин. – Мы вкусно кормим.
Я обещал приходить.
Сын его отвел меня на место, где передал с рук на руки хозяину длинного дома, седому старикану с руками в шрамах. Тот показал мне комнату и спросил, надолго ли снимаю. Сошлись на том, что на месяц – а там видно будет. После посещения союзничков у меня испортилось настроение и изрядно убавилось надежд, а комната на месяц стоила столько же, сколько ночь в гостинице. Чего бы и не жить?
Я оставил ящик в комнате, старый соломенный футон мне дал хозяин. А больше ничего в комнате не было – кроме стенного шкафа. Пусто, как у меня за душой. Была еще узкая лесенка на небольшой низкий второй этажик, оттуда можно было попасть на покатую крышу, соседи на своих крышах сушили одежду, развесив на бамбуковых решетках.
Куда же это занесло меня на склоне лет? Уж лишиться своего места в казарме я никак не ожидал. Вот такая выпала карма. Печально.
Печально ли? Пока да. А утром посмотрим.
Жить тут было можно. Жизнь в длинном двухэтажном доходном доме напоминала жизнь в казарме – или в гостинице, и я не чувствовал себя ущемленным. Соседи вроде бы были людьми приличными, хотя и низкого звания. Дом был обычным для этого района города, тут жили люди простые: слуги, ремесленники, неженатый в основном люд, но были и семьи с детьми. Дети с непривычки дичились, женщины шептались у колодца в середине двора, стоило мне появиться. Знакомиться никто не спешил, да и я тоже – понятия не имею, о чем с ними говорить.
Я сходил еще раз в «Обанава», меня приятно угостили, но еще я понял, что продолжать так больше нельзя. Жизнь в Эдо оказалась потрясающе дорога, и, питаясь там, я быстро остался бы без денег.
Вскоре я с печалью вспоминал ту роскошную трапезу – больше я не мог себе позволить ничего подобного.
Способов пополнить средства я пока не нашел. Была надежда найти службу в благородном доме, но она таяла с каждым днем. И с каждым новым отказом.
Меня либо просто не пускали на порог усадьбы, либо, пустив, вежливо отказывали. Намекали на возраст. Да – боец я немолодой. Такие никому не нужны.
А еще я видел потрясающее количество безработных воинов в переулках кварталов и в дешевых закусочных, грязных и заросших, молодых и крепких. И, сравнивая себя с ними, понимал, что поиски мои только начинаются – если даже молодые и сильные не находили себе службы, то на что я могу рассчитывать?
Но я продолжал ходить и искать. Все равно я ничего больше не мог.
По ночам было холодно. Ни угля для жаровни, ни самой жаровни… Укрывался теплым походным кимоно.
Мой день начинался с открытием ворот квартала, я выходил за ограду, шел к Нихонбаси, читал там объявления на досках. Затем шел в кварталы, где еще не был, и стучался в каждую дверь.
Тысячи людей нашли в этом городе средства к существованию, работу, еду. Тысячи – но не я. Отчаяние душило меня.
А еще моя соломенная обувь совсем износилась. Ее давно было пора менять – уже не было средств. Мы с господином старшим садовником, бывало, тоже не могли поменять изношенные сандалии во время войны, и тогда я чинил, чем мог, ему и себе. Так же я поступил теперь. Стянул жгутами соломы, заплел дыры. Выглядело ужасно. Но хуже могли быть только дырявые таби – я уже видел ронинов в таких, а шить я особо не умею. Дыры на пятках я не смогу себе простить – самоубийство будет приличнее.
И мне уже нечем заплатить за следующий месяц в длинном доме, хотя его хозяин никак о себе не напоминал.
Ел я один раз в день рисовый колобок-онигири, купленный у торговца вразнос, или чашку тонкой гречневой лапши в маленькой переносной закусочной – стоили они одинаково. Пил воду из колодца во дворе длинного дома. Начал ощущать слабость в худеющем теле.
К концу второй недели я издержался до предела. Осталось всего два медных потертых дзэни. Я сидел в темной комнате, слышал голоса хозяек во дворе и смотрел на эти несчастные монеты. Два дзэни. Это чашка зеленого чая. Один шарик данго – без мяса. Бамбуковая зубочистка. Самая маленькая сумма, на которую можно было что-то приобрести. За меньшие деньги нельзя было ничего вообще купить. Это было все. Это был конец.
За стенами шумели женщины, обсуждая, как поделят мугу – жуткую смесь овса, ячменя и проса, когда закончат ее варить в общем котле. Есть такое могли только простолюдины, обычный рис дорог. Но запах еды, даже такой, неприемлемой, был невыносим.
Как мучительно стыдно… Беспомощный воин. Что теперь?
Деньги господина оставались в ящике, надежно укрытые. Но где найти денег, чтобы пережить следующий день?
Я долго сидел в полутьме, слушая голоса хозяек, чувствуя запах дыма и разваренного зерна. Глядел на ящик, темным квадратом стоявший в глубине. Того, что там внутри, достаточно на что угодно. Другое дело, что это преступление и предательство – снять печати и открыть его может только человек княжеского казначейства. А я не буду этого делать. Даже думать не буду.
Уж лучше самоубийство.
Сэппуку в темной комнате бедного доходного дома?
Стыдно и низко кончать с собой из-за денежных затруднений, говорил как-то господин старший садовник. Это средство для разрешения более серьезных разногласий с положением вещей.
Уж кому не знать, как моему прежнему господину, что правильно, а что нет…
Возможно, я бы и покончил с собой, но мне так не хотелось огорчать любезного хозяина дома, сдавшего мне комнату, заботами о моем трупе.
Может быть, только это меня и удержало.
Я стиснул зубы, зажмурился от стыда и вышел на улицу подальше от искушений и запаха еды – в поисках даже не службы – заработка.
Стоя на берегу канала, я с завистью наблюдал за голыми рыбаками, только в набедренных да наголовных повязках, равнодушных к по-весеннему холодной воде, гребущими в лодках, полных рыбы, вверх по течению, к Рыбному рынку. Вот у кого было кормящее дело в руках. Вот кто не был бесполезен.
Я хотел бы быть рыбаком.
Но я был самураем с двумя мечами за поясом, и никто не ожидал от меня ничего подобного.
Хотелось есть. Мне нужна была работа.
Что я могу? Мечи, лопатка для ухода за садом, да всего моего сада – сосна в горшке с землей с гор, давно нуждающаяся в пересадке, – вот все, что у меня было. Садовник мало кому был здесь нужен, и я остро понимал, что уже нахожусь на грани голодной смерти. Но ничего изменить не мог.
– Нет, спасибо, благодарим вас, но уход за садом нам не нужен.
И так раз за разом. Отказ за отказом. Я давно не стучался в ворота воинских усадеб. Но в иных домах меня тоже не ждали.
Гербы на моей одежде вызывали понимание, но не приносили пользы.
Меня уже начали узнавать в квартале Оденматё, что недалеко от моста Нихонбаси, где я поселился и часто наводил справки у торговцев и у досок с официальными объявлениями военного правительства. Там я, видимо, и привлек вновь внимание невозмутимого Сакуратая – человека, приходившего в «Обанава» в мой первый вечер в Эдо в связи с буйством тех молодых людей в белом. Я уже знал, что Сакуратай был отокодатэ, начальником не одобренного свыше и совершенно незаконного отряда самообороны района Оденматё, он хорошо понимал мое положение, он сам был из бывшей самурайской семьи, вставшей на путь ночного промысла. А хозяин длинного дома дал ему о моем положении бесполезного ронина исчерпывающий отчет.
– Что у вас получается лучше всего, многоуважаемый? – спросил он как-то у меня при очередной встрече у ворот квартала. – Умеете работать руками?
– Я кое-что знаю об уходе за садом, – грустно ответил я. – Умею высаживать цветы.
– Цветы… – Сакуратай выпустил табачный дым, выбил трубку в деревянную походную пепельницу. – Понятно… В Эдо уже успешно произрастают два восхитительных сорта цветов, и оба они замечательно обходятся без садовников. Боюсь, это не то, что здесь нужно. Впрочем, я, возможно, знаю, куда обратиться. Может быть, в храме Кэйтёдзи вам помогут.
И Сакуратай отвел меня в храм Кэйтёдзи, маленький нищий буддийский храм учения Чистой Земли на задах квартала.
Секта Нитирэн сочувственно относится к обездоленным, и я действительно мог рассчитывать там на некоторую поддержку. Я даже уже не чувствовал себя униженно. Обездоленный – это действительно про меня…
Кэйтёдзи – храм на низком холме, в традиционном китайском стиле, возведенный при втором сёгуне в ту пору, когда здесь еще был лес, а город строился в отдалении, у стен замка. Теперь, с обвалившейся черепичной крышей, разорванной бумагой на перегородках и заросшими тропинками, он оказался на задах повернувшихся к нему спиной домов. Поросшие мхом серые каменные фонари и потрескавшиеся статуи каменных сторожевых псов. Деревянные ворота – краска облупилась и потеряла свой первоначальный красный цвет.
Но он был сухим и бодрым, как сохранивший в старости силы почтенный старик.
И его настоятель мне тоже очень понравился. Он был моложе меня, крепко сбит – с таким костяком нужно идти в борцы сумо, но не полон, видимо, блюдет посты, лицо спокойное, глаза черные, голова бритая…
– Почтенный настоятель, не знаю, могу ли просить об этом? – начал я первый, после того как Сакуратай нас представил.